Долой белогвардейскую Польшу!
Долой интервенцию!
Да здравствует Советская Польша!»
По всей РСФСР клеили плакаты: жалкий крестьянин уперся в плуг, за его спиной дюжий дядя с плетью. Плакат обрамляли слова:
«Крестьянин! Польский помещик хочет сделать тебя РАБОМ. Не бывать этому!»
Это означало лишь одно: разрушение польского государства и образование на его развалинах советской Польши.
Это не удалось тогда, в 1920-м, — удалось после разгрома фашистской Германии. Чем завершилось создание советской Польши, мир убедился спустя три десятилетия после сорок пятого года — распад польской государственности и беспримерный экономический хаос.
Железная хватка ленинизма…
Все посылки Ленина определяла огнедышащая ненависть к капитализму. Вся беспримерная жестокость нового строя замешивалась на этом праве ненавидеть все вне нас (что несет клейма «неленинский», «непролетарский», «несоветский» или просто «не наш»)…
Новый класс господ оформляется за спиной Ленина уже при его жизни. Но какой же рост этот класс даст после заточения в мраморный куб своего кумира! Казалось, это не часть того же народа, а орда завоевателей, жестоких проконсулов, алчная и беспощадная.
Айхенвальда настораживает догмат большевиков об интернационализме. Пожалуй, никто и нигде не подвергал его такому точному и честному анализу. Ведь не след забывать — написаны эти слова в 1918 г. — не в годы, когда все стали «крепки задним умом». Еще все было неясно, смутно, неопределенно. Великий эксперимент Ленина вызывал не только осуждение, но и глубочайший интерес, что уже являлось, по сути, одобрением.
«Формула, в силу которой «у пролетария нет отечества», грешит против самой элементарной психологии, даже физиологии. Отечества и его преимущественности из души не исторгнешь; пролетарии всех стран не соединятся никогда, потому что их всегда будет отделять друг от друга предпочтительное чувство каждого к своей стране, исключительная любовь к своей матери. Интернационал не соответствует законам… души. Народное в нас стихийно, международное — искусственно. Сколько бы ни было в национализме отрицательных черт, он корни имеет в самой природе. И бороться надо только со злоупотреблениями национализма, с тем, что есть в нем дикого и зоологического, но не с его сущностью…»
Чудновский укреплял свою волю цитатами, выхваченными из книг о Великой французской революции 1789–1794 гг.:
«Уничтожая негодяев, мы тем самым защищаем жизнь целых поколений свободных людей…
Встречаются люди, одержимые ложной и варварской чувствительностью; наши же чувства целиком принадлежат революции».
Из этих книг председатель губчека вынес особое уважение к Робеспьеру. Он твердо усвоил мнение современников о вожде якобинцев: «Молчание и тайна были его великой силой. Другой силой было для него шпионство. Он считался мастером этого дела…»
С гордостью шептал Чудновский: «Неподкупный…»
Точную характеристику семеновщине дал Будберг:
«…Адмирал ответил (ему, Будбергу. — Ю. В.), что он давно уже начал эту борьбу (с атаманщиной. — Ю. В.), но он бессилен что-либо сделать с Семеновым, ибо последнего поддерживают японцы, а союзники решительно отказались вмешаться в это дело и помочь адмиралу; при этом Колчак подчеркнул, что за Семенова заступаются не только японские военные представители, но и японское правительство…
Я вновь доложил адмиралу свое убеждение в необходимости раз навсегда разрешить атаманский вопрос и высказал свой взгляд, что единственным исходом будет официальное обращение ко всем союзникам с протестом против поведения Японии, поддерживающей явного бунтовщика, не признающего власти омского правительства, подрывающего ее авторитет и насаждающего своими насилиями и безобразиями ненависть к правительству и сочувствие к большевикам…
Между тем по всему чувствуешь, что этот человек (Колчак. — Ю. В.) остро и болезненно жаждет всего хорошего и готов на все, чтобы этому содействовать…»
На допросе 30 января адмирал ответит Алексеевскому:
«…Самая цель и характер интервенции носили глубоко оскорбительный характер — это не было помощью России. Все это выставлялось как помощь чехам, их благополучному возвращению, и в связи с этим все получало глубоко оскорбительный и глубоко тяжелый характер для русских. Вся интервенция мне представлялась в форме установления чужого влияния на Дальнем Востоке (выделено мною. — Ю. В.)».
Алексеевский задаст вопрос:
«А участие чехов в русской политической вооруженной Гражданской войне вы не считали интервенцией союзников?»
«Нет, — объяснит адмирал, — я считал, что чехи стоят совершенно особо. Прежде всего, для меня было совершенно ясно, что чехи были поставлены в необходимость этой борьбы для того, чтобы выбраться из России. Я на чехов смотрел совершенно другими глазами, я их отделял от тех союзников, которые пришли извне».
И в свой смертный час Александр Васильевич не таил зла на чехов — ни одного недоброго слова на допросах.
Судил себя.
Судил за то, что, словами Будберга, не стал «гигантом наверху и у главных рулей…».
Провалено, обесславлено дело!
