— Вы не даете говорить, тогда зачем спрашиваете, — говорит Александр Васильевич, подавляя вдруг нахлынувшее раздражение и желание выругаться. — Вы провозглашаете диктатуру самым надежным и справедливым решением всех вопросов — это ваше правление на столетие вперед. Поймите, взойдет одно лихо, один сорняк и горе. Без доступа света, воздуха разовьется гниение — другого быть не может. Вы себя и народ превратите в червей…
— Отвечайте следователю, адмирал. Денике, продолжайте. — Председатель губчека перемещается на краешек стола — это его любимое место, тогда не столь заметен рост.
Еще до получения власти ревкомом засел товарищ Чудновский за бумаги Колчака, приказы, письма, записки. В незаменимого помощника вырос его секретарь — Сережка Мосин, высокой сознательности работник, беззаветной преданности мировой революции, а оборотист!
«Настоящий революционер не должен ни перед чем пасовать, — наставлял подчиненных председатель губчека. — Нет для него запретов и преград, коли дело о светлом будущем народа». И всегда считал нелишним присовокупить: «,Я“ — это последняя буква в русском алфавите. «Мы» — вот наш принцип и наша сила…»
— …Я не могу согласиться с вами, господин чекист. — Александр Васильевич ничем не выдает Чудновскому своей неприязни, а она порой петлей перехватывает горло. — Почему мы — антинародная сила? В мое правительство входили кадеты, эсеры, меньшевики, беспартийные, то есть представители всех основных политических сил, кроме большевиков и анархистов. Мы наметили раздачу земли крестьянам. Всем в России и без вашей резни становилось ясно, что дворянство должно уступить крестьянству — этой истинной опоре государства. На каких условиях — это определило бы Учредительное собрание. Мы за сохранение профсоюзов и за право рабочих на забастовки. В июне девятнадцатого я принял делегацию печатников и разъяснил позицию правительства. И вы извращаете факты: профсоюзы мы не распускали. При мне как Верховном Правителе России их по Сибири насчитывалось… сто восемьдесят четыре — и ни один не был запрещен. Мы преследовали те организации и союзы, в которых брали верх большевики. Такие организации переключались на подрывную работу — с этим мириться мы не могли, как не миритесь и вы с любой нашей организацией у себя в тылу. Что касается стачек — по условиям военного времени я не мог их допускать, но только по условиям военного времени. Само же право на стачки мы предполагаем за профсоюзами… Так называемая контрреволюционность офицерства вызвана террором масс. Для вас офицерство являлось единственной серьезной контрсилой при захвате власти и, разумеется, после захвата. Поэтому первый, и самый свирепый, удар вы обрушили на офицерство. Оно должно исчезнуть, захлебнуться в крови — тогда большевики могут делать с Россией все, что заблагорассудится. Поэтому офицерство обвинено во всех смертных грехах, его измазали во все грехи старого строя. Заслуги в этом прежде всего господ Ленина и Троцкого. После февраля офицерство занимало вполне лояльную позицию, оно не могло занять другую.
Большевики выступают монолитной силой, с отработанной программой на любые случаи жизни; они уже подготовились к схватке за много лет, еще в подполье и эмиграции: все обкатано, расписано, выверено. Какая же у офицерства могла быть активная роль? Оно только успевало хоронить близких. Его сживали со света пулей, расправами без суда, да прямо на улице! Была открыта самая настоящая охота по всей стране. Каждую минуту, каждый час большевики разжигали погромные настроения, благо причин для недовольства достаточно…
Празднует победу председатель губчека: попал-таки, волчина, в сети! Отплясал свое адмирал!
— …Революция сокрушила всю тысячелетнюю культуру России, она объявила ее господской и вредной, — говорит Александр Васильевич. — Губится все накопленное веками. Вы сожгли сотни старинных усадеб, часто бесценной архитектуры, — это ведь в конечном счете не барская собственность, а национальная гордость, труд народа — того самого народа, ради которого вы якобы совершили революцию. В огне слепой ненависти гибнут бесценные памятники культуры, в том числе редчайшие библиотеки. Разграблены дворцы и храмы. Черный рынок кишит уникальными предметами искусства. Интеллигенция вымирает…
Александр Васильевич и понятия не имел, что ровно два года назад в Тобольске, в бывшем губернаторском доме, были произнесены почти те же слова. Газеты не без растерянности оповестили о грабежах и бесчинствах в Петрограде: разгромлены не только винные склады, но и отдельные помещения Зимнего — это уже вела отсчет послеоктябрьская эра. Бывший император России допытывался у комиссара охраны Панкратова: «Но зачем разорять дворец? Почему не остановить толпу?.. Зачем допускать грабежи и уничтожения богатств?..»
«Воскресенье, 9 декабря (1917 г. — Ю. В.)
Прошедшей ночью «товарищи» разграбили винные погреба Зимнего дворца. Богатейшие погреба, где находились тысячи бутылок с коллекционными винами. Свою радость они подкрепили выстрелами из ружей. Правда, в конце концов удалось найти пожарных, которые разбили оставшиеся бутылки и затопили погреба, чтобы избежать дальнейшего разгула пьяных страстей. Несколько солдат остались в погребах и погибли там. Жаль, что пропало столько драгоценных вин: там был «токай» времен Екатерины Великой. Его пили „из горла“». (Из дневника графа Луи де Робьена — атташе посольства Франции в Петрограде.)
