Прирожденным организатором и бесстрашным бойцом оказался товарищ Косухин, а лет-то ему стукнет в том, 1920-м, всего двадцать. В старое время и не призывали таких, с двадцати одного брали в солдаты. Вроде еще зеленый…
Весь апрель бежит через Сибирь к Уралу литерный эшелон особой важности № 10950 — два товарных состава. Вагоны — под пломбами, и не один последний с площадкой для сторожа и красного фонаря, а все непременно с площадками, и на каждой часовые — по двое.
Еще к станции не успеет подойти, а уже стучит телеграф: пропустить без задержки, все требования начальника «литера» товарища Косухина выполнять незамедлительно. И подписи — аж все приседают: выше начальства не бывает.
Отродясь не видывали таких составов железнодорожники. Даже начальников станций не подпускали. Так издали и орали разные свои донесения.
Смена паровозов, бригад, заправка водой — все на маленьких станциях, все в считанные минуты. Паровоз пустит пар, даст гудок, тормоза заскрежещут, напрут вагоны, заюлят, сбавят прыть — и замрут. Тишина… Лишь паровоз пофыркивает, а уж какой-то человек в кожанке спрыгивает. И по всем вагонам и крышам ладят стремянки, и по тем стремянкам лезут красноармейцы с пулеметами. Сколько вагонов — столько и пулеметов. И уже часовые стреляют в воздух — толпа и мешочники врассыпную. А из охранных вагонов сыпят бойцы — в кольцо составы. И команда из цепи: кто подступится к составам, будет застрелен без предупреждения!
Батюшки святы! Толпа — за дома, дерева, лотки базарные. На путях — ни души, кроме служивых: винтовки наперевес, штыки при-мкнуты, с крыш вагонов пулеметы рыльцами щупают дома, людей.
Один человек может идти куда хочет — тот самый, что спрыгивает первый: Саня Косухин. Даже машинист не смеет спустить ногу на землю. Цельное отделение наблюдает в будке.
Ежели по нужде припрет — вали в ведро, после маханешь дерьмо в топку. Эка невидаль! Даешь километры!..
Служивые глаз не сводят с бригады: что не так — любого в топку затолкнут. Руки-ноги повяжут — и с дерьмом в клекот огня. Так и предупредили мастеровых — с революцией шутки плохи! Даешь километры!
Само собой, и языки чешут, а как иначе? Бежит тайга, бежит… Вот и сказ о ранениях, лазарете, тифе, родичах, расстрелах, стычках и… разных кралях. Ох уж эта порода с сиськами!
— Знатный у тебя табачок, Тавря.
— А кисет, глянь, с цветочками. Глянь, ромашки.
— Супруга вышивала, мастерица. Поди, заждалась…
— Супружница, эх! Да хоть голосок послухать, какой он у моей Ульяны: чисто колоколец — по всей душе праздник. Ульяна у меня осанистая…
— Хорошего человека чем больше — тем лучше.
— Верно соображаешь, Дема… Худо, я вам скажу, без ласки, в зверя превращаешься. Дай курнуть, Спиря.
— Мужики, как на духу: утренняя баба, опосля ночи, — ну оладья в сметане. Обоймешь, будто и не держал — в первый раз слюбились. Пышная, распаренная — ну оладья в сметане! Господи, своя же!..
— Самосад у тебя, Спиря! Форменный горлодер!.. Баба со сна — это тепляшка, дар Господний, браточки. Не то что энти, по вокзалам да площадям… шалавы венерические…
— А куды нашему брату, коли без продыху шестую годину в шинелях? Организм своего требует, а тут кровь, матюги, увечья, слезы, могилы… И шестую годину! Это ж какая перенатуга для души…
— Мне бы и шалаву, Дема, без болезни, само собой. Я, мужики, сохну без бабьего духа. Дай ишо курну. Затяжечку.
— Энти только берут, а вот чтоб погладила, попела, пожалела, бельишко поштопала, приголубила… Держи кисет…
Само собой, и языки чешут, а как иначе? Бежит тайга, бежит… Вот и сказ о ранениях, тифе, родных, расстрелах и… бабах. Ох уж эта порода с сиськами!
И пойдет бывальщина, кто, где и как охаживал. Столько тут озорства и случаев. А как взводом еще в Галиции, при царе… а ничего, встала и пошла! Ха, ха!.. А как жидовку килограммов на сто двадцать, титьки аж до пупа, с неделю за собой возили. Ха, ха!.. А как барыню в имении под Сарапулом драли… Эх, барыня! Ха! ха! А дочки померли, пожиже оказались! Ха, ха!.. А б… в казарме! Аж, мать их, до неживого состояния! Курвы!.. А в Камышине… А в Екатеринбурге… А…
А потому что все это не женщины, а белячки, падаль. К очищению земли жизнь поворачивает.
А чего их жалеть? Попили нашей крови! Пущай платят хошь натурой!..
И выдумывают то, чего не было и что краем уха слыхали, — на всю дорогу своих баек не хватает.
Берегись шинельной России!
Паровоз аж подпрыгивает от этих историй, пар на сто метров пущает: белый-белый!.. Кроют мужики матом всю женскую половину классово чуждого населения России.
Несет поезд золото, мат и озверение людей от крови, обмана и лжи.
А на нарах, что под самой крышей теплушки, наяривают под гармонь:
На вокзале, в третьем зале,
Труп без головы нашли.
