Так вот, «милый» Жорж Дантес, вроде бы с позором изгнанный из России высочайшим гневом Николая Первого, будет им же обласкан всего через 13 лет после убийства на Черной речке.
Будущий владыка Франции Наполеон Третий (племянник Наполеона Бонапарта, а тогда, в 1850 г., принц Луи Наполеон), пошлет в Берлин гонца к императору Николаю Павловичу. И тот ласково примет посланца племянника большого Наполеона и удостоит его конной прогулкой. А им и впрямь было о чем поговорить и вспомнить с глазу на глаз… Николаю Павловичу, напялившему тесный мундирчик камер-юнкера на Пушкина… и Дантесу.
Любовь народа?
Что она, эта любовь, ежели не отводит пулю, не защищает? Стоит человек впереди всего народа, за народ стоит — и, как решето, издырявлен ненавистью, клеветой и настоящими, полновесными пулями.
В России любовь народа никого не защитила. Всех, кого власти хотели, и травили, и доводили до смертных болезней или просто убивали, а ежели понахрапистей власть — то и казнила. У нас народная любовь — это приговор, это вроде прозрачного, летучего савана. Всегда покрывает покойника: найдет еще живого, сильного — и покроет. Пухом опустится на отмеченного привязанностью сердец — и нет покрывала, прозрачное: не видно его, совсем не видно… одни запечатанные уста под накидкой любви… и проломленная под тяжестью жизни грудь…
После, много лет спустя, только и зачернеют на бумаге слова сочувствия и боли. Но всегда — после…
Нашелся около Николая Первого и такой сановник, что прямо молвил о трагедии гибели Пушкина для России. Фельдмаршал Паскевич (кавалер всех высших российских орденов, ему по повелению царя отдавали почести, равные почестям августейшей особе его величества государя императора) написал Николаю Павловичу сразу после кончины поэта, что скорбит и оплакивает погибшее будущее Пушкина.
И ничего, снес, стерпел гневливый Николай Павлович. Был ему князь Паскевич единственным человеком во всей тогда 52-миллионной России, которому он доверял — единственному!.. Да, еще очень прислушивался к своей невестке — великой княгине Елене Павловне. Но та, помнится, Пушкина не жаловала…
А Дантес? Так то для игры чувств…
Погибшее будущее Пушкина…
Вот данные о Паскевиче из книги «Русские полководцы» (Санкт-Петербург. В типографии Константина Жернакова, 1845):
«Иван Федорович Паскевич, Российской империи князь с титулами Светлейшего и Варшавского и граф с титулом Эриванского, Российских войск генерал-фельдмаршал, генерал-адъютант, главнокомандующий действующей армии… имеющий портрет Государя Императора Николая Павловича с алмазами, ордена: Российские — св. апостола Андрея Первозванного с алмазами, св. Георгия 1-й степени, св. Владимира 1-й степени, св. Александра Невского с алмазами, Прусские — Черного Орла с алмазами и Красного Орла 1-й степени… серебряные медали за 1812 г. и за взятие Парижа, за Персидскую и Турецкую войны и за взятие Варшавы… золотую шпагу с алмазами и надписью: «За храбрость», золотую шпагу с надписью: «За поражение Персиян при Елисаветполе» и золотую шпагу с алмазами, пожалованную Королем Прусским, — родился Мая 8-го, 1782 г., в Полтаве…»
Для справки: «Портрет на шею» — царский портрет, украшенный бриллиантами, — высшая награда, которая давалась только получившему все другие ордена.
В 1946 г. в СССР из Чехословакии поступил Русский заграничный исторический архив. Именно из этого архива были извлечены письма адмирала Колчака Тимиревой (так называемый дневник Колчака). Среди обилия архивных документов хранится и неотправленное письмо Чернова Ленину. Это даже не письмо, а черновая рукопись начала 1919 г.
«Милостивый государь Владимир Ильич.
Для Вас давно не тайна, что громадное большинство Ваших сотрудников и помощников пользуются незавидной репутацией среди населения; их нравственный облик не внушает доверия; их поведение некрасиво; их нравы, их жизненная практика стоят в режущем противоречии с теми красивыми словами, которые они должны говорить, с теми высокими принципами, которые они должны провозглашать, и Вы сами не раз с гадливостью говорили о таких помощниках…
Вы правы. Великого дела нельзя делать грязными руками… В грязных руках твердая власть становится произволом и деспотизмом, закон — удавной петлей, строгая справедливость — бесчеловечной жестокостью, обязанность труда на общую пользу — каторжной работой, правда — ложью…
Кругом неподкупного, добродетельного Робеспьера могли кишеть взяточники, плуты, себялюбцы; тем выше по закону контраста подымался он над ними в представлении толпы.
