Ю. В.)…
Так большевики приобрели новую силу, новую опору для своих действий: к рабочим и матросам прибавились в главной своей массе солдаты. С помощью этих трех сил и произведен был переворот 25 октября…
Во всем этом нет ничего удивительного: все эти интересы и настроения — простое отражение неподготовленности отсталой страны к опытам непосредственного водворения социализма. Нужна, неизбежна, по крайней мере на десятилетие или на два, школа организации и классовой борьбы… для воспитания трудящихся… а не легкомысленная и бесплодная погоня за собственной тенью…
Правду сказать, разгон Учредительного собрания был большевикам сначала нелегок, несколько даже страшен: недаром они, подготовляя октябрьский переворот, объявляли себя горячими защитниками его скорейшего созыва и неосновательно обвиняли последнее, тусклое и бездарное, правительство Керенского в стремлении его отсрочить…»
Рожков пишет о преступлении, содеянном большевиками 25 октября. Зная, что на II съезде Советов власть неизбежно будет им (съездом) принята на себя и в результате произойдет коренная перестройка правительства представителями новых революционных сил, неизмеримо ближе стоящих к низам города и деревни, Ленин организовал переворот, дабы, так сказать, выложить его перед делегатами съезда: вот вам наша власть — и утверждайте ее, другого вам не дано.
И произвел переворот ровно за сутки до открытия съезда — это уже само по себе вызов всем другим силам революции.
Рожков считал, что этим была убита демократия, подсечены ее живые силы; не образовался союз демократических сил, способных обеспечить жизнеспособность демократической власти. Вместо этого союза, за который надо было сражаться, отстаивать его, укрепить всеми средствами, состоялась узурпация власти — захват власти незначительным отрядом социал-демократии, исповедующим диктатуру как единственный метод строительства новой жизни. Все прочие демократические силы были таким образом изолированы, поставлены вне власти. Произошло удушение демократии…
Николай Александрович Рожков был старше Ленина на два года; приват-доцент Московского университета, защитил магистерскую диссертацию «Сельское хозяйство Московской Руси в XVI веке». В 1905 г. вступил в РСДРП. Сотрудничал в ряде большевистских изданий, был редактором партийной газеты. С 1906 г. находился на нелегальном положении. В 1910-м (после двух лет тюремного заключения) сослан в Восточную Сибирь.
В ссылке примкнул к меньшевикам.
Во Временном правительстве второго состава занимал пост товарища (заместителя) министра почты и телеграфа.
В начале 20-х годов дважды арестовывался советским правительством и в конце концов сослан (в канун второго мозгового удара Ленина).
Автор свыше 300 научных работ. В последние годы жизни порвал с меньшевизмом. Скончался в феврале 1927 г. 59 лет.
Талантливый публицист, он весьма досаждал главному вождю большевистского крыла социал-демократии. Среди тех социал-демократов, кто беспощадно критиковал ленинский авантюризм (естественно, с точки зрения правоверного марксизма), а это были такие столпы марксизма, как Плеханов, Мартов, Мартынов, Николай Александрович Рожков неизменно привлекал внимание. Образованность ученого, искусное перо, недюжинное знание истории и марксизма превращали его слово в опасное оружие. К нему прислушивались не только оппозиционные элементы вне социал-демократии, но и в большевистской среде. Его выступления подрывали монополию на мысль и безоговорочную правоту Ленина.
Недаром Ленин подверг жесткой и весьма подробной критике выступления Рожкова в партийной печати, присылаемые еще из ссылки (в столь недавнее, еще дореволюционное время). Не замечать выступлений Рожкова было невозможно без ущерба для всего ленинского дела. Рожков умел воздействовать словом — и диктатор не мог оставлять это просто так, без ответа. Теперь, когда власть вождя не ограничивалась лишь итогами голосования на партийных конференциях и совещаниях, он мог наконец принять меры.
«Взят под стражу и выслан» — эти слова теплили сердце диктатора даже на пороге небытия. Он знал, догадывался о своем состоянии; еще раньше, при первых сигналах неблагополучия, сокрушался, что это звонок уже «оттуда»…
И, зная это, смертельно болея и страдая, испытывал, однако, радость от совершившейся расправы.
«Именем революции!..»
Но обратимся к тому предисловию Рожкова, оно не дочитано до конца — дочитаем:
«…Старый наш режим был именно поэтому авантюристичен насквозь: авантюрой была и внешняя и внутренняя его политика. Авантюрой были предприятие на Ялу (попытка проникновения в Корею. — Ю. В.) и война с Японией, авантюрой являлась и нынешняя война без внутренних реформ и технической подготовки, авантюристами были и Столыпин, и Штюрмер, и Протопопов, и Распутин. Это понятно: все равно приходилось погибать, пробовали, не вывезет ли кривая.
Но и в революции не раз уже торжествовал авантюризм…
И… в Бресте повторилось подобное, и даже худшее. Опять рассчитывали только на наилучшую из всех возможностей — на мировую социалистическую революцию — и, ослепленные этой блестящей перспективой, решили попытать счастья. А потом поползли, как побитая собака с прижатым хвостом, лизать руку немецкому империализму. Катастрофа получилась еще более ужасная — и материальная, и моральная.
