но самое пришествие Ваше к власти в роковые дни, увенчанные 5 января 1918 года…»
Для Ленина подобные письма (Спиридоновой, Чернова и др.), как и упреки разного рода авторитетов, групп общества, да и всей мировой общественности, ровно ничего не значили. Его цель: разрушение капитализма и построение его, московского, социализма — все прочее не имеет цены. Не исключена его органическая невосприимчивость к такого рода упрекам и обвинениям (и петля, удушившая брата, и пули, полученные им самим от Каплан, и горе трудовых людей, рабство, эксплуатация уже успели подготовить, «подбронировать» эту невосприимчивость), ибо эти несогласные группы людей и отдельные известные личности, партии, даже государства находились как бы в другом измерении, поскольку стояли вне понимания смысла движения вообще (в его, ленинском, понимании). Этот смысл — сокрушение старого мира со всеми вытекающими отсюда последствиями. И что тут могут значить Добро, Зло, честь, хула, клевета, истинные вопли боли и отчаяния, миллионные смерти, рассуждения интеллигенции и осуждения самых мощных умов человечества? Да ровным счетом ничего! Имеет значение лишь продвижение к этой цели, то есть все то, что является вещественной, предметной силой, способной к действию, изменению условий и содержания борьбы. Все остальное — тени, пустота. Речи призраков бессмысленны, да и бесплодны, по преимуществу бесплодны.
Здесь истоки беспримерного террора, возведение его в самостоятельную величину. Гибель царского семейства в данном потоке — всего лишь казус. Как люди не могут уразуметь, что это лишь голая историческая неизбежность, а не их, большевиков, прихоть? Существует НЕЧТО, и оно, а не Ленин определяет характер борьбы и поступков и вообще жизни миллионов. Это НЕЧТО — сокрушение капитализма, историческая необходимость. И все, даже он, Ленин, всего лишь орудия грандиозного процесса. Как люди не могут это взять в толк?
Отсюда и отношение Главного Октябрьского Вождя к интеллигенции. Она постоянная помеха в движении к цели. Она лишена предметной силы — неспособна стрелять, производить продукты, пахать. Она только «болтает», пишет. И это рождает у Ленина безграничное презрение к ней, даже больше — брезгливость. За всю свою жизнь эти люди так и не уяснили главного — закономерности исторических процессов и значения силы. Их слова — лишь сотрясение воздуха, это сродни слабоумию. И Ленин вычеркивает из обращения своих чувств, мыслей это понятие: интеллигенция. Это только грязь, мешающая идти. Только грязь…
Каково?!
Большевизм вдребезги расшиб эсерство. Теперь это только страницы документов. Если идея большевизма продолжает смущать людей, эсерство навсегда опустилось в бездонную пучину прошлого — небытия, из которого нет возврата.
Уцелели одни имена, книги, память о покушениях. А было!.. Теснилась за партией социалистов-революционеров, почитай, вся Россия. Лишь террор Ленина оборвал, казалось бы, неодолимое шествие эсеров к власти… Разумеется, это не совсем так. Все определило отношение к войне. Если бы не эсеровско-кадетский лозунг «Война до победного конца», кто знает, могли они и построить свой социализм, скажем наподобие скандинавского. Окажись эсеры победителями в смуте тех лет (а именно они взяли верх на выборах в Учредительное собрание), Россия уверенно превращалась в буржуазную республику с передовым сельским хозяйством, которое неизбежно бы вызвало к жизни и бурный промышленный рост. Живодерский террор ленинцев пресек и этот путь, а был он обещан и вполне реален при эсеровском большинстве в Учредительном собрании. И определенная часть офицерства и даже генералитета разделяла программу господ эсеров. Взять хотя бы первого Верховного главнокомандующего у белых генерала Болдырева. Какие-то точки соприкосновения с эсерами определенно просматривались и у генерала Деникина, и даже Корнилова с Колчаком. Отказ от выхода из мировой войны и предопределил крах этого политического течения, столь очевидно главенствовавшего в России дооктябрьской.
В 1921 г. Виктор Михайлович Чернов с головой уходит в книгу воспоминаний, которой дает название «Записки социалиста-революционера». В памяти еще все свежо. Она в мельчайших подробностях держит события двух роковых десятилетий. Перо не поспевает за мыслью. Поражение эсеров в столкновении с большевизмом не убавило революционной веры — вождь эсеров так же по-юношески воодушевлен, в нем нет черной ревности, злобы, он предан идеалам своей России.
Виктор Михайлович работает удивительно быстро. Первая книга воспоминаний появится в издательстве 3. И. Гржебина уже на следующий год. Еще только в октябре этого, 1922 г. Пятая армия красных займет Владивосток — последняя крупная операция Гражданской войны. Нет, неспроста Берлин, где выходит в продажу книга Чернова, переполнен русскими эмигрантами. Нет им места в России, ни клочка не осталось — всюду красный стяг. А большевизм уже тысячами ручьев просачивается в послевоенную Европу. Трещат старые и новые демократии. Даешь красный Интернационал и советскую Европу! Это такой напор единомыслия, сплоченности, духовной цельности — людям на Западе это даже мнится новой биологической силой, активной, всепроникающей и чрезвычайно живучей, плодотворной. Тихий, спокойный Запад оказывается под угрозой растворения и капитуляции.
