Вот они: кровь, пытки, злодейские убийства. Вот их как бы материальное перевоплощение: драгоценные камни, золото, дорогая утварь… Бесценные сокровища России, отмытые от крови и свезенные в один тайный подвал. Вполне возможно, туда ссыпали и романовские драгоценности, те самые, что с такой тщательностью собирал Юровский.
Николаевский сообщает, что Дзержинский не хотел расставаться с сокровищами, предназначая их только для родимой ВЧК, но, как говорится, не с Лениным ему было тягаться.
И на эти несметные богатства осуществлялись убийства, подкупы государственных деятелей Запада, открывались подставные коммерческие банки и промышленные предприятия. Сколько было организовано провокаций, бунтов, восстаний так называемых национальных движений и партий, зарезано, удавлено, обесчещено!..
Вот рассказ коминтерновца Томаса Николаевскому: «Наложил полный чемодан камней (самых наидрагоценнейших. — Ю. В.), золото не брал — громоздко… и я продавал их потом в течение ряда лет…»
Расписки за ценности с революционера Томаса не взяли, только — за валюту. Да и что брать, тут этого добра — греби лопатой в сумки и чемоданы и не перегребешь. Всю романовскую Россию ощипали…
Больше всего получала средств от Ленина германская партия — до 7 млн. марок в год. Как говорится, за ценой не постоим. Шибко верил в германский пролетариат Ленин.
А вот показания все на тот же предмет Анжелики Балабановой:
«…Мне в Стокгольм посылали очень крупные суммы денег, и Ленин в одном из последних ко мне писем писал: «Умоляю вас, не жалейте денег. Тратьте миллионы» (и тут же исправил, написав «десятки миллионов») (выделено мною. — Ю. В.»).
Ну, что нам сказать?
На эти капиталы можно было бы избавить от голодной смерти и страданий миллионы людей в России (возьмите хотя бы жуткий мор в Поволжье). Но что они, если грядет мировой пожар. Ленин его давно из-под ладошки, что у козырька кепки, углядел.
Жернова истории должны перемолоть миллион, десять миллионов жизней… ну сотни, пока не воссияет государство всеобщего счастья.
Люди — чересчур капризный и ненадежный материалец. Тут тысячу раз прав Ткачев, пророчески прав. Они неспособны сознавать своей выгоды, тем более не поймут необходимости жертв, тем более почетной назначенности гибнуть за лучезарное завтра. Посему надлежит действовать (так и потянуло написать «орудовать») расчетливо, с холодной головой, исключив всякие чувства. Людей необходимо гнать к счастью.
Это государство будет создано, даже если от страны останется пепелище. Он, Ленин, видит будущее. И все, что ведет к заветной цели, законно и только одно и гуманно.
Реки крови, слез, муки — и гуманность! Какое дикое смешение понятий добра и зла в одной голове, которая присвоила себе право решать за целый народ, а после и за все человечество.
Ленин и не замечал этих гибнущих миллионов. Утопия сложила образ будущего государства. Жизненный опыт, темперамент, русские традиции дали то единственное поведение, которое вошло в историю под именем «ленинская тактика и стратегия». Это потрясающая безнравственность, которая исходила из идеалов всеобщего благоденствия. Для Ленина не существовало запретов, норм поведения, порядочности или непорядочности, не имела смысла и такая категория морали, как жестокость, — все это выдумки, химеры, пугала для слабых и недоумков. Он должен провести народы к всеобщему счастью. В его утопии для него, вождя, было отведено свое место. Оно избавляло от всякой ответственности за что бы то ни было. Он стоял выше человечества, выше любого смертного, ибо только ему дано истинное понимание истории. Поэтому всё вокруг — лишь строительный материал. И он строил из миллионов судеб — не уставал.
И люди, словно договорясь доказать свое ничтожество, свою позорную стадность, отсутствие какого бы то ни было критического начала в себе и даже в целом народе, — завороженно следовали за ним. Играла дудочка крысолова — и люди, уподобясь тем самым тварям, незряче, тупо, покорно лезли в жерло смерти: там счастье, там счастье, там счастье!..
Вьется озорно зимник меж сопок. Мать честная, сколько ни едешь, ни лупишь глаза, а не привыкнешь: ну и ели здесь! Коли лежишь, как сейчас, в розвальнях и смотришь над собой, кажутся они мохнатыми пирамидами, устремленными ввысь. Подпирают верхушками поднебесье. Красота, Господи!
А небо-то чистое — глубокая голубизна, по краям лазоревая. А солнце — так и плавится, вроде бы стекают с него золотые круги!
Самсон Брюхин ездил по приказу ротного в батальон, оттуда спровадили в штаб полка: надо было срочно доставить чеха-перебежчика. Знакомых повидал, погоготали, посмолили трофейным табачком, о девках языки почесали: мужикам-то всем не более двадцати пяти — тридцати. После харча первый сказ о подругах.
Теперь в роту вертается. Справа в розвальнях — патронные ящики и мешок с сухарями — это внепайковый дар, у чехов отбили. Все карманы утрамбовал — жует: вкуснее и не пробовал ничего. Сухари-то не черные — это ж генеральское угощение! На душе — гармошка, разные вальсы да польки откалывает. Хорошо, Самсон!
Ногам — благодать, мороз теперь нипочем. Уже с неделю, как в предобротных пимах. За Уляйгулом рота наскочила на белых. Трое на лошадках — господа офицеры, а остальные — рвань всякая — пешими топали. Всех побили. И вышли ему, Самсону Брюхину, наградные — пимы, тютелька в тютельку по размеру, чисто с его ноги мерку сняли. Оттого и на душе праздник да звон колокольцев. Слыхали такие на саратовских гармонях?..
