. Да-да, уж лучше было погодить, застрять в революционных годах — это ж была жизнь (для Троцкого, разумеется)!
25 октября по старому стилю — день рождения Троцкого. Тоже, знаете ли, своего рода знамение: родиться в первый день революции, волей и мозгом которой будешь с первых ее мгновений.
В октябре 1920 г. Троцкому исполнился сорок один — сочный возраст: и ум с опытностью, и еще неплохое здоровье. В тот же год он по-прежнему правил Народным комиссариатом по военным делам, организуя Рабоче-Крестьянскую Красную Армию, и по значению в партии шел прочно вторым за Лениным, а нередко и выходил с ним на одну боевую линию — настоящий вождь, из самых хватких и напористых! Через несколько лет выйдет его собрание сочинений [98]. Нет сомнений, безоблачным и радостным рисовалось ему будущее.
После руководства Петербургским Советом рабочих депутатов в первую русскую революцию 1905–1907 гг. (сменил на этом посту революции Хрусталева-Носаря, тогда же вместе с Парвусом издавал и «Русскую газету»; это хорошо: Парвус (Александр Гельфанд) и Троцкий (Лев Бронштейн) издают «Русскую газету»!) и победы Октябрьской революции, двигательной пружиной которой он являлся еще с предгрозовых сентябрьских дней семнадцатого, и особенно теперь, после уже, можно сказать, совершившегося красного триумфа в Гражданской войне, все годы которой он, Лев Давидович, возглавлял Реввоенсовет первой в мире рабоче-крестьянской республики, и не только его возглавлял, а руководил лично Красной Армией в самые переломные моменты борьбы… Так вот, после всего этого и еще много чего не менее героического его голосу внимали наравне с ленинским. Великий борец за народное счастье Троцкий!
Локкарт пишет о Троцком-ораторе:
«Как оратор-демагог Троцкий производит удивительно сильное впечатление, пока он сохраняет самообладание. У него прекрасная свободная речь, и слова льются потоком, который кажется неиссякаемым. В разгаре красноречия его голос подобен свисту».
Вдумчиво, но решительно и не щадя сил ставил Троцкий Красную Армию на принципиально новые организационные основы. Ленин выбрасывал лозунги, рождал идеи, осуществлял общее руководство, а он, Троцкий, претворял их в кровь и плоть повседневных забот (между прочим, тоже не скупясь на идеи и лозунги). Институт военных комиссаров (позаимствован у Французской революции 1793 г.), характер подчинения, дисциплина в народной армии, ее структура, организация тыловой службы, призывы в армию, военная доктрина, штабы… — все являлось новым, на новых основах, никем и ничем не испытанным и не пройденным.
В честь блистательного Льва Давидовича назвали аж два города, да еще и тысячи улиц, площадей, полустанков, заводов, школ, разных коммун. Республика трепетала в признательности.
Во френче, высоких сапогах, белолицый, плотно-упитанный, острый на слово (не было равных ему в мгновенном ответе на злую реплику), в строгом пенсне — таким знал его каждый сознательный гражданин.
На Красной площади белогвардейцы мечтали повесить рядом с Лениным Троцкого. Этой чести следовало удостоиться.
Конечно, не такой родной, как Ильич, но зато завидной поворотливости, проницательности и преданности революции. Едва ли не любой митинг или плановое собрание (тогда стихийных, от сердца, в России не было) заканчивали здравицами в честь Ленина и Троцкого — это уже разумелось само собой. Конечно, и «Интернационал» пели, прежде чем разойтись. Из самых заскорузлых уголков республики (бывшего оплота мракобесия и рабства) рабочие слали приветствия бесстрашному борцу (надо полагать, и Буревестник (Горький) к нему присматривался: не положить ли на бумагу, в вековую тесноту строк, не пора ли?..): в надежных руках дело защиты и строительства республики!
Да здравствует наркомвоен Троцкий!
Сталина тогда и не упоминали — предостаточно таких комисса-рило. Словом, орлом глядел в будущее Лев Давидович, и имел на то законные основания. А все же понять не мог (в чем и обнаруживал слабость), что «орлом глядеть» — это уже поражение, погибель. Надо шакалом, змеей на брюхе ползти в будущее. Тогда только и сохраняются шансы на «орлиные» крылья.
И подозревать не подозревал Лев Давидович, что спустя какие-то годы Сталин потребует суда над ним, наиглавнейшим винтом Октября 1917 г.! Выложит свои требования генеральный секретарь на заседании политбюро. И каждый поймет правильно: это — требование на физическое уничтожение Льва Давидовича…
За судебную расправу поднимут руки Молотов и Ворошилов — эти штамповали все, что исходило от Сталина.
Против выскажутся Калинин, Рыков, Бухарин.
