«Мне он был учителем жизни, и основные его положения: «Ничто не дается даром, за все надо платить — и не уклоняться от уплаты» и «Если что-нибудь страшно, надо идти ему навстречу — тогда не так страшно» — были мне поддержкой в трудные часы, дни, годы.
И вот, может быть, самое страшное мое воспоминание: мы в тюремном дворе вдвоем на прогулке — нам давали каждый день это свидание, — и он говорит:
— Я думаю: за что я плачу такую страшную цену? Я знал борьбу, но не знал счастье победы. Я плачу за вас — я ничего не сделал, чтобы заслужить это счастье. Ничто не дается даром».
Плата за счастье любить.
Люди так сработали свой мир, что ежели получаешь счастье — плати. Чем выше оно, необъятней — больше плата. Перед смертью Колчак это вдруг осознал: в обществе каждому надлежит платить за счастье, за великое — чаще всего жизнью.
Плата за любовь к женщине и Родине — тоже смысл той проруби на Ангаре.
Бедняки должны взять власть и уничтожить паразитов, коли те сами не хотят расстаться со своим неправедным существованием, — это лозунг большевизма. И уже не лозунг, а программа действий. «Жить без паразитов» — любой, кто добывает себе на жизнь честным трудом, поставит под этим лозунгом подпись. Но коли брошен лозунг и свят этот лозунг, то под сенью его в свою очередь уже все свято. И уже любая несправедливость, любые жестокости, любые извращения власти и тяготы жизни вообще — все во имя этой святости, и все должно быть святым.
Роптать против — это все равно что выступить против справедливейшего из лозунгов, все равно что выступить за паразитов и бездельников, за угнетение рабочего человека, за все позорно неправедные пути жизни, то есть поднять руку на самое святость принципа, лозунга, который воплощает народ.
Так именем революции действует контрреволюция, самое отпетое насилие и ограбление трудовых сословий общества.
Где бы марксизм ни ставил опыт, то бишь где бы марксисты ни приходили к власти, революция заканчивалась диктатурой, насилием, истреблением людей, нуждой и беспощадным подавлением личности.
Насилие всегда будет создавать лишь самое себя, то есть насилие будет лепить насильников и униженных, непрестанно воспроизводя несправедливость.
Я хорошо помню конец 40-х годов, когда КПСС еще называлась ВКП(б). В ту пору я был комсомольцем. Отношение к людям, преподавание в школах и высших учебных заведениях, естество искусства — все утверждало одну и ту же истину: люди, не владеющие марксизмом, не поклоняющиеся Марксу, Ленину, Сталину (Энгельс был не столь важен в этом перечислении, к тому же ему не спускали критических высказываний о России, хотя бы о Крымской войне 1853–1856 гг.), а тем более не принимающие догм марксизма (таких не было, но их присутствие как бы предполагалось, и пропаганда, агитация яростно атаковали этих не присутствующих во плоти людей), — неполноценные, органически враждебные народу, заслуживающие любого насилия, в том числе их жены, дети. О женщи-нах-«буржуйках» говорили только в выражениях и тонах, исключающих какое бы то ни было иное отношение, кроме насилия — насилия в буквальном, непосредственном значении этого слова. Нас так воспитывали, натаскивали, приучали к беспощадности — все некрасного цвета исключает жалость и человеческое отношение, к таким применимы любые действия, будь то оскорбления, убийства, издевательства и насилия. Буржуй, капиталист, неболыпе-вик (несколько другое дело — беспартийный в своей стране) — это скрытые враги, их можно обманывать, предавать, уничтожать.
При подготовке к изданию своей работы «Особый район Китая» я наткнулся на очень выразительный документ и вздрогнул: настолько содержание его, даже мне, привычному к советскому извращенному восприятию мира, показалось диким. Это была рекомендация очень крупного военного хирурга, который писал руководству соответствующих карательно-разведывательных служб о том, что оперативная работа может весьма выиграть, если применить такой-то набор ядов, отравление которыми очень трудно, к примеру, отличить от пищевого отравления или последствий ишемии. Этот крупный военный хирург советовал использовать рентгеновский аппарат для смертельного облучения пациентов, коих желательно убрать. Хирург работал среди ответственных лиц, обслуживал их за рубежом. Они доверяли ему, лечились у него семьями. И он все это считал моральным и добровольно излагал как опыт многолетней работы и раздумий.
Я бы не вспомнил тот случай, не знай этого человека[148]. В детстве я любил его, играл с ним, знал его сына. А сам хирург находился в доверительных отношениях с моим отцом…
Этим развращением людей мы обязаны только марксизму и ленинизму. Какие уж тут «розы против стали»…
Только они, последователи Ленина, знают, что на душе у народа, — только им дано знать, никому другому. Никогда ни в чем они не спрашивают совета у народа — только приказывают, а точнее — указуют. Указуют, награждают и карают.
«Спасибо ему, русскому народу, за это доверие!
За здоровье русского народа!»
