Можно по пальцам счесть людей, осужденных на смертную казнь и с таким мужеством идущих ей навстречу. Молодой сильный человек шел на смерть, как на заурядную прогулку.
На допросе 1 сентября 1911 г. Богров показал:
«Ни к какой партии я не принадлежу. Имел три года назад связи с анархистами, но связи эти безвозвратно порвал… В январе 1910 г. кончил Киевский университет… занимался отчасти адвокатурой…
Покушение на жизнь Столыпина произведено мною, потому что я считаю его главным виновником наступившей в России реакции, то есть отступления в 1905 г. порядка: роспуск Государственной думы, изменение избирательного закона, притеснение печати, инородцев, игнорирование мнений Государственной думы и вообще целый ряд мер, подрывающих интересы народа… В охранном отделении состоял до октября 1910 г., но последние месяцы никаких сведений не давал…
В охранном отделении я шел под фамилией Аленский и сообщил сведения… о сходках, о проектах экспроприаций и террористических актах, которые и расстраивались Кулябко. Получал (за выдачу полиции людей. — Ю. В.) я 100–150 руб. в месяц, иногда единовременно по 50–60 руб. Тратил их на жизнь…»
Не поддается логике объяснение Богровым причин убийства.
Богров убивает Столыпина за антидемократические меры. И тот же Богров, платный доноситель, служит в охранном отделении, и служит добровольно, не испытывая никаких материальных затруднений для службы где-либо вообще. И этот мститель за поруганную демократию выдает людей, которые борются за демократию и установление в России республики. Тут откровенная фальшь.
Богров мстил за погромы: они прокатились по России как следствие столыпинских мер и вообще нападения революционных партий на представителей царской власти. Ведь именно так повел себя и Азеф, и, что примечательно, именно в то же время, ну, чуть раньше.
Азеф, служа правительству, разрушал Боевую организацию партии социалистов-революционеров, обрекая десятки мужественнейших людей на тюрьмы и казни. И именно он, Азеф, организует убиение светил бюрократического мира. Как же так? Позже станет известно: мстил за погромы.
На допросе 2 сентября Богров показал:
«Вырос я в семье отца моего и матери, которые проживают в Киеве, причем отец — присяжный поверенный и домовладелец… Я лично жил безбедно, и отец давал мне достаточные средства для существования, никогда не стесняя меня в денежных выдачах… Всего работал я в охранном отделении около 2½ лет…
На вопрос, почему у меня после службы в киевском охранном отделении явилось стремление служить революционным целям, я отвечать не желаю…
Я… приблизился к Столыпину на расстояние 2–3 шагов. Около него почти никого не было, и доступ к нему был совершенно свободен. Револьвер браунинг… находился у меня в правом кармане брюк и был заряжен 8 пулями… я быстро вынул револьвер из кармана и, быстро вытянув руку, произвел 2 выстрела и, будучи уверен, что попал в Столыпина, повернулся и пошел к выходу, но был схвачен публикой…»
Суд проходил в «Косом капонире» 9 сентября 1911 г.
Мрачное неуклюжее здание «Косого капонира» громоздилось в крайнем правом закутке Печерской крепости. Здание было одноэтажным, очень старым, из добротно обожженного желтого кирпича. Через массивные дубовые ворота вход вел в узкий треугольник, составленный высокими посеревшими стенами корпуса…
Суд проходил в самой большой камере второго коридора. Поставили стол и 30 стульев. За судейским столом расположились генерал Рейнгартен, полковник Акутин, подполковник Мещанинов, подполковник Кравченко и подполковник Маевский. Обвинял прокурор Киевского военного суда генерал Костенко. Секретарем был Лесни-ченко. От защиты подсудимый наотрез отказался. И в этом он оказался верен себе.
Присутствовали министр юстиции И. Г. Щегловитов (будет расстрелян за покушение Каплан на Ленина), киевский генерал-губернатор Ф. Ф. Трепов, командующий войсками округа генерал Н. И. Иванов, киевский губернатор А. Ф. Гире, прокурор судебной палаты Чаплинский, губернский предводитель дворянства Куракин… — всего 20 персон.
Заседание открылось в 4 утра.
Дмитрий Григорьевич Богров был доставлен в суд под конвоем. Он был в той же фрачной паре, но воротник и манжеты, как и галстук, сняты. После чтения длинного обвинения (около получаса), опроса семи свидетелей Богров спокойно и подробно рассказал, как морочил руководителей киевской охранки во главе с полковником Кулябко.
Это единственное заседание суда продолжалось 3 часа.
Совещался суд около 20 минут.
Приговор убийца выслушал с поразительным самообладанием. А после обратился с единственной просьбой: дать поесть — и пожаловался, что кормят здесь отвратительно.
От подачи кассационной жалобы он отказался. Это тоже всех поразило.
Командующий войсками округа утвердил приговор через 24 часа после объявления.
После суда Богров написал прощальное письмо.
«Дорогие мама и папа!
…Последняя моя мечта была бы, чтобы у вас, милые, осталось воспоминание обо мне как о человеке, может быть, и несчастном, но честном… В вас я теряю самых лучших, самых близких мне людей, и я рад, что вы переживете меня, а не я вас… Целую и всех дорогих близких и у всех, у всех прошу прощения.
Ваш сын Митя 10 сентября 1911 г.»
Письмо дышит достоинством и, я бы сказал, благородством.
Однако заслуживает упоминание Богрова о себе как о человеке безусловно честном. Богров это слово в письме отчеркнул.
В искренность этого хочется верить, но вот как быть со службой в охранке и выдачей товарищей и знакомых?..
Если Столыпин убит как враг революционного движения России, то как быть с проданными и преданными товарищами бывшего платного осведомителя, да еще осведомителя добровольного, да еще платного, когда совершенно никакой нужды и в самой плате не имелось?..
Поэтому оставим благородство в покое.
Был Богров, который отомстил за еврейские погромы и утеснения, — это факт исторический и неопровержимый, из того и будем исходить.
12 сентября в 4 часа утра (все с Богровым почем-то происходило на рассвете) приговор был приведен в исполнение.
Палачом изъявил желание быть один из каторжан Лукьяновской тюрьмы — тоже штришок: никто не неволил, никакой милости за это не полагалось. Каторжанин лишь попросил предоставить ему возможность справлять обязанности под маской, чтоб после не при-грохали свои же в тюрьме. Смастерили маску, точнее, капюшон. А почему бы не развлечься каторжанину, чай, засиделся без длинного ножа и стонов…
Казнь совершалась под обрывом Лысогорского форта. Это — часть давно уже упраздненной киевской крепости, в четырех верстах от «Косого капонира».
В это сложно поверить, но Богров спал, и крепко, когда его разбудили. Как убитый, так и убийца оказались людьми какого-то особого мужества.
Когда бывшего осведомителя вывели к тюремной карете, один из офицеров осветил его лицо фонарем.
— Лицо как лицо, ничего особенного, — невозмутимо бросил Богров.
У виселицы Богрову принялись связывать руки.
— Пожалуйста, покрепче завяжите брюки, — сказал без всякого волнения Богров, — а то задержка выйдет.
Помощник секретаря окружного суда громко прочел приговор. Богров выслушал его с очевидной скукой.
— Может быть, желаете что-нибудь сказать раввину? — спросил товарищ прокурора.
— Да, желаю, — ответил Богров, — но в отсутствие полиции.
— Это невозможно, — возразил товарищ прокурора.
— Если так, — сказал Богров, — то можете приступать.
И уже под саваном в последний раз подал голос:
— Голову поднять выше, что ли?
Он сам взошел на табурет. Палач тотчас выбил табурет (для палача оказалось весьма мало удовольствий).
Тело висело около 15 минут, как того требовал закон.
Военный министр первого состава Временного правительства Гучков заявил в августе семнадцатого:
«Если бы нашей внутренней жизнью и жизнью нашей армии руководил германский генеральный штаб, он не создал бы ничего, кроме того, что создала сама русская правительственная власть».
Самодержавие, казалось, предпринимало все, дабы вычеркнуть себя из народной жизни. Оно настойчиво заявляло о своей чужеродности движению жизни вообще.
Александр Васильевич опускает ладонь на инистую опушь стены.
— Жаль, — бормочет он, — рука-то сильная. Ей бы дело делать, а не гнить. — И снова греет себя, шагая по корытцу каменной тропочки. — А тогда, после Порт-Артура и Цусимы, мы взялись за работу с жадностью и тревогой за Отечество — успеть все создать сызнова и на новых принципах: новый флот, новая армия, новая наука боя, новая материальная часть. Извлечь уроки из разлома, быть готовыми к столкновению с Германией — этой извечной ненавистницей России. Защитить Россию!..
Александр Васильевич все заглядывает и заглядывает внутрь себя. Это очень важно. Ведь впереди… смерть. Сразу оглушающая и очень резкая боль, а потом… пустота.
Да, смерть. Чудес не бывает.
«Что за проклятие пало на нас: и бестолочь, и спекуляция, и разложение на всех уровнях?..»
Да-да, он не смог дать белому движению огненных лозунгов, не сумел сплотить, увлечь, найти решимость для установления иных порядков… Здесь не годились обычные приемы — вся та система, которую он как Верховный Правитель России вызвал к жизни и которая явилась столь привычно оправданной для всех. Все следовало строить иначе, все-все!..
И это так, это не выдумка. Ведь вот у Владимира Оскаровича Каппеля не распалась армия. У всех распалась: и у Юденича, и у Миллера, и у Деникина… а у Владимира Оскаровича, наоборот, связалась еще крепче — ничто не в состоянии смять: борется, не уступает, валит через снега. И в ней — рабочие, офицеры, крестьяне, поляки, эстонцы… Значит, сплотить можно. Можно!..
Иногда Александр Васильевич молится. Чаще всего повторяет «Господи, помилуй».
Нет-нет, в молитвах он не просит у Бога заступничества, не выражает раскаяний или сомнений. Он молится за людей и отдельно — за сына и… Анну. Господи, каких детей могла бы ему родить!..