Группенфюрер вновь попытался углубиться в дело Канариса, как вдруг адъютант сообщил ему, что на проводе обер-штурмбаннфюрер Кренц, по очень важному делу.
— Кренц — и по очень важному делу? — усомнился Мюллер. Однако вынужден был сменить свое мнение о подчиненном, как только услышал в трубке взволнованный, пробивающийся сквозь прерывистое дыхание голос следователя:
— Господин группенфюрер, докладываю: только что мои люди обнаружили дневники адмирала Канариса.
— Что-что?! Что вы там лопочете, Кренц?
— Только что, при повторном обыске, в бункере одной из тренировочных баз абвера обнаружены дневники адмирала Канариса. На этой базе обычно размещали перевербованных вражеских агентов, а в последнее время адмирал использовал этот бункер для тайных встреч с наиболее важными людьми. Свои дневники, как и некоторые другие бумаги, шеф абвера прятал в секретном, замаскированном сейфе.
Мюллер отреагировал не сразу, словно бы смысл сказанного с трудом усваивался им.
— Надеюсь, вы понимаете, Кренц, что адреса любовниц адмирала и суммы, которые ему задолжали морские офицеры-сослуживцы, меня не интересуют?
— В том-то и дело, что Канарис увлекался не девицами. То есть там действительно имеется несколько записей, касающихся Маты Хари.
— И что же?
— Совершенно очевидно, что Мата Хари была не только агенткой абвера, но и…
— О том, что танцовщица Маргарет Зелле была не только агенткой абвера, но и любовницей Канариса, давным-давно известно всем разведкам мира, — нервно прервал его рассказ Мюллер.
— Странно, я об этом почему-то ничего не слышал, — простодушно признался Кренц, вызвав при этом грустноватую улыбку Мюллера.
— Успокаивайте себя тем, что нелюбознательность — не самый страшный ваш недостаток.
— Признаю, господин группенфюрер.
— Их испанские фиесты описаны во многих донесениях агентов разных разведок. Говорят, Маргарет и в самом деле была прекрасной женщиной. Какой-то необычайной. И хотя необычайность женщины на поверку всегда оказывается всего лишь нашими мужскими грезами, тем не менее Канарису есть что вспомнить.
— Судя по записям, в Мадриде адмирал действительно не скучал.
— Мадрид, черт возьми, Испания! Бой быков и все такое прочее… — мечтательно вздохнул Мюллер, явно завидуя Канарису, который, в отличие от него, успел повидать мир.
— Мне трудно судить, как они с Маргарет проводили свои испанские каникулы, но в дневниках своих об этой стране адмирал пишет холодно, порой даже с иронией, чтобы не сказать — с отвращением.
— Ну, это он подобным образом маскировался, — отрубил Мюллер. — Своеобразная, так сказать, конспирация.
— Человек, который имеет хоть какое-то представление о конспирации, не стал бы преподносить нам в виде компромата столь пространные дневниковые записи.
— Тоже верно. Только знайте, Кренц, что душещипательные истории из молодых лет адмирала меня совершенно не интересуют.
— Если бы записи ограничивались отношениями с агенткой Зелле, я не стал бы тревожить вас, — занервничал Кренц.
— Чем же они тогда «ограничиваются»?
— Дело в том, что в дневниках имеются записи с самыми откровенными высказываниями адмирала по поводу внешней политики рейха, поведения фюрера и некоторых других лиц, а также по поводу международной политики, причин нынешней войны и будущего Германии, когда она избавится от фюрера.
— Не может такого быть! — едва слышно вырвалось из уст Мюллера.
— Простите, господин группенфюрер?.. Если вас поразило слово «избавится», то оно взято из лексикона самого Канариса.
— Не сомневаюсь, Кренц, не сомневаюсь. Я о другом: не может опытный разведчик, шеф некогда самой высокоорганизованной разведки мира, сочинять подобные дневники. Это неестественно, Кренц, совершенно неестественно! Я отказываюсь верить этому.
Оберштурмбаннфюрер так и не понял: играл ли при этом Мюллер на публику, или же в самом деле отказывался верить в подобную оплошность Канариса. Но эмоции здесь уже ничего не решали, даже если это эмоции «гестаповского мельника».
— Когда я узнал о появлении на свет дневников Канариса, моя реакция была такой же.
— И в чем смысл этих записей? Не поверю, что адмирал собирался передать их англичанам или американцам, выторговывая себе помилование. Уже хотя бы потому не поверю, что после войны они не будут иметь никакой ценности. И потом, если бы Канарис намеревался передать их нашим врагам, то давно передал бы…
— Но дневники могут служить доказательством того, что адмирал являлся противником нынешнего режима.
Мюллер рассмеялся.
— Возглавляя при этом его разведку? Лучшую, как он когда-то считал, разведку мира? Кто в это поверит?!
— В таком случае получается, что и мы с вами тоже зря подозреваем адмирала в измене, — вкрадчиво подсказал Кренц, заставив шефа гестапо задуматься: а ведь действительно!