Обе стороны сойдутся на ссылке. Позже вышлют и за границу. И это не смутит Сталина. ВЧК-ОГПУ достанет Троцкого хоть из-под земли. Пусть едет…
«Одно несомненно: Мура (М. И. Будберг[99] — последняя жена Горького и горячая, неизбывная страсть Брюса Локкарта, а также и любвеобильного Герберта Уэллса. — Ю. В.) повезла архивы в Москву, и они были отняты у нее, — строит свои заключения Н. Берберова, — и Горький не увидел их… Сталин замыслил завладеть в один год (1936-й) тремя нужными архивами… в Европе, и в один год получил их все три: первый был получен путем поджога, это был архив Троцкого в Париже; второй архив — был архив Горького, он был получен Сталиным путем сделки с умирающим Горьким. Наконец, третий был взят путем взлома из скромной квартиры Керенского в Пасси… Мне известно это со слов самого Керенского.
Вдова Троцкого Н. И. Седова незадолго до своей смерти подробно рассказала, как был взят архив Троцкого… Всего было четыре налета… Эти четыре налета на архивы Троцкого, организованные Сталиным, стоят в зловещей симметрии с убийствами четырех детей Троцкого, прямыми или косвенными: Нина умерла от туберкулеза на почве истощения, Зина покончила с собой, Сергей был застрелен в Сибири, видимо, в концлагере, и Лев был отравлен в парижском госпитале…» [100]
В общем, Сталин оправдал характеристики Троцкого.
«При огромной и завистливой амбициозности, он (Сталин. — Ю. В.) не мог не чувствовать на каждом шагу своей интеллектуальной и моральной второсортности…
Сталин вообще поддерживал людей, которые способны политически существовать только милостью аппарата…
Но в великой борьбе, которую мы вели, ставка была слишком велика (то есть существование самой советской власти. — Ю. В.), чтоб я мог оглядываться по сторонам. И мне часто, почти на каждом шагу, приходилось наступать на мозоли личных пристрастий, приятельства или самолюбия. Сталин тщательно подбирал людей с отдавленными мозолями. У него для этого было достаточно времени и личного интереса…»
Добавить тут нечего, разве что игры эти были не в карты или бильярд, а за власть над целым народом и посему обходились не лазанием под стол проигравшего, не хлопаньем картой по носу, а новой гибелью сотен тысяч людей. Следовало оплачивать семинарско-сумеречное сознание кремлевского властителя, о котором Осип Мандельштам напишет (и заплатит головой):
Мы живем, под собою не зная страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца, —
Там помянут кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны.
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
А вокруг его сброд толстокожих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Как подковы, кует за указом указ —
Кому в лоб, кому в бровь, кому в пах, кому в глаз…
Страшноват был Сталин, но не столько своим неутолимым палачеством, сколько выражением воли миллионов; он являлся отражением миропонимания весьма существенной части России. Он тоже являлся Россией, и немалым «куском» ее. Это был ее вождь, ее взгляд на историю и людей. Недаром столь живуча, неистребима память о нем и любовь к этой памяти. Он был сгустком этих людей, величиной почти в народ.
Ни один маньяк не способен вскарабкаться на трон, если путь к трону не держат спины миллионов. Только по этим согнутым спинам миллионов и можно взять трон.
«На Красной площади воздвигнут был, при моих протестах, — пишет Троцкий, — недостойный и оскорбительный для революционного сознания мавзолей. В такие же мавзолеи превращались официальные книги о Ленине… Воцарился режим чистой диктатуры аппарата над партией…»
До гимна, душевных спазм возвышается речь Троцкого, когда он обращается к революции.
«Революция — великая пожирательница людей и характеров. Она подводит наиболее мужественных под истребление, менее стойких опустошает».
Троцкий не знает (и, естественно, не мог знать) о своей участи и участи своих детей. Но ведь что творил он с Россией, сколько миллионов семей вымерло, растеряло друг друга, осиротело, заковыляло на костылях, забухало чахоточным кашлем! Да разве это он? Это ОНИ счастье людям добывали. Сознавать надо. Ведь еще раз надавить — и распахнется дверь в новую жизнь…
И не обманул Троцкий: распахнулась-таки!..
Читаешь сказ о высылке Льва Давидовича из Москвы, а погодя — и Советского Союза, — и отвращение мешает переворачивать листы. Бог-громовержец революции жалуется, возмущается, страдает, его попутно терзает и загадочно-проклятая температура… Он не таится (надо отдать должное), стоит перед светом и исповедуется, но на свой лад, большевистский: ни на волосок раскаяния за разгром России, страдания и гибель несчетного множества людей. Вся исповедь лишь для того, чтобы вызвать сочувствие, вернуть себе место возле бессмертного Ленина, отнятое всесоюзным шквалом сталинской пропаганды, замешенной на одной зоологической ненависти: враг Ленина, партии и революции, шпион, вредитель, Иуда Троцкий, мразь, мразь, мразь!..
И все до одного миллиона — верили в это (и это поистине удивительно: все же верили!), ну, может, без десятка-полутора тысяч…
Это почти всегда так: пока пуля, штык, тюремные голод и болезни карают других — сие ИХ, коммунистов, совершенно не трогает, это за чертой человечности, ибо человечность — определение сугубо классовое, и в ней отказано доброй части землян. С сухими глазами и привычно нахватанными руками они теснят к могильному рву толпы