Уже с полчаса тюрьма в густом мраке — опять не дает ток электростанция. Ее отключают несколько раз на день. В коридоре керосиновая лампа, но свет ее не просачивается в камеры, да и как просочиться…
Глава IIИМЕНЕМ ТРУДОВОГО НАРОДА
На седьмые сутки заточения — по коридорам грохот шагов, команды, матерщина, окрики, суета. В полдень к Александру Васильевичу заходит тот самый человек с непомерно громоздким маузером. Александр Васильевич узнает о передаче власти эсерами большевистскому ревкому. Политцентр самораспустился, а перед адмиралом стоит председатель местной, то есть губернской, чека гражданин Чудновский Семен Григорьевич. Отныне он, Чуднов-ский, ответствен за следствие, так сказать, по совместительству и преемственности. Во всяком случае, он не позволит следствию свернуть работу, даже если на то нет пока соответствующих бумаг ревкома. Будут…
Объявляя все это, председатель губчека заставляет Александра Васильевича стоять. Адмирал не то чтобы шибко высок, но человек, который тут распоряжается, не достает и макушкой до груди. Это комично и жутковато. Жутковата и серьезность коротышки.
У Александра Васильевича сложилось впечатление, что у большевиков самые важные из комиссаров и чекистов — или из евреев, или из латышей, а этот… вроде русский. Но каких же игрушечных размеров! А маузер — настоящий, просто выглядит чересчур громоздким.
«Без маузера их власть не может», — подумал Александр Васильевич, присаживаясь с разрешения председателя губчека.
С этого дня Александру Васильевичу отпускают время только на сон. И утром, и днем, а случается, и ночью — допросы, допросы… И почти за всеми надзирает человечек с маузером и во всем кожаном — милостями народной борьбы за справедливый порядок на земле председатель Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем по городу Иркутску и Иркутской губернии товарищ Чудновский Семен Григорьевич — член РКП(б), убежденный ленинец, кадровый подпольный работник, в ближайшие дни — член иркутского ревкома (не сразу ввели его в столь серьезный орган), а для партийцев и вообще своих — товарищ Семен, битый-перебитый всеми каторгами ненавистного старого режима, кремень-человек. Жги, пытай — не отречется ни от одного большевистского слова. И нет в нем даже подобия органа, который смог бы разложить, понять и усвоить такое понятие, как выгода. Все в нем во имя одной цели — счастья людей труда. И никакой жалости к себе, а презрение — за непрочную и хилую оболочку свою. Без нее не знал бы слабостей бессонниц, голода, устали, болей — кроил бы только святое дело революции. Исполнится жизнь без паразитов и кровососов, непременно исполнится! Ну распрямятся люди, ну все будет без холуйства и обмана. Никто не станет мучить и гнуть к земле ближнего. Ну все-все будет по Ленину — без грязи и выгоды! Для того и живут на свете большевики, а с ними и он, Семен Чудновский.
Еще до передачи власти ревкому подпольный губком назначил товарища Чудновского председателем будущей губчека. И решил Семен Григорьевич не ждать дорогого дня, не сомневался: ревком получит власть — и повел следствие, к этому звало его почетное чекистское звание. Ни на мгновение не сомневался: не уйдет адмирал живым, вот здесь, сучий хвост, отпляшет в последний раз.
А сейчас важно для революции добыть факты, выпотрошить адмирала до дна — рабочим и крестьянам всего мира показать, что есть белая сволочь и на чьи деньги душит молодую Советскую Республику.
На день по нескольку раз берет товарищ Чудновский сведения в губкоме о переговорах в Томске. Там определяют будущее Сибири представители Сибревкома и Реввоенсовета Пятой армии с делегацией Политцентра — Флоровыми подпевалами: меньшевиком Ахматовым и эсерами Колосовым и Кононовым. Вместе с ними представителем иркутского губкома РКП(б) уехал и Краснощеков, «американцем» зовут его за глаза. С 1907-го по самый 1917-й околачивался в эмиграции, заправлял в левом крыле американской профсоюзной организации «Индустриальные рабочие мира». Она объединяла в основном неквалифицированных рабочих и славилась как одна из самых левых. Руководили ею левые социалисты Ю. Дебс, У. Хейвуд и Д. Де Леон. Своим был среди них Краснощеков и на месте — со своим опытом революции. Вроде бы закаленный товарищ, верный, но ушиблен интеллигентством, не тот тон с меньшевиками и эсерами. Испортили, избаловали Александра Михайловича в Чикаго. Ведь вот не поворачивается язык назвать его запросто — «товарищем Александром», — имеется какая-то чуждинка. Чуждарь, одним словом…
И еще забота: 22 января ревком постановил сформировать в кратчайшие сроки Восточно-Сибирскую армию из повстанческих и партизанских отрядов, а также из восставших частей колчаковских армий. Своих людей надо внедрять, а где столько найдешь?..
Флор Федорович лежит на самом дне угольно-непроницаемой ночи. Тихая, но сверляще-надоедливая боль не позволяет заснуть, а может, кажется, что виной боль. Не спится — вот и вся недолга.
Он задремывает, снова приходит в себя, а теперь лежит вот и глазеет на темноту, что так черна над ним.
Флор подумал: «Черна» — и тут же добавил: «Обволакивающе черна».