Вся наша действительность недавних десятков лет — это их постоянное заигрывание с народом, но такое, в котором исключалось здоровое, правдивое слово. И в то же время — оскорбительность, бесцеремонность с каждым человеком в отдельности. Ибо каждый ничтожен перед государством палачей.
«…А ты, человек, живущий в государстве палачей, ничтожнее камня; тебя стирают в порошок, делают солдатом, вынуждают вступить в армию, а армия идет в поход — ибо так ей приказывают волки — и убивает людей в мирной стране».
Эта мирная страна — прежде всего Родина твоя и волков…
На пот и кровь, вложенные в народное хозяйство, можно было бы, без всякого преувеличения, построить пять-шесть современных Россий, если не ляпать ошибки, о которых уже шла речь, ошибки, за которые народ платил голодом, нуждой, вечными очередями, бесчестьем льгот, разложением, плачем и гибелью.
И за все это ему твердят: на колени, славь, — и он славит людей и систему, которые породили эту одну надорванную Россию вместо здоровых и полнокровных пяти-шести Россий.
В конце 50-х годов в просьбе о реабилитации Анна Васильевна писала:
«Я была арестована в поезде адмирала Колчака и вместе с ним. Мне было тогда 26 лет, я любила его и была с ним близка и не могла оставить его в последние дни его жизни. Вот, в сущности, все. Я никогда не была политической фигурой, и ко мне лично никаких обвинений не предъявлялось».
Каждый день того прошлого Анна Васильевна перебирала в памяти тысячи раз.
Сколько же боли и горя принесли так называемые союзники! Не будь их «заботливого» участия, он остался бы жив, не повели бы его к проруби дружинники под окрики Чудновского…
«Вот мы в поезде, идущем из Омска в неизвестность. Я вхожу в купе. Александр Васильевич сидит у стола и что-то пишет. За окном лютый мороз и солнце.
Он поднимает голову.
— Я пишу протест против бесчинств чехов — они отбирают паровозы у эшелонов с ранеными, с эвакуированными семьями, люди замерзают в них. Возможно, что в результате мы все погибнем, но я не могу иначе».
Не могу иначе…
Он предполагал месть чехов и союзников: „…в результате мы все погибнем…*»
Анна Васильевна оживляет тот день — последний, черную бездну того дня:
«Последняя записка, полученная мною от него в тюрьме, когда армия Каппеля, тоже погибшего в походе, подступала к Иркутску: «Конечно, меня убьют, но если бы этого не случилось — только бы нам не расставаться».
И я слышала, как его уводят, и видела в волчок его серую папаху среди черных людей, которые его уводили».
Черных людей…
Месть чехов и союзников…
Нашими очередными соседями по коммунальной квартире в Военном городке (Щукинская улица, 26) за Покровкой (Покровское-Стрешнево), в которой мы жили с конца 1936 г., оказались Виктор Васильевич, Клавдия Филипповна и их трехлетний сын.
Соседей вселяли не просто жить, а с заданием: оно заключалось в требовании следить за папой, а когда он надолго отлучался по служебным делам — надзирать и за мамой (по средствам ли мы живем, как относимся к вождям, каковы наши знакомства…). Об этом папа не мог не догадываться, но узнал, что называется, документально, когда получил назначение послом в Бирму (в ту пору послов в стране насчитывалось не столь много из-за ограниченности дипломатических отношений). И вот тогда часть соседских доносов ему показали. «Женевская» тварь как бы обозначила свое доверие. И действительно, не всех же сажать и травить, хотя и весьма желательно. Но это являлось и предупреждением: все видим — бдим.
Виктор Васильевич был офицером военного времени, хотя на фронт из Москвы не выезжал — не берусь утверждать, но, как мне кажется, из-за специфических задач, которые он выполнял. Являясь формально общевойсковым офицером, он, судя по всему, служил в МГБ — был осведомителем. Его доклады папа тогда тоже прочитал, его и предыдущих соседей и даже моей учительницы в годы войны. Эту женщину, очевидно, заставили следить за нами. По скупым замечаниям папы, ее отчеты отличались спокойной объективностью. Мама дружила с учительницей, работая в той же школе заведующей библиотекой. Зоркое «женевское» око не могло упустить такой возможности и, скорее всего, принудило ее писать ежемесячные отчеты. Это ж какие силы и ресурсы были задействованы по стране для подобного рода деятельности! И сколько людей оказались замаранными! Растление народа в чистом виде… Заставлять дружить — и требовать доносы, подселять семью — и требовать доносы от ее главы: с моралью в передовом социалистическом обществе все обстояло благополучно.
Эту науку мы с братом начали проходить в детстве. Папа запрещал водить в гости друзей без особой надобности (и понятно, лишний донос зачем?), требовал вечерами держать окна зашторенными (донесут, что не читает «классиков» или еще что угодно, как по Булгакову. Помните диалог между Филиппом Филипповичем и Борменталем — о водке и власти, которая выпускает водку не сорока градусов, а тридцати? «Вы можете сказать — что им придет в голову?» — это спрашивает старый профессор, имея в виду новую власть. «Все, что угодно…» — отвечает Борменталь. И это сущая правда: