Вне мира революционных догм для Ленина нет ни красоты, ни гармонии, ни развития, ни вообще ничего достойного. Недаром все художническое, все артистическое, чего достигло человечество, сводилось в нем к восторгу романом Чернышевского «Что делать?».
Диктатор был искренен, когда говорил, что его любимое произведение — «Что делать?»[146]. По художественному уровню это не роман, это прокламация, это революционная агитка. Художественного в нем столько же, сколько в алюминиевой стружке.
Такой человек не мог не стать величайшим в истории тираном — тираном во имя добра. И кровь во имя добра залила землю и подступила аж к прорези рта, так что дышать надо было стоя на цыпочках.
Этот человек был одержим страстью одеть весь мир в одежду своих идей. Он не сомневался, что несет человечеству (не людям, нет, а человечеству) избавление. Во имя уничтожения бедности на земле была учреждена величайшая жестокость, вобравшая опыт всех деспотов, и несправедливость.
И никто не смел сомневаться. Так повелел, утвердил, основал и организовал Ленин. Все ждали, когда на крови и блевотине распустятся ромашки и розы…
После Ленина осталась не философия революции, а какая-то «военно-уставная» религия, в точности отвечающая религиозному догмату: верую не разумея.
Так называемое грузинское дело проявило действительные отношения в партии — не дружное, полное взаимного доверия строительство нового государства, а беспринципная схватка за власть, поедание жизней и обучение целого народа лжи…
Умирающий вождь никому не был интересен. Теперь, когда от него ничего не зависело, его мнением, заповедями можно было просто пренебречь. Важно — выкрикивать обязательные лозунги-догмы, совершая под их прикрытием любые беззакония и извращения в политике.
…У Чижикова имелись все основания быть в восторге от Мун-дыча — «щит и меч» революции оказались у него в руках, а что это такое, Иосиф Виссарионович понимал куда как больше, нежели его соперники по партии.
В кляузно-неприятном деле Мундыч предал главного вождя, так сказать знамя партии, выступив против. В этой обстановке предательства (Сталин, Дзержинский, Орджоникидзе…) Ленин вынужден был обратиться за помощью к Троцкому. Как говорится, укатали Сивку крутые горки.
И обратиться не только за помощью, но и с последним напутствием к партии перед смертью, приближение которой он явственно чувствовал.
Недоверие ко всем прежде близким товарищам по партии оказалось настолько сильным, можно сказать непреоборимым, что Ленин обратится только к Троцкому, еще в недавнем прошлом своему политическому противнику, «Иудушке» Троцкому.
Так звериная хватка Сталина высветила подлинные отношения в партии, все расставив по местам. Поневоле начнешь метаться и прятать бумаги от своего товарища по партии (Сталина), как это делал Ленин накануне последнего мозгового удара…
И другими эти отношения быть не могли. Ибо все в мире соответствует природе вещей. Дело, замешенное на дьявольском принципе вседозволенности (этично все, что служит революции), не могло злее самой сильной кислоты не разъесть и этого сообщества революционеров. Они изначально были обречены на взаимную ненависть, недоверие и злое, кровавое соперничество…
«Мы ехали во Владивосток, — писала Анна Васильевна. — Мой муж, Тимирев, вышел в отставку из флота и был командирован советской властью туда для ликвидации военного имущества флота. Брестский мир был заключен, война как бы окончена.
…Вскоре я уехала в Японию — продала свое жемчужное ожерелье на дорогу. Потом приехал он. Тут пришло письмо от моего мужа. Классическое письмо: я не понимаю, что я делаю, он женат, он не может жить без меня, я потеряю себя, вернись и т. д. и т. д.».
Анна Васильевна никогда не забывала тот день и час, который определил ее судьбу. Это случилось в Харбине (ныне Мукден. — Ю. В.).
«…Время шло, мне пора было уезжать — я обещала вернуться. Как-то я сказала ему, что пора ехать, а мне не хочется уезжать.
— А вы не уезжайте.
Я приняла это за шутку, но это шуткой не было.
— Останьтесь со мной, я буду вашим рабом, буду чистить ваши ботинки, вы увидите, какой это удобный институт».
13 декабря 1931 г. Сталин принял в Кремле немецкого писателя Эмиля Людвига (перевод его биографии Вильгельма Второго на русский имел определенный успех[147]).
На вопрос писателя о том, не носит ли его, Сталина, деятельность черт Петра Первого, генеральный секретарь ЦК ВКП(б) ответил, что он всего «только ученик Ленина и цель моей жизни — быть достойным его учеником… Что касается Ленина и Петра Великого, то последний был каплей в море, а Ленин — целый океан».
Людвиг говорит:
«Мне кажется, что значительная часть населения Советского Союза испытывает чувство страха, боязни перед Советской властью и что на этом чувстве страха в определенной мере покоится устойчивость Советской власти…»
«…Неужели вы думаете, что можно было бы в течение 14 лет удерживать власть и иметь поддержку миллионных масс благодаря методу запугивания, устрашения? — отвечает Сталин. — Нет, это невозможно…»
В ответе на следующий вопрос Сталин так же категоричен.