И разве это в существующем режиме случайность?
Разве 25 октября было тоже не авантюра? Разве все эти скороспелые, необдуманные, легкомысленные опыты якобы социализма, на деле приводившие к мещанской, буржуазной дележке и земли, и фабрик, и материальных благ, к довершению хозяйственной и финансовой разрухи, к гражданской войне и к голоду, разве разгон Учредительного собрания, отрицание Стокгольмской конференции, игнорирование союзников, сама поездка в Брест представителей России, оставшейся одинокой перед пастью немецкой империалистической акулы, разве все это безумие не сплошная авантюра? Толпа, ослепленная успехом 25 октября и ошеломляющими обещаниями «немедленного» мира и «счастья на земле через несколько недель», подняла на щит победителей октябрьской авантюры. Можно ли обвинять малосознательную, подвластную слепым инстинктам массу?
Конечно, нет: она уже платит за это слишком дорогой ценой. Она несет на себе старое проклятие царизма — экономическую и политическую отсталость, неорганизованность и господство слепого инстинкта, не просветленного классовой сознательностью.
Но вожди, но сознательные элементы большевизма должны быть выше этого. Они должны отбросить то чудовищное извращение Маркса и марксизма, которое дает им наглость заявлять, будто Маркс считал социализм возможным и при отсталых формах капитализма, лишь бы было всеобщее крушение, огромная разруха. Они обязаны порвать с авантюризмом.
История делает русской революции последнее, самое страшное предостережение: она учит, что только объединение сил всей демократии может спасти революцию, свободу, родину… (выделено мною. — Ю. В.).
Наконец, только демократические учреждения способны дать трудящимся массам политическое воспитание…
Таким образом, в конечном результате мы видим перед собой основную, главную причину, влиявшую на ход революции; это некультурность, малосознательность, стихийность масс. Эта причина не случайность, конечно, и не вина масс. Она — их беда, несчастие России, наследие слишком долго тяготевшего над нею режима бесправия и произвола, душившего все проявления организованности и сознательности трудящихся. Массы, как известно, учатся лучше всего опытом, предметными уроками. Такой урок теперь дан большевистской диктатурой: она учит, как не следует делать социалистическую революцию, и, надо думать, отучит российский пролетариат от незрелого, скороспелого максимализма».
С темного, ночного утра мотается Семен Григорьевич (не дает себе спуску аж с дня переворота) — столько выездов, арестов, очных ставок, да и с расстрелами мороки. Своим именем решать, кому жить, кому нет: ответственность возложила на него революция. Неделями, месяцами прет через усталость, недосыпы, бдения. И все вроде сходило, а вот нынче… Ноги не несут, чисто свинцом налили. Руки? Руки-то и вовсе: дрожь в пальцах как с перепоя. И в башке — свист, муть. Что за хреновина?
По-стариковски уперся в диван ладошками, по-стариковски закряхтел, встал. Сгорбленно нащупал выключатель. Свет резанул глаза. Какой абажур? На витом запыленном проводе одинокая лампочка. Засипел: «Рано, Семен, сдавать начал. Только-только революция себя утверждает. Бойцы нужны. Сволочь, отребье кругом…» Потер грудь под гимнастеркой. Нет, не ожирела и не усохла его грудь силача: широкая мускулистая под светловатой шерстью. Грудь особливо ею богата. Поначалу и не было — как у всех, не много волос по телу. А как сошелся с Лизкой — года через три здорово обволосел. Надо полагать, связано это напрямую с половыми отношениями. И сплюнул: ненавидит этот термин: половые отношения — и это о любви, о самом дорогом? Ровно о случке: по-ло-вые от-но-ше-ния! Тьфу!
Послушал себя: сердце вроде работает и пота по обыкновению нет. Сухой, поджатый, а вот не в себе. Ой ли, не тиф? Ну нет сна… почитай, третьи сутки. Подремлет часок-другой — и в заботы. Это негоже. Походил (босиком, разумеется). Высосал папиросу. Громко, на всю комнату причмокивал. Что-то надо делать, ну куды без сна? Должен отдохнуть: сила, сноровка, хитрость нужны спозаранку. На сегодня эвон какая роспись трудов: один обыск у Архангельского чего стоит. Где он, гад, валюту и золото держит? Жаль, пытать нельзя. Таких бы… А доходный дом на Амурской? Намедни такой притон шуранули! Оружие, золото, беляки, воры, шалавы — во все стороны от них связи. Всех выгрести — на сотню душ потянет. Там за ними и убийства, столько нашей рабочей крови — только копни. Я их в такие камеры — сами все напишут. А Рогова, Кумина — завтра в расход! Падлы!..
Третью ночь ворочается, жмурит глаза, не шевелится, считает до тыщи — ну все испытал, а сна нет. Что с тобой, Семен?..