— Почему ты не поцеловал меня, — шепчет в бреду сна женщина, — я не нравлюсь? Плохая? Ты брезгуешь?..
— Сволочи, — бормочет Флор Федорович, — сволочи…
Женщина сама увязалась. Три Фэ спешил к себе, что редко с ним. Устал: лечь — и не шевелиться, имя свое забыть. А тут Любаня… Как побитая собака. Ну не прогонять же…
Нет, он не трогал ее. Разве помог раздеться и уложил. Она с тепла и еды заснула на стуле, пока он ходил на первый этаж за водой. Крупная женщина, видная, но некрасивая. Вся красота в женской зрелости. Но видно, брошенная эта красота, бесприютная, никем не ухоженная, сиротская…
Разве можно брать женщину, когда она в беде? За тепло и кусок хлеба насиловать?.. Нет, он накормил, напоил чаем… Легли, правда, вместе, но другой кровати нет.
Так спать хотел!
Да разве ж можно спать под такое?..
Флор Федорович осторожно прилег на левый бок и правой рукой нащупал ее руку. И повел ладонью по руке, плечам к голове. Вот и щека. Стал тихонько гладить, приговаривая:
— Все будет хорошо, Любаня. Здесь тебя никто не тронет, не обидит. А завтра я тебе помогу. Работу найдем. К делу поставлю. Спи, родная…
Господи, а темнота! Своих ног не углядишь. Что-то черное застыло в глазах — и не шевелится. И тишина — сто лет такой не было…
Холод от окна к двери ознобом через плечи и спину.
Некрасивая Любаня не нужна мужчинам, а свой убит на войне еще в пятнадцатом, осенью. Сынок преставился от тифа четыре месяца назад. Родители померли. По деревне столько раз проходили красные, белые, партизаны, японцы — одни трубы остались… Жизнь опаскудела, нет моченьки нести себя, а смелости убить не хватает. Сколько раз веревку накидывала, на табурет вставала, а повиснуть — нет отваги. А убить себя надо, беспременно убьет себя! Ох, как надо! Каждый день жизни ровно ножом тебя полосуют. И это люди делают, обычные люди, и все злое, все-все учиняют люди…
Флор на несколько секунд приподнялся, положил папиросу на тумбочку. И опять перегнулся — гладит Любаню. Надо, чтоб успокоилась.
— Подайте Христа ради…
Сразу после покушения на Ленина Зиновьев выпустил книжку «Н. Ленин. Владимир Ильич Ульянов». Очень спешил «товарищ Григорий».
Книжка посвящалась «дорогой Надежде Константиновне».
Из предисловия:
«Предлагаемая книжка есть стенографическая запись речи, произнесенной мной 6 сентября 1918 года в заседании Петроградского Совета. Товарищи настоятельно требовали от меня издания этой речи, дабы с биографией т. Ленина смогли ознакомиться возможно более широкие круги рабочих и крестьян…
Петроградский Совет решил одновременно издать эту книжку также на французском, немецком и английском языках (вот-вот мировая революция. — Ю. В.).
Рабочий класс должен знать биографию своего признанного вождя».
Книжка эта — самая первая из десятков, сотен тысяч тонн, написанных во славу Ленина.
Слыл Зиновьев в семействе главного вождя за любимчика и по праву первого и самого посвященного принялся за эту задачу, которая, по сути, означала превращение Ленина в непогрешимого и богоподобного, перед которым должен стынуть разум любого смертного. Зиновьев тут бесспорный родоначальник. Все тысячи и тысячи советских авторов, кандидатов и докторов наук, академиков — его, так сказать, духовные отпрыски. Вышел ему за партийные заслуги Петроград, как Каменеву — Москва. В обеих столицах они возглавляли Советы, то бишь самовластно вершили дела именем партии.
На сей счет у Троцкого нет сомнений. Он пишет:
«Как Зиновьев, так и Каменев в теоретическом и политическом отношении были, пожалуй, выше Сталина. Но им обоим не хватало той мелочи, которая называется характером».
На 51 странице раскинулась та речь Зиновьева, и много, ох как много в ней примечательного: еще не была отработана до тонкостей система подтасовки фактов и лжи.
В том, что речь правдива каждым словом, сомневаться не приходится. Она правдива настолько, насколько и до унизительности подхалимна. Понадобится четыре года, дабы доказать, чего стоит подобная риторика и «литература». В долгие месяцы смертельной болезни главного вождя, еще сохраняющего проблески разума, но уже обложенного наблюдением Сталина и лишенного всякой власти, Зиновьев не подаст голос в защиту оскорбленной жены вождя (как вообще никто из ленинских соратников). И это тоже показательно для нравственной обстановки в верхах партии: властолюбцы и карьеристы вершили дела громадной страны, что и будет доказано последующими десятилетиями. А тогда вот-вот должно было освободиться место хозяина партии и государства. При чем тут «дорогой Надежде Константиновне»? Да подгребать все под себя!..