Он видит себя со стороны: ничего вдохновляющего. Бледный измятый человек с черной бородкой, воспаленные глаза, широкие плечи и впалый живот. Ему отвратителен этот тип с его именем. Он до предела набит ужасом и прочими душевными гадостями. Один ноющий во всем его существе ужас.
Нет, это не ужас перед пулей или расправой, хотя в них ничего радостного нет. Он проходил по самой черте небытия и знает: ничего хорошего. Лучше сразу лечь, не успев сообразить, что же стряслось.
А в общем, он не против пожить. Он не устал жить.
Флор Федорович прилежно считывает с темноты, что под глазами и лбом, свои мысли — они горячие: лоб от них словно обожжен.
«За ночь проходит целая жизнь. Я вырастаю, борюсь и умираю.
Как же мучительно длинны эти ночи! Что за жизни умещаются в эти часы наедине с собой!..»
Муторно на душе у бывшего председателя Политцентра. Хоть привязывай камень — и в омут. Все, что было дорого, ради чего жил, — отнято. Нет республики эсеров! Не будет! Такой шанс имелся только у Керенского. Только подумать: республика социалистов-революционеров, крестьянская правда!.. Впустую жизнь…
Господи, куда приткнуться? Где, как освободиться от боли?
Не душа, а нарыв. И дергает болью, как нарыв. Нарыв…
Зверь ночи пытает Федоровича.
Помните воспоминания А. Ф. Кони о встрече с Беляевым — «Синьор Беляев»?
Александр Федорович познакомился с Беляевым в Неаполе осенью 1873 г. Беляев когда-то был крепостным князя К. — помещика Тульской губернии. Отец мальчика был деревенским старостой. Когда мальчику исполнилось двенадцать, барин велел прислать его к себе на службу в дворню. Повыла матушка, а что делать?..
Больше Беляев родителей не видел, вроде как осиротел.
Барин определил Беляшу в казачки. Дело нехитрое: подавать господину трубку, бегать за разной мелочью, а в промежутках дремать под дверью.
Спустя два года барин распорядился отправить мальчишку в Яр (знаменитый загородный ресторан), что за Тверской. Выучился Беляев поварскому искусству, особенно мастерски готовил Пожарские котлеты.
А потом опять угодил к князю в казачки.
Как-то пришла барину фантазия отдать подростка к немцу Карлу Ивановичу на Кузнецкий мост учиться «меднокотельному мастерству». За долгих четыре года Беляев овладел ремеслом, да так, что Карл Иванович решил отдать за него свою дочь, а с нею — и все дело («Русая была. И коса — огромадная! Полюбились мы друг другу…»).
Три тысячи ассигнациями предлагал князю Карл Иванович, а не дал тот вольную Беляеву. И наоборот, взял с собой за границу: а пусть поприслуживает, ишь мастер выискался!..
Лупил он юношу всю дорогу нещадно. Французы потешались над Беляшей: человек, а дает себя бить, ровно скотина.
Беляев и сообразил: негоже это, нет такого закона — бить в здешних землях. И когда барин замахнулся — перехватил его руку и молвил: «…драться вы прекратите, потому — Париж виден!..»
И в самом деле, в Париже такое давно уже не проходит.
Князь и перестал на него поднимать руку. Что поделаешь, «Париж виден»!
И в Италии князь бить своего крепостного по-прежнему не осмеливался, зато волю языку давал. Какие только бранные слова не сыпались на Беляшу!
Важный чин из российского посольства, послушав выражения князя, посоветовал юноше уйти в посольство, поскольку в здешних землях порядки другие.
Беляев тотчас собрал вещички — и в посольство: мол, назад к князю не вернусь — бьет, сквернословит.
А тот — за ним в посольство. И вышел у князя разговор с послом, после которого он как бы забыл навсегда о своем крепостном, ровно и не водился такой.
Сметливый, мастер на все руки, скоро овладевший и французским, и итальянским, Беляев составил себе скромное состояние, обзавелся семьей.
Уже многие годы прошли, когда Беляева позвали в посольство поспособствовать в починке экипажа Николая Первого, гостил тогда он в Италии. Слава о Беляеве как переводчике укоренилась в тамошних местах, а с экипажем работали итальянцы, надо было переводить.
Вот так, переводя и сам пособляя, и столкнулся Беляев с самим Николаем Павловичем.
«Подошел совсем близко, взглянул мне в глаза грозно, да и спрашивает: ты эмигрант? политический?
— Никак нет, — отвечаю, — Ваше императорское величество, я русский, беглый, дворовый князя К…
Он посмотрел еще раз пристально: так вот ты кто! Ну, продолжай себе переводить! Повернулся и ушел…»
Уже в годах Беляев решил глянуть на родную землю и зимой отправился в Россию, но «доехал до Гардского озера, а оно, поверите ли, у одного берега замерзло. Так мне это холодно показалось… Так, думаю, что дальше, то больше холоднее станет».
И возвернулся Беляев назад, в теплую Италию.
И, уже прощаясь с Кони, сказал (это в 1873 г., через 12 лет после отмены крепостного права):
«Опять же и порядки русские мне не нравятся. Помилуйте! На что же это похоже? Крепостных там теперь нет… Я вам по совести скажу: нельзя, чтобы господ не было!..»