«врагов народов» — нет им места в жизни согласно партийно-священным книгам. Но вот от бед своих ОНИ воюют и скулят недостойно, жалко. И ловишь себя на том, что не сочувствие у тебя к строкам об ИХ мытарствах, а презрение, ибо посягнувший на жизни не смеет и не должен роптать на свою участь, тем более взывать к снисхождению.
Как убежденный материалист, Лев Давидович не чтил святую заповедь: «Бог не в силе, а в правде». Всю жизнь поклонялся идее и практике революционного насилия и сам с семейством стал жертвой его. Последние месяцы жил как крыса в загоне: не дом, а крепость. Всего и всех страшился.
Сами возложили на себя парик и мантию судей человечества. Определяли чистых и нечистых. В огонь и муку превратили жизнь. Да смеете ли вы жаловаться и роптать на судьбу!
Сталин вступил в РСДРП (тогда еще не было большевиков) в 1898 г. 20 лет.
В год решающих побед советской власти ему, как и Троцкому, исполнился сорок один[101]. Сталин, этот великий знаток разных способов и вообще приспособлений по части дематериализации людей, очень скоро докажет, что такое малоприметная техническая работа по расстановке кадров в партии, особливо на местах. Роль и значение будущей партийной бюрократии он осознал сразу, когда никто об этом и думать не думал — надеялись, что покончено со всякой бюрократией еще в семнадцатом; жизни для чего клали, по-новому будет строить государство народ. А Сталин углядел: при таком завороте дел эта самая бюрократия неизбежна — а коли так, пусть прорастает из его людей, ему преданных, не какой-то там революции и вождям, а ему, Сталину.
Бажанов близко наблюдал всю эту «механику».
«Чтобы быть у власти, надо было иметь свое большинство в Центральном Комитете. Но Центральный Комитет избирается съездом партии. Чтобы избрать свой Центральный Комитет, надо было иметь свое большинство на съезде. А для этого надо было иметь за собой большинство делегаций на съезд от губернских, областных и краевых партийных организаций. Между тем эти делегации не столько выбираются, сколько подбираются руководителями местного партийного аппарата… Подобрать и рассадить своих людей в секретари и основные работники губкомов, и таким образом будет ваше большинство на съезде…»
Вот и вся воля партии, воля народа. Голая игра, интрига. Передвижение пешек.
Уже в 1928 г. бывший слушатель Института красной профессуры и преподаватель философии в Академии коммунистического воспитания им. Н. К. Крупской М. Б. Митин представит на обсуждение кафедры философии работу под необычным тогда названием: «Ленин и Сталин как продолжатели философского учения Маркса и Энгельса».
Руководитель кафедры А. М. Деборин, профессора Луппол и Карев забракуют работу и высмеют Митина: ни Ленин, ни Сталин философами не были. Книги Ленина по философии «Философские тетради», «Материализм и эмпириокритицизм» не философские трактаты, а популярные критические заметки, а Сталин вообще не писал на философские темы.
Другого мнения окажется секретарь партячейки философского отделения слушатель П. Ф. Юдин (будущий сталинский «философ», член ЦК партии, посол в Китае, цепной пес Сталина) — он решительно выступит против своих профессоров и доведет дело до ЦК.
В том же, 1928 г. (28 мая) Сталин впервые изложит план коллективизации сельского хозяйства на объединенном собрании преподавателей и студентов партийных вузов. Тем самым будет объявлен окончательный приговор нэпу и всесоюзному крестьянству.
Не заставит себя ждать вождь и с другим программным заявлением:
«Мировая революция может питаться только советским хлебом».
Этим будут как бы очерчены общие контуры знаменитого сталинского плана советизации мира.
История возвышения Сталина однозначно связана с Лениным. Сталин поднялся в большую партийную политику как несомненный протеже Ленина (Ленин пишет о нем в одном из писем: «…здесь у нас есть один чудный грузин»). Главный Октябрьский Вождь искал «твердую руку». Для насильственно-убойного внедрения всей системы социалистического режима нужны были партийцы, готовые на все. Ленин это углядел в Сталине. «Чудный грузин» даже среди волков вождей той эпохи гляделся обнадеживающе необычно.
И Ленин не ошибся. Русь тысячелетиями будет помнить и Ленина, и его прозорливость, а уж затем Сталина.
С октября 1917 г. Сталин является наркомом по делам национальностей, с марта 1919-го — наркомом Госконтроля и Рабоче-Крестьянской Инспекции; имея в партии репутацию первого знатока национального вопроса, он, несомненно, отражал в понимании этого вопроса и понимание самого Ленина. Не на пустом месте вырос подход Сталина к будущему многонациональной России и всему тому, что столь сокрушительно-кроваво взорвало многонациональный союз народов спустя 70 лет. Такое истолкование природы национальной политики вполне отвечало воззрениям самого Ленина, иначе он непременно добился бы других решений.
Именно Сталин весной 1921 г. выступил на съезде партии с докладом «Очередные задачи партии в национальном вопросе». И именно в этом вопросе приложит столь излюбленное Лениным насилие («диктатуру пролетариата»). Вскоре целые народы придется сдвигать по Союзу. Считай, это уже чисто инженерная задача.