«Вы знаете роль товарища Ленина в июльские дни 1917 года. Для него вопрос о необходимости захвата власти пролетариатом был решен с первого момента нашей нынешней революции, и дело шло только о выборе удачного момента. В июльские дни весь наш ЦК был против немедленного захвата власти. Так же думал и Ленин. Но когда третьего июля высоко поднялась волна народного возмущения, товарищ Ленин встрепенулся. И здесь, наверху, в буфете Таврического дворца, состоялось маленькое совещание, на котором были Троцкий, Ленин и я (никаких Сталиных, дзержинских. — Ю. В.). И Ленин, смеясь, говорил нам: «А не попробовать ли нам сейчас?» Но он тут же прибавлял: «Нет, сейчас брать власть нельзя, сейчас не выйдет, потому что фронтовики еще не наши, сейчас обманутый Либерданами фронтовик придет и перережет питерских рабочих…»
И действительно, вы знаете, что в июльские дни Керенскому и К° удалось привести с фронта солдат против нас. То, что созрело через каких-нибудь два-три месяца, не созрело еще в июле месяце. Преждевременный захват власти в июле мог стать роковым. И Ленин понял это раньше других… Во всяком случае, ни на одну минуту Ленин не колебался в вопросе о том, должен ли пролетариат в нашей революции брать власть. А если колебался, то только в сторону того, нельзя ли это сделать раньше…»
Ни у кого в целом свете нет понимания грядущего — только у Ленина.
«С первых дней своего приезда в Питер он тщательно следил за экономической разрухой. Он дорожил знакомством с каждым банковским служащим, стремился проникнуть во все детали банковского дела. Он знал хорошо о продовольственных и иных трудностях…»
Слышал вождь, как недомогает Россия. Каждый миг знал, в каком состоянии и есть ли надежда для них, большевиков. Свое лечение приготовил, все «инструменты и порошки» держит наготове.
«И Ленин, смеясь, говорил нам: «А не попробовать ли нам сейчас?»…»
Власть — для счастья трудящихся. Архиважно взять!
Это не беда, что не соответствует Россия такому броску и вообще разольется море крови и зла. Для исправления и выправления — террор, да при наличии «женевского» устройства, ой как пойдет!.. С ними — террором и «женевским» устройством — проломимся в любое будущее, все станет явью…
Оплошная болезнь, наследственная предрасположенность к склерозу, нервное и умственное сверхнапряжение, а затем и опасное ранение[121] превратили сосуды Ленина в камень, мозг — в разжиженную массу. Получился как бы многократно усиленный удар — и все по одной системе: сосудам. И это тоже не случайно. Сосуды несли основную нагрузку.
«Он (Ленин. — Ю. В.) никогда не относился особенно нежно к буржуазии. Но с начала войны (первой мировой. — Ю. В.) у него появилась какая-то концентрированная, сосредоточенная, острая, как отточенный кинжал, ненависть к буржуазии (к инакомыслию эта ненависть была не меньше, впрочем как и презрение к интеллигенции. — Ю. В.). Казалось, он даже переменился в лице…»
Ленин, находясь в эмиграции, пользовался дарами ненавистного буржуазного строя [122]. Зато советский строй всем свободам сразу придал выдержанный классовый характер. И уж какие там заграницы! Лагеря, проволока, овчарки, убийства…
Суров, но справедлив был Главный Октябрьский Вождь. За малейшее несогласие или непокорность карал смертью, в лучшем случае высылкой. Был заворожен призраком всеобщего рая и благоденствия.
«Нечего и говорить о том, что Маркс является самым любимым писателем Ленина, как его любимым русским автором является Н. Г. Чернышевский…»
О вкусах, разумеется, не спорят.
Справедливости ради следует признать, что все последующие авторы далеко превзошли Зиновьева в лизоблюдстве. Это и понятно: кормит подобная литература сверх всякой меры и вообще дает надежное место и звание, даже в «науке».
Ну, а в том, что личные вкусы вождя стали обязательными для граждан, сомневаться излишне.
Революция не сумела порвать с низкопоклонством. От самых близких людей прихлынула к вождю лесть. Нимб и стал просвечивать — ну, точно через темя, от уха к уху.
И это при Ленине освоили методику растления пайками. Общество оказалось разделенным на тех, кто допущен к кормушке, и тех, кто обязан работать, не черпая из кормушки. И работа, и вся жизнь поневоле стали борьбой за переход в категорию допущенных к кормушке. Это высшая революционная доблесть — деление общества на чистых и нечистых, достойных поедать паек и недостойных. Нечистые мрут куда как дружней и воз тянут несколько раз более тяжелый… и вообще, бабы новых народят…
«Один из вас, питерцев, стоит 100 других. Таково убеждение Ленина. Товарищ Ленин, можно сказать, до суеверия верит в питерского рабочего. Он глубоко убежден, что питерский рабочий все может, что он обладает особым талисманом и сделан из особого металла…»
Зиновьев первым взялся рассказывать миру о Ленине как о святом.
Потом Ленина положили в мавзолей. Прежде ходили на поклон к чудотворным мощам — и теперь сподобятся.
Самые близкие к Ленину люди сотворили из праха мощи, поскольку теперь это не прах соратника по борьбе, а гигантское политическое мероприятие. Да придумай такое: через мавзолейное поклонение воспитывают людей в единстве веры и в преданности генеральным секретарям и, само собой, социалистическому Отечеству, которое отныне и вовек нераздельно с этими самыми генеральными секретарями и, позволю повторить себе, в котором благо дается лишь через всеобщую безгласную подчиненность.