«…Никогда, ни при каких условиях, наши рабочие не потерпели бы теперь власти одного лица…»
После ряда вопросов Людвиг задает еще один, весьма любопытный:
«Что вас толкнуло на оппозиционность?..»
Сталин отвечает:
«…Другое дело — православная духовная семинария, где я учился тогда. Из протеста против издевательского режима и иезуитских методов, которые имелись в семинарии, я готов был стать и действительно стал революционером, сторонником марксизма как действительно революционного учения».
Людвиг уточняет ответ генерального секретаря ЦК ВКП(б):
«Но разве вы не признаете положительных качеств иезуитов?» Сталин отвечает обстоятельно, не спеша:
«Да, у них есть систематичность, настойчивость в работе для осуществления дурных целей. Но основной их метод — это слежка, шпионаж, залезание в душу, издевательство. Что может быть в этом положительного? Например, слежка в пансионате: в 9 часов звонок к чаю, уходим в столовую, а когда возвращаемся к себе в комнаты, оказывается, что уже за это время обыскали и перепотрошили все наши вещевые ящики… Что может быть в этом положительного?»
Людвиг говорит о том, что наблюдает в Советском Союзе «исключительное уважение ко всему американскому… даже преклонение перед всем американским…». И спрашивает: «Чем вы это объясняете?»
Сталин возражает:
«…У нас нет никакого особого уважения ко всему американскому. Но мы уважаем американскую деловитость во всем…»
И развивает свой ответ после нового вопроса Людвига:
«.. Но если уже говорить о наших симпатиях к какой-либо нации, или, вернее, к большинству какой-либо нации, то, конечно, надо говорить о наших симпатиях к немцам. С этими симпатиями не сравнить наших чувств к американцам!»
Людвиг удивленно спрашивает:
«Почему именно к немецкой нации?»
По характеру ответа видно, что вождь отвечает не задумываясь:
«Хотя бы потому, что она дала миру таких людей, как Маркс и Энгельс. Достаточно констатировать этот факт именно как факт».
Сталин не являлся политиком во всей полноте понятия. Так, в Гражданскую войну и в начале 20-х годов основным врагом советской России оказалась Англия, рядышком уместилась Франция, а Германия, напротив, выступала союзником большевизма, и порой единственным в западном мире; сказывалось страшное унижение Версальского мира, фактическая изоляция Германии.
Когда с середины 30-х годов обстановка в мире коренным образом изменилась, Сталин этого не раскусил. А ведь Германия взяла на себя роль главного противника Советского Союза, а Англия, наоборот, потенциально несла в себе возможность союза с советской Россией. Политического чутья у Сталина недоставало, дабы охватить столь решительную политическую перестановку, даже возможность ее. Он пребывал в схемах Гражданской войны и особых отношениях с Германией после Рапалло. Тогда, в 1922-м, РСФСР напрямую заключила договор с Германией; таким образом, обе страны прорвали блокаду, сложившуюся вокруг них. Во всяком случае, Сталин был готов к продолжению этих особых отношений.
Ни о какой политической гибкости и заикаться не приходится. Эта схема, догматизировавшись, и управляла действиями Чижикова, что обернется грандиозным провалом в июне 1941-го, за который столь несправедливо жестоко заплатит народ.
Отрешиться от догмы, встать над политическими предрассудками — на это Сталина не хватало, тут он безнадежно оставался Чижиковым.
Сталин являлся воплощением насильственного вживления ленинской утопии в организм завоеванной большевиками страны. Утопия для своей реализации потребовала такого человека. Им оказался Сталин. Он более других удовлетворял требованиям практики насильственного строительства новой жизни.
Тут к месту сценка из «Воспоминаний» Троцкого. Она имела место летом 1925 г.
«— Скажите мне, — спросил Склянский, — что такое Сталин?
Склянский сам достаточно знал Сталина. Он хотел от меня определения его личности и вместе объяснения его успехов. Я задумался.
— Сталин, — сказал я, — это наиболее выдающаяся посредственность нашей партии. — Это определение впервые во время нашей беседы предстало предо мною во всем своем не только психологическом, но и социальном значении. По лицу Склянского я сразу увидел, что помог собеседнику прощупать нечто значительное.
— Знаете, — сказал он, — поражаешься тому, как за последний период во всех областях выпирает наверх золотая середина, самодовольная посредственность. И все это находит в Сталине своего вождя. Откуда это?»
Анна Васильевна в своих «Воспоминаниях» доносит до нас один из самых трагических разговоров с Александром Васильевичем, по мысли — трагический и возвышенный, хотя Александр Васильевич ни о какой возвышенности и не помышлял, медленно прохаживаясь с родной женщиной по арестантскому дворику и исповедуясь ей. А она слушала его — по существу, совсем девочка, достаточно избалованная и родной семьей (отца), и вниманием мужчин, а теперь вдруг грубо, страшно врубленная в самый гранит могильных дней и часов.