А тут сухарей мешок! Ротному сдаст, но сам-то обожрется, покуда доедет, а факт сытости — это первое дело для души. Поет она!..
Нет-нет, а схватятся передовые части Пятой армии то с белыми, то с чехами… вот-вот и к японцам выйдут. Тут ухо востро держи. Белые — это не каппелевцы. Так… ошметья. Сгуртуются десяток-другой — и топают из наших тылов на Восток. Отчаянно дерутся господа. Соображают: пятоармейцы их к стенке, потому и не поднимают руки. Падаль классовая!..
И вспомнил, как вчерась наелись картошкой. В Сухой Балке их встретили как своих. По избам разобрали. Обкормили. Самсон даже помылся в тазу. Крестьянам бойцы — защита от банд и белых. «А мы и поставлены на защиту», — подумал Самсон Брюхин, улыбаясь солнцу. Ишь слепит! И так его в сон потянуло! Суживает он глаза, суживает, всхрапывает. А и во сне продолжает крошить сухарь. Схрупает и за новым лезет, ровно девке за пазуху. Только там не мягкость, а сплошные царапины.
Всхрапнет, очухается и позырит на возницу. Степаном его зовут. С германской без руки. Вроде свойский мужик. А полозья скрипят, скрипят… И опять веки сами закрываются. Но сухарь рука держит твердо. Солнышко теплит лицо. Опять же от валеночек уют и благополучие всему организму. Отломал от сухаря, похрустывает, жует. А Степан как сидел, так и ткнулся вбок. Голову уронил, висит. Шапка свалилась. С волос кровь гуще, гуще капает… и полилась. И грохот выстрела эхом по сопкам. У Брюхина сухарь назад — аж до самого желудка все выплюнул. Беляки! Крышка!
И еще выстрел, и еще, потом сразу два: ба-бах! — и низкий грохот по сопкам вкруговую. Лошадь захрапела и рванула наметом. Степан кулем в сугроб. Самсон к винтовке, она в ногах. А не возьмешь — так валяет на колдобинах. Того и гляди выкинет под выстрелы.
А дорога меж елей, осин, кустов. Видать, прицелу мешает. Да и спасает Брюхина, что лежит в розвальнях на спине. Пули жикают, а мимо. Не видят его беляки, лупят наугад. Ужиком перевернулся Самсон на брюхо. Чуток на руках вперед подался. Опустил вправо руку, поймал вожжи — липкие. Кровь Степанова.
А беляки лошадку берегут. Для себя берегут.’ Долбят пулями розвальни, да мимо все. Не сберегли, однако, лошадку: ушла она с Брюхиным. Шибко взяла по зимнику.
И стихли выстрелы. Обзор здесь никудышный.
Спасли Брюхина патронные ящики. Кто-то из беляков садил точно вдоль снега. Не будь ящиков — хана Брюхину. Пять или шесть попаданий в ящики. Не будь ящиков — в аккурат прошили бы Брюхина. Две так даже мешок с сухарями попортили. Везучий этот Самсон!
Вот что значит быть в авангарде Пятой армии!
Брюхин за храбрость и преданность делу рабочих и крестьян получил от начдива буханку черного и пол фунта сахара. А Брюхину орден и не надо. Ежели какой подвиг, так лучше пусть харчем отмечают, поскольку за сахар Брюхин уединился на ночь с вдовой-солдаткой 32 лёт, весьма пригожей собой. Аж дня на три сам с лица спал, особливо глаза, как у рака, отъединились и самостоятельно выперли вперед, настолько сказалось то уединение на печи.
Держись, золотопогонники!
Мой приятель, крупный химик, рассказал однажды анекдот (дело было в конце 70-х годов):
«Когда построим коммунизм? Когда марксизм и ленинизм окончательно победят разум».
Все же не победили, хотя дудочка крысолова и по сей день пытается наигрывать свои мелодии.
Чудновский, когда оставался один на один со своими мыслями, шептал: «Не тушуйся, Сема, не такой уж я и коротышка, никчемный человечишко. Ленин, почитай, ненамного длиньше, а во как завернул историю!.. Одного мы с ним замеса. Еще глубоко копнем, такой дадим разворот. Нашли коротышек…»
Флор Федорович теперь много размышлял о Кропоткине, Бакунине…
Бакунин и анархисты требовали устранения государства по вполне, как теперь оказалось, мудрым причинам: они считали, что республиканский строй явится еще более деспотичным, нежели старый.
Не выходила из головы и работа Бакунина «Полемика против евреев», напечатанная в 1869 г. В этой работе Бакунин выдвинул обвинение евреям в узурпации революций.
Роль евреев[116] в революции даже близко не соответствовала их численности на территории бывшей Российской империи. Это и вызывает подозрение у людей и переходит в неприязнь.
И по сию пору приходится слышать: «Последний русский император был застрелен евреем Юровским, организовал же убийство еврей Гаухман (Свердлов). Великий русский государственный деятель Столыпин тоже пал от пули еврея Богрова. И даже Ленин — символ и душа революции — оказался жестоко подранен еврейкой Каплан. Разрушением храма Христа Спасителя по распоряжению Сталина руководил бригадный военинженер (генерал-майор) Хандриков, в прошлом комиссар Перекопской дивизии, репрессирован в 1937 г. («Зачтено в трудовой стаж» М. В. Курман)…».