Это было лишь начало. Скоро столица великой славянской державы замрет, беззащитная и замерзшая, и познает не такие надругательства. Будет она разграблена и обесчещена.
Бывший царь внимательно читал газеты, его глубоко занимает все, что происходит в его бывшей империи. Известие о погромах в Зимнем отзовется в нем болью. Однако это не вырвет из него ругательств и проклятий. Он лишь с недоумением примется расспрашивать комиссара Панкратова, в чем смысл разрушения имущества. Ведь оно может послужить людям…
Господи, какой же силы этот народ, если его грабят почти целый век. На корню все вывозят, губят людей и хапают, хапают… И этот народ еще жив, не сгинул…
Господи, кто только из него не сосал соки, не пил кровь, не вгонял его в землю!
Господи, кто только не обманывал!
Господи, кто только над ним не издевался!
Господи, кто только не называл народом-рабом, народом-слепцом!..
И никогда ни от кого ни слова ласки, ни пощады — одна мука, надрыв и погибель…
Будьте вы все прокляты! — это скажу за него и за всех я, Юрий Власов.
Будьте вы все прокляты!
— Это не наша вина, гражданин Колчак, а ваша, — не без назидания продолжает Чудновский. — Всем своим прошлым эксплуататорские классы подготовили взрыв народного гнева. Рабочие Петрограда, Москвы и центра республики пухнут от голода. Может, не слыхали: вымирают семьями, а вы: интеллигенция! Нашли по ком слезы лить! Мы — в блокаде! Рабочие центры без топлива, нет дров! — Чудновский подолгу, вот как сейчас, останавливается напротив адмирала и разглядывает, ровно видит впервые. Чует, корежит это «его высокопревосходительство». Да по приказу этой адмиральской падлы вся Сибирь киснет кровью. Его бы, Чудновского, воля, да сейчас бы, без суда, — и рука не дрогнет.
— Мы не удушали голодом вашу красную республику. Вы сами с этим справляетесь успешно. Ваша крестьянская политика обрекает народ на голод — мы тут с какого бока? Вы навязали продразверстку и пожалуйста, голод! Вы разоряете деревню поборами — и она платит саботажем. Не повезут в город хлеб мужики — не согласны. А вот скажите, почему в наших белых районах не бывает голода? Почему у нас хлеб всегда несравненно дешевле? Это факт, отмеченный всеми экономистами мира. Но заметьте, как только какая-нибудь часть нашей территории отходит к вам, цены сумасшедше подпрыгивают, продукты быстро исчезают и наступает голод — мы, белые, тут при чем? Вы разоряете деревню — и ждете, чтобы она вас кормила. Так не бывает… Декретом от 13 мая 1918 года вы декларировали продовольственную диктатуру. Это не мое, это ваше выражение. Вы публично заявили: все, что пожелаем, будем брать; кто не станет отдавать — уничтожим! Это ваше счастье… В чем?.. Да в том, что толком не успели обобрать Сибирь. Не знает она вашей продразверстки. Тут бы такой Махно объявился! А топливо, дрова? Позвольте, мы-то при чем? Мы от вас не требуем топить у нас — это мы сами должны делать, так, если вы не в состоянии наладить жизнь, мы-то при чем? Не валите с больной головы на здоровую. Разорили транспорт, постреляли людей — и злобитесь на трудности. Лекарств нет? Откуда им быть? Не преследуйте, не экспроприируйте собственность аптекарей и производителей лекарств как врагов трудящихся. Если вы их лишаете всего, преследуете, а сами не в состоянии поставить дело, мы-то при чем, господин чекист?
— Вы так себя ведете, госпо… гражданин Колчак… Можно подумать, надеетесь на посмертное оправдание, — наконец подает голос Денике. Не по себе ему. Надо разворачивать допрос, а не получается. Диспут какой-то! А не поделаешь ничего. Интересна большевикам позиция адмирала в более широком плане.
— Объясните, что вы собираетесь делать с Тимиревой? — спрашивает Александр Васильевич. — Что с ней?
— Бывшая княжна жива и здорова[31].
— Вы хотели сказать «княгиня»? Но ведь она не княгиня… В чем ее вина? На каком основании она арестована? Поймите, она частный человек…
— Не беспокойтесь, гражданин Колчак. Нет вины — отпустим, невелика птица.
— Какой вины, перед кем? Она частный человек! Перед кем она может быть виновата?
— Трудовым народом. Безвинных не караем, — вступает в разговор Чудновский. — Чистая от крови — пущай уматывает на все четыре стороны. На кой она нам?
— Она ни в чем участия не принимала. Какое-то время ухаживала за ранеными, шила вещи для фронтовиков… А после… Вы, наверное, знаете… в общем, Тимирева служила переводчицей в отделе печати при Управлении делами Совета Министров и моей канцелярии.
— Ну вот мы и разберемся, а то у нее с вами даже инициалы совпадают. — И Чудновский выкатил на адмирала кровавые белки — от недосыпа они такие. — Конвой!.. Веди его, Марченко!..