В Сталине Ленин видел «твердую руку», а это и было его, Ленина, понимание диктатуры пролетариата — решительное подавление любого несогласия. Нуждался Ильич в таком вот человеческом механизме, невосприимчивом к крови и слезам. А если не выпускать из памяти его слова о том, что политика начинается не там, где тысячи или сотни тысяч людей, а миллионы, то сама по себе вырисовывается, так сказать, зона действия этой «твердой руки». Она нужна была против народа. В социалистический рай народ следовало гнать штыками, пулей, прикладом, концлагерями и страхом.
Именно так: Сталин — это «твердая рука» Ленина[102].
В ближайшем будущем от руки такой твердости не поздоровится и самому Ильичу, но это, как говорится, их домашние дела.
Именно партийная система, выкованная Лениным, открыла всесоюзный престол сначала Сталину, а после и столь убогой личности, как Брежнев, со всей его серой и алчной шайкой секретарей любых калибров.
А если с другого конца взглянуть на подобное явление, как Сталин, то надо признать такой факт: Чижиков — по нутру России, он понятен и близок ей.
Размен Ленина (ленинизма) на Сталина (сталинизм) — это прежде всего отказ глубинных масс народа от Ленина в пользу Чижикова.
Ничто другое не способно вмешаться в ход истории и изменить его, кроме того что уже заложено в ней, что в ней содержится. Наше настоящее обусловлено нашим прошлым — именно так.
А тогда, в 1920-м, Сталину предстояли горькие испытания на посту члена РВС Юго-Западного (польского) фронта. Победоносный поход на Варшаву («Помнят польские паны, помнят псы атаманы…» — так пела страна о том походе) обернется катастрофой — и какой! Целая армия этого красного фронта окажется отрезанной и будет позорно интернирована в Восточной Пруссии. Остатки еще вчера столь грозного фронта польские войска под командованием Пилсудского погонят на исходные рубежи.
Эта катастрофа 1920 г. жесточайшим образом аукнется в черном Катынском деле, которое явится, по существу, местью уязвленной гордости Сталина. Здесь сверкнет торопливой поспешностью его садизм. И кровь из-под топора мясника вождя брызнет на одежды русского народа и пристанет несмываемым пятном…
Откуда было знать генеральному секретарю, что ждет его и страну в 1941 и 1942 гг. Недаром всякое упоминание о первых 13 месяцах войны окажется под фактическим запретом во все послевоенное житие Сталина.
Даст он объяснения в своей скромной работе «О Великой Отечественной войне советского народа» — и всякий разговор о том прекратит. Страну завалили брошюрами этой работы. Школьников и студентов заставляли ее учить наизусть и спрашивали на экзаменах — ведь в ней четкий, исчерпывающий анализ событий!
Ни тебе героической обороны Брестской крепости (народ слыхом не слыхивал тогда о такой) или там Киева, Таллинна, «белорусского Мадрида»[103] Могилева… — да вообще ничего не было! Ни гигантских кровавых котлов под Киевом, Вязьмой, Харьковом — слов даже таких нельзя было произнести, ибо любые слова тут шли в хулу генералиссимуса (в лучшем случае навешивали лет десять лагерей). Упаси Боже, не было ни этих событий, ни городов в осаде, ни миллионов пленных. Вспомните, при Николае Втором в первую мировую войну Россия пленными потеряла 3 млн. 911 тыс. 100 человек — так это при царе! А мы? Мы-то еще поболе! Неувязка и есть.
Просматривались лишь согласно начертаниям вождя вероломное нападение гитлеровской Германии и обдуманная активная оборона на изматывание врага — и все. Никаких церемоний по круглым датам или там фильмов, памятников — ничего этого не было, кроме праздника Девятого мая, сухого, деловитого, без фанфар и речей. Станется с людишек и того, что перемогли злодея.
Потому что не мог терпеть алмазный вождь даже касательного упоминания событий первых тринадцати месяцев войны.
Да какой же войны?.. Мясорубки!
Он-то не заблуждался в своих запретах и тягучем молчании: это его позор, и падение, и великая, несмываемая вина перед Россией — сколько ни суждено ей стоять.
И стыла молчанием официальная власть — в единое повязана со своим алмазным повелителем. Стыла молчанием до середины 50-х годов, покуда еретичный генсек Хрущев не всколыхнул память о тех огненных месяцах.
И сразу прорвало: и очевидцы, и участники, и прочие свидетели на экранах телевизоров, и фильмы, и книги, и мемуары, и, наконец, эти самые памятники…
Благодарная Россия…
Вряд ли будет преувеличением предположить, что из 20 млн. погибших[104] на совести Сталина не просто немалая часть, а почти все, то есть загублены они, эти люди, не столько хищническим напором немцев, сколько из-за глупости, преступности в подготовке и ведении войны — значит, Сталиным. Ибо он определял каждый шаг и каждое слово подневольных ему граждан огромной страны.