— Подозрение напрасным не бывает, оберштурмбаннфюрер, уж поверьте старому полицейскому, — задумчиво произнес Мюллер, не огорчившись по поводу того, что подчиненный умудрился загнать его в логическую ловушку. — Оно в любом случае оправдано. Уже хотя бы как метод познания истины.
— Возможно, после войны адмирал собирался засесть за мемуары…
— Мемуары — да, это более правдоподобная версия. Но все же удивительно… Не мог шеф абвера подставляться нам с такими уликами. Неестественно это для профессионала такого уровня.
— Мне тоже так казалось, господин группенфюрер, — отчеканил Кренц, хотя в голосе Мюллера ему вдруг почудились то ли досада, то ли сожаление.
— И что же в результате?
— А то, что дневники Канариса — вот они, у меня на столе, и в них десятки страниц исповедей и признаний.
— Тогда чего вы тянете? Немедленно ко мне, с дневниками этого вашего адмирала-предателя!
20
…А в это время, пока еще не подозревающий о надвигавшейся на него угрозе «адмирал-предатель» Канарис вновь, уже в который раз, мысленно перенесся в мартовское утро 1915 года, на борт полурастерзанного вражескими снарядами крейсера «Дрезден», искавшего спасения в чилийских территориальных водах.
Сигнал боевой тревоги прозвучал около семи утра. Крейсер «Глазго» подобрался к видневшемуся неподалеку островку, очевидно, еще ночью; но только теперь, когда утренний туман стал понемногу развеиваться, с борта германского судна стали видны очертания его корпуса. Стоя на капитанском мостике рядом с командиром «Дрездена», обер-лейтенант Канарис мог наблюдать за тем, как англичанин медленно выдвигается из-за скалистого мыса, подставляясь германским пушкарям своим правым бортом.
Позиция у него была более чем удобная, поскольку в любое время он мог скрыться за извилистым скалистым мысом; но, похоже, что капитан второго ранга Бредгоун привел сюда свой «Глазго» вовсе не для того, чтобы отсиживаться под прикрытием островных хребтов.
— Неужели он решится открыть огонь? — хрипло проворчал фон Келлер, на какое-то время отрывая от глаз бинокль.
— Первый залп прозвучит максимум через минуту, — как-то беззаботно заверил его Канарис.
— Если так, то это будет наш последний бой.
— Но он все же будет.
— Судно не готово к бою, — почти с отчаянием повертел головой фон Келлер. — Сейчас самое время поставить определиться со стоянкой и заняться его ремонтом.
«Оно и не может быть готово к бою, — мысленно вскипел Канарис, — если к нему не готов сам командир судна! Именно он, а не команда, и его уже давно следует завести в док, на вечную стоянку!» Однако вслух произнес:
— Именно поэтому нам с особой тщательностью следует готовиться к бою, господин фрегаттен-капитан. Враг не оставляет нам ни выбора, ни времени для раздумий.
— Эти слова, обер-лейтенант, должен был бы произнести я, — раздосадованно пробормотал командир крейсера.
— В конце концов, британский крейсер тоже получил несколько повреждений и достаточно истрепан в бою и походах.
— Пусть это будет нам утешением, — чуть решительнее произнес барон. И тут же приказал поднять якорь, чтобы судно получило хоть какую-то маневренность; хотя, как его командир, он прекрасно понимал, что силы действительно неравные и что его крейсер явно уступает технически более совершенному англичанину и по мощи артиллерийского вооружения (тем более что два орудия «Дрездена» были повреждены во время боя), и по скорости, и по маневренности.
В битве при Коронеле «Дрездену» пришлось принять на себя шесть снарядов противника; еще два серьезных повреждения он получил уже в бою у Фолклендов, и теперь, почти лишившись запасов топлива, продовольствия и снарядов, некогда грозный крейсер напоминал израненного в схватках кита, решившего отлежаться на мелководье.
— Вы помните наш разговор, обер-лейтенант? — спросил фон Келлер, когда первые два снаряда англичан мощными султанами взорвались буквально у кормы корабля.
— О том, чтобы я отправился к англичанам в качестве парламентера?
— Помнится, мы тогда предусмотрели такую возможность и даже высоко оценили ваши дипломатические способности.
— Явно преувеличивая их, — молвил Маленький Грек, поняв, что решение командир уже принял, и все его сомнения по этому поводу уже не в счет.
Однако разуверять его в этом командир крейсера не стал. По переговорному устройству он приказал артиллеристам открыть ответный огонь и, лишь когда прогремели первые, пристрелочные выстрелы, спросил:
— Так вы по-прежнему готовы к миссии дипломата-парламентера, Канарис? Или, может быть, наделить такими полномочиями кого-то другого?
— В успех не верю, но готов предоставить себя англичанам в качестве заложника.
— Заложника?! О чем вы, обер-лейтенант? На арест парламентера англичане никогда не пойдут, это вам не русские. Британцы, конечно, наши враги, но все же остаются вполне цивилизованными европейцами.
— Не сомневаюсь в этом. Всего лишь хотел сообщить, что готов даже к такому повороту событий. Но чтобы усилия мои не оказались напрасными… Пока я буду отвлекать капитана Бредгоуна, попытайтесь уйти в глубь залива, поближе к берегам Мас-а-Тьерра.