Дело, под которым сотни тысяч молодых отважных жизней… Россия повернулась к нему, а он?!
Ленина отличала не только сусальная забота о товарищах по партии, столь воспетая в книгах и кинолентах. Коминтерновец Томас возвращает из забвения примечательную сцену. После поражения революции в Венгрии товарищ Бела Кун прибывает в Москву. Ленин вызывает его для отчета.
«Там было много шума, — рассказывает Томас. — Кун имел свидание с Лениным… Ленин рвал и метал. У Куна был сердечный приступ: после свидания с Лениным упал на улице. На руках притащили домой — слег. Москва начала расчеты. Всех причастных вызвали в Москву…»
Оно и понятно: пригас пожар всемирной социалистической революции, а должен быть, в священных книгах марксизма на сей счет прямо пропечатано. Вот и взялись «топливо» подбрасывать: чемоданами драгоценные камни, валюту. Должен заняться костер мировой революции, на таком «топливе» — должен! Это Главный Октябрьский Вождь уже один раз проверил. Сам всем пришлым золотым рублям счет знает…
Спустя чуть меньше двух десятков лет, в один из московских вешних дней 1937 г., Бела Кун явился на очередное заседание ИККИ (Исполнительного Комитета Коммунистического Интернационала). За столом уже сидели соратники: Димитров, Мануильский, Варга, Пик, Тольятти…
Заседание открыл Мануильский. Он сообщил членам ИККИ сверхновость: Бела Кун с 1921 г. румынский шпион! И тут же объявил заседание закрытым.
У выхода из здания Белу Куна заталкивают в «эмку» люди в форме сотрудников НКВД.
Отлилась товарищу Беле Куну кровь расстрелянных в Крыму мужиков[114], мобилизованных Врангелем. На многие тысячи валили в рвы: чистить надо землю от белой пакости!..
О Борисе Ивановиче Николаевском я впервые услыхал от Натальи Алексеевны Рыковой. Нас познакомил И. М. Гронский (1895–1985) в середине 70-х годов. У меня сохранились фотографии того дня. Иван Михайлович познакомил нас не без корысти: он ждал от меня романа о революции, а Рыкова была поистине могучим источником.
Уже много позже о Николаевском я прочел в книге Берберовой «Железная женщина».
За Натальей Алексеевной я записал немало интересного, но самым интересным была она сама, с исключительно острой памятью, живая и, несмотря на все пережитое, с большим чувством юмора. А записывать было что. Ведь именно ее отец являлся первым заместителем Ленина по Совнаркому, а после смерти вождя и возглавил советское правительство.
Наталья Алексеевна ребенком запомнила одно из заседаний Совнаркома. Оно проходило у них дома: Алексей Иванович болел, а без него Ленин не хотел проводить заседание. Запомнила она и Ленина, хотя постоянно оговаривалась, что детские воспоминания ненадежны.
Встречались мы полу конспиративно, преимущественно дома у Натальи Алексеевны, но так, чтобы никто не заметил. Я опасался раскрыться. О «женевской» твари у каждого русского вполне определенные представления, как и о тех, кто ей прислуживает, — ленинских чекистах. Ни о какой серьезной работе над рукописью в таком случае и речи быть не могло. Сиди, будто тебя нет («не трепыхайся») — иначе обыск, арест…
Почувствовав вскоре во мне органическое неприятие ленинизма, Наталья Алексеевна отказалась продолжать беседы, оборвала одну из них сразу, на полуслове. И это естественно: она обожала все, что было связано с отцом, а главным в жизни Рыкова была служба большевизму. Его он исповедовал искренне и самоотверженно — из рабочих, знал подполье, а если арест, то только — тюрьмы, а не бега в европейские страны. Встречаясь со мной, отрицающим ленинизм, глубоко ненавидящим его карательные системы, она как бы предавала память родителя. Это огорчило, даже задело меня, но… В общем, я с головой погрузился в другую работу: столько старых книг, газет, встреч с новыми людьми — каждый нес крупицу прошлого. Однако мы сохранили добрые отношения. Последний раз виделись в 1986 г. Тогда-то я с горьким сожалением и недоумением (как же я так мог поступить!) узнал, что правнучка Герцена хотела со мной познакомиться. Она уже была в весьма почтенных летах, а я, дурень, захваченный революционным прошлым, не придал значения предложениям Натальи Алексеевны. Рыкова и правнучка Герцена дружили. Как же я тогда раскаивался! Память о ее прадеде была для меня священна. И я все размышляю, как же нужно быть поглощенным работой, чтобы пропустить мимо сознания столь важные вещи! Ну что случилось бы с «Огненным Крестом», отдай я знакомству несколько дней! Ан нет, все было до фанатизма подчинено главной цели, остальное я отметал… А получилось не остальное, а… жизнь…
Борис Иванович Николаевский слыл одним из столпов меньшевизма. Успел эмигрировать до того озверения, которое вскоре всеместно поразило новый режим, то бишь до всеобщей оголтелой резни. Не выборочного уничтожения, а поголовно всех членов бывших когда-то партий.