Пока голову искали,
Ноги встали и ушли…
Закалился, обветрился народ на всех фронтах Гражданской войны, а их, почитай, два самых важных: внешний — это белые и интервенты, и внутренний — это кулачье, буржуи, дворяне и вообще все, кто не принимает красный цвет новой жизни.
И проституток, шлюх разных, словом, гулящих за деньги, Ленин велел расстреливать, и расстреливали[135], да сколько, но сперва… сперва… ог-го! Вспомнить хотя бы горько-кровавую судьбу женского батальона (ударниц) с баррикад у Зимнего в первую ночь революции [136].
Даешь новую, счастливую жизнь!..
Ай да Саня Косухин!..
В 1977 г. двоюродный брат моей жены (Ларисы Сергеевны Костиной) решил поступить в Киевскую духовную семинарию. Оказалось, для этого нужно разрешение обкома КПСС.
У Бога под боком то же бесчестье и произвол!
Юноше было отказано в таком разрешении. И ничто — ни редкостное знание философии, ни религиозность, ни соответствующая начитанность, ни выраженная склонность к духовной, подвижнической жизни — не могло изменить решение могущественного обкома. Ибо только обком и генеральные секретари вольны распоряжаться холопами — всем мужским и женским населением страны.
Для обкома юноша был опасен служением Богу: слишком предан Богу и слишком упорен в служении ему. А все это — урон ленинской идее.
Молодой человек едва выжил от потрясения. Наперекос пошла жизнь.
Гельвеций в трактате «Об уме» писал:
«…Народы, находящиеся под игом деспотической власти, заслуживают презрения других народов… пойми, где признают абсолютного монарха, уже нет народа…»
А чем власть партии и генеральных секретарей не абсолютна?!
Ленин выстроил один неизменный довод (как вращение Земли вокруг Солнца): кто не с ним — тот против истины.
Этой логике он подчинил мир. Только так воспринимал его.
А истину большевизм утверждал лишь через уничтожение всего несогласного, всего, что отличалось цветом.
Принцип немецкого философа Макса Штирнера: «Кто не с нами — тот против нас» — становится одним из основных в новом, социалистическом государстве. Только так оно строит свои отношения с миром (подлинные, непоказные) и каждым человеком в отдельности. Или ты червь, или прах. Третьего не дано.
На костях воздвигалась будущая усыпальница великого мыслителя и практика революции.
А «литер» бежит — расступаются леса, сопки; реки льстиво плывут под мостами — лед их заполировал… Бежит золото в Москву. Надо строить новую жизнь! Все-все повернуть по-ленински! Штыком проковырять землю аж до пупа! Заскорузлыми ручищами, могильными крестами, надсадом миллионов спин подпереть и выдюжить новую, индустриальную Россию! Даешь жизнь без царей и рабов! Рабы — не мы, мы — не рабы!..
Натерпелись бойцы. Это что — вагоны собой загораживать, ну стоят цепью, не подступись, а вот составы руками перекатывать!.. Мостов нет — белочехи и колчаковцы все повалили, — и бойцы разбирали рельсы, сносили и клали на лед: И все шибко надо ладить, не дай Бог, прознают людишки, что тут за музыка! Ящики с золотом переносили на себе — кряхтят мужики, ух уж это золото, мать его! А как перенесут — перегоняют порожняк. Всем миром налегают на вагоны. И собирают составы, вагон к вагону. Слава те, Господи, морозы держат лед!
И никаких привалов, перерывов на еду. Сутки, вторые — на ногах…
Простудился Косухин. На застарелую лихорадку налегла новая, кровит кашлем, а все на ногах. Первый спрыгивает на станциях — ишо земля сбивает с ног. Самолично осматривает все пломбы, щерится волком — а не подходи к золоту, держи революционную бдительность. Буржуй налегает брюхом, гнет к земле народную власть… После спешит Санек к паровозу — и так по обоим составам.
С охраны глаз не спускает — никаких послаблений. Иной раз наляжет плечом на вагон. Ноги дрожат, дыхание с хрипом. Круги в глазах. То холод по телу, то жар… А встрепенется: не барышня! И скрипит сапогами по снегу. Самому все проверить, самому. Приказ и доверие самого Ленина… Мировая революция… Империалисты… Колчак… «Весь мир голодных и рабов!»… Все самому, никому не доверять… По вагонам! Машинист, гудок!..
Кишит Сибирь атаманами, и беляков застряло тьма — шарахнут из пушек, а после в штыки, шутка ли — золота на тыщи пудов!..
И мотается Саня Косухин от бойца к бойцу, от «пульмана» к «пульману»… Запрещаю вступать в разговоры с местным населением! Кто будет замечен — расстрел на месте! Революция надеется на вас, товарищи!..
Харчи — только сухим пайком. Никому из цепи не выходить…
В глазах — круги, ноги подламываются, а виду не подает. С матерком идет, зырит остро, над переносьем морщина так и не разглаживается. В сознании великой ответственности глаз не сводит с людишек у вокзальных строений. Небось с обрезами да бомбами…
Кричит бойцам перед посадкой:
— Чайком, товарищи, будете баловаться после выполнения особого задания республики! Голодные дети и товарищи на фронтах ждут от вас выполнения революционного долга! Да здравствует Ленин! По вагонам!..