А Виктор Михайлович корпит над воспоминаниями.
«…Мне посчастливилось, — обращается он к России, — привязать мятущуюся молодежь к реальному делу, формирующему миросозерцание прочнее и надежнее всяких словесных доводов. Это была живая связь с просыпающимся для грядущей революции крестьянством».
С упоением пишет Виктор Михайлович о рождении могучего революционного течения, сумевшего побороть марксизм Плеханова и Ленина — русский марксизм, столь чудовищно страдающий «кре-стьянофобией», «знающий одного идола — пролетариат».
«Пусть марксизм совершал геркулесовские подвиги в литературе; мы даже сочувствовали ему, поскольку он безжалостно чистил застоявшиеся авгиевы конюшни выродившегося легального народничества, променявшего революцию на скромное культурничество. Пусть марксизм дотоле не встречал равного себе по силам противника; мы чувствовали себя Антеями, прикоснувшимися к неистощимому источнику силы, к земле, деревенской мужицкой матери сырой земле; и пока марксизм был бессилен оторвать нас от нее, мы чувствовали от каждого соприкосновения с приходящей в брожение мужицкой стихией прилив новых сил и веры в правоту своих взглядов…
Но прежде, чем прийти к этому, почти все переживали период колебаний, почти все перебывали «без пяти минут марксистами»…
Социалисты-революционеры, по мысли Виктора Михайловича, должны первыми в истории России образовать истинно братский союз крестьянства с пролетариатом. В единое целое данный союз свяжет революционная интеллигенция. Это будет не тот союз, в котором безраздельно главенствует рабочий класс: каждый, кто бы ни был, подмят волей пролетариата и безоговорочно подчиняется его приказам.
Книга расходится по эмигрантским углам, когда в России едва стихают грохот пушек и пулеметный лай (зато круто возрастает поток обреченных через множество чекистских отделов, подотделов и управлений, но этот поток земля принимает безгласно и без свидетелей: только палачи и жертвы).
Разрушенная, голодная, голая страна. Голая в буквальном смысле — в руинах дома, деревни, — и народ в лохмотьях: одежды нет. Степень обнищания и оголодания вселяет ужас в тех, кто посещает Россию в эти годы (но не в оборотистого мистера Арманда Хаммера[96], который именно тогда установит предпринимательскую связь с большевиками, с тем чтобы впоследствии основательно приложиться к богатствам и сокровищам великой славянской державы). Миллионы людей замучены, убиты. Миллионы сгубили эпидемии, голод и другие болезни.
Россия распалась на два народа, один — несравненно малочисленной другого. Однако эти два народа, несмотря на всю кровавую дань смуте, непримиримы. И этот один, что несравненно малочисленной, уполз за пределы Отечества, забился по чужим дворам и убого доживает век, а кто и только начинает (и отнюдь не убого), как, скажем, юный Набоков и тысячи других предприимчивых и талантливых россиян.
Россия! Гордая наследница Византии! Великая Русь!..
В книге воспоминаний Чернова привлекает внимание мысль, которая звучит ныне, пожалуй, еще с пущей убедительностью. Ее осознание дает ключ к разумению не только обильных на трупы событий, но и трагедии, которую мы переживаем последние годы.
«…При работе в деревне нельзя обойти, нельзя игнорировать великую моральную проблему. За религию крестьянская мысль схватилась потому, что не знала иной опоры для нравственного сознания. «Бога в тебе нет» — это прежде всего значило: нет в тебе справедливого, человеческого, душевного отношения к ближнему. Разрушая религию, мы разрушали наиболее привычную и понятную подпорку, или, точнее, фундамент, личной праведности. Надо было дать взамен какой-то другой фундамент; иначе революционное движение в деревне грозило принять мелкий сословно-эгоистический характер, морально обескрылиться…
Наш социализм (построение его эсеры тоже ставили своей целью. — Ю. В.) для того, чтобы втянуть в себя все лучшие элементы деревни, должен был предстать не как сухое учение о более рациональной организации народного и государственного хозяйства, а как вместе с тем возвышенная моральная философия. Хотели мы того или не хотели, но крестьяне в нас видели не просто социальных лекторов, а апостолов. Им нужны были новые святые (большевики и подсунут им Ильича. — Ю. В.) для их новой светской религии…»
Троцкий не спешил с годами, и мудро поступал. Впереди навертывалась не жизнь, а сплошной кошмар для него: «массовые отравления скота и всякой живности на Украине», «охота за вождями партии — бывшими товарищами по борьбе», «алчное накопление иностранного золота», «служба в гестапо» (с расчетом на пенсию) и тому подобные мерзостные штучки[97]