Вы приобрели такую славу «безупречного Робеспьера». Вы не стяжатель и не чревоугодник. Вы не упиваетесь благами жизни и не набиваете себе тугих кошельков на черный день, не предаетесь сластолюбию и не покупаете себе под шумок за границей домов и вилл, как иные из Ваших доверенных; Вы ведете сравнительно скромный, плебейский образ жизни…
Я, будучи Вашим идейным противником, не раз отдавал должное Вашим личным качествам. Не раз в те тяжкие для Вас времена, когда Вы своим путешествием через гогенцоллерновскую Германию навлекли на себя худшее из подозрений, я считал долгом чести защищать Вас перед петроградскими рабочими от обвинения в политической продажности, в отдаче своих сил на службу немецкому правительству. По отношению к Вам, оклеветанному и несправедливо заподозренному, хотя бы и отчасти по Вашей собственной вине, я считал себя обязанным быть сдержанным. Теперь — другое время… Ваши восторженные приверженцы провозгласили Вас вождем всемирной Революции, а Ваши враги входят с Вами в переговоры, как равные с равным… И теперь я морально свободен от этой сдержанности…
О да, Вы не вор в прямом, вульгарном смысле этого слова. Вы не украдете чужого кошелька. Но если понадобится украсть чужое доверие, и особенно народное доверие, Вы пойдете на все хитрости, на все обманы, на все повороты, которые только для этого потребуются. Вы не подделаете чужого векселя. Но нет такого политического подлога, перед которым Вы отступили бы, если только он окажется нужным для успеха Ваших планов. Говорят, в своей личной, частной жизни Вы любите детей, котят, кроликов, все живое. Но Вы одним росчерком пера, одним мановением руки прольете сколько угодно крови и чьей угодно крови с черствостью и деревян-ностью, которой бы позавидовал любой выродок из уголовного мира… Вы человек аморальный до последних глубин своего существа. Вы себе «по совести» разрешили преступать через все преграды, которые знает человеческая совесть…
Вы хорошо знаете, Владимир Ильич, какая организация произвела в Петрограде переворот в ночь с 24 на 25 октября. Это был Ваш Военно-Революционный Комитет г. Петрограда. И в самый день 24 октября эта организация заявила во всеуслышание, заявила не правительству, нет, а всему народу: вопреки всяким слухам и толкам Военно-Революционный Комитет заявляет, что он существует отнюдь не для того, чтобы подготовлять и осуществлять захват власти…
Скажите, Владимир Ильич, у Вас не выступает краска стыда на лице, когда Вы теперь вспоминаете, до чего изолгаться приходилось всем Вашим органам, говоря об Учредительном собрании?..
И Вы сами, лично Вы, Владимир Ильич, Вы торжественно и всенародно обещали не только созвать Учредительное собрание, но и признать его той властью, от которой в последней инстанции зависит решение всех основных вопросов. Вы в своем докладе по «Декрету о мире» заявили дословно следующее: «Мы рассмотрим всякие условия мира, всякие предложения. Рассмотрим — это не значит еще, что примем. Мы внесем их на обсуждение Учредительного собрания, которое уже будет властью решать, что можно и что нельзя уступать».
…Вы и Ваши товарищи давали пред лицом всей страны торжественные обещания уважать волю Учредительного собрания как последней и решающей властной инстанции — мы Вам не верим. Мы были убеждены, что противоречие между Вашими всенародными обещаниями и Вашей собственной предыдущей деятельностью есть лишь доказательство Вашего двуязычия…
После его разгона Вы стали в положение изобличенного лжеца, обманными обещаниями укравшего народное доверие и затем кощунственно растоптавшего свое слово, свои обещания. Вы сами лишили себя политической чести.
Но этого мало. В тот самый день, когда собиралось Учредительное собрание — 5 января 1918 года, — Вы дали во все газеты сообщение о том, что Совет Народных Комиссаров признал возможным допустить мирную манифестацию в честь Учредительного собрания на улицах Петрограда. После такого сообщения расстрел мирных демонстрантов я вправе заклеймить именем изменнического и предательского, а само сообщение — величайшей политической провокацией. Это предательство, эта провокация неизгладимым пятном легли на Ваше имя. Эта впервые пролитая Вами рабочая кровь должна жечь Ваши руки. Ничем, никогда Вы ее не смоете, потому что убийство, связанное с обманом и предательством, смешивает кровь с грязью, а эта ужасная смесь несмываема.
Ваша власть взошла, как на дрожжах, на явно обдуманном и злостном обмане. Я доказал это документально. Отпереться от собственных слов Вы не можете. Написанного пером не вырубишь топором. Но когда власть в самом происхождении своем основывается на глубочайшей лжи, на нравственной фальши, то эта зараза пропитывает ее насквозь и тяготеет над ней до конца.
Ваш коммунистический режим есть ложь — он давно выродился в бюрократизм наверху, в новую барщину, в подневольные, каторжные работы внизу. Ваша «советская власть» есть сплошь ложь — плохо прикрытый произвол одной партии, издевающейся над всякими выборами и обращающей их в недостойную комедию. Ваша пресса развращена до мозга костей возможностью лгать и клеветать, потому что всем остальным зажат рот и можно не бояться никаких опровержений. Ваши комиссары развращены до мозга костей своим всевластием и бесконтрольностью… Моральное вырождение личного состава коммунистической партии — это логическое последствие того метода, которым добывали ей власть и упрочивали ее. А если это вырождение, это развращение доходит до «последней» черты в практике наших Чрезвычайных Комиссий, дополняющих мучительство и издевательство… насаждающих предательство и провокацию, не брезгующих и не боящихся ни крови, ни грязи, — то вспомните, что той же смесью крови и грязи, обмана и предательства, измены и провокаций было запечатле