ами верст снежной целины земля обетованная, то бишь такая, где нет Советов, не оскверняют храмы, не режут офицеров и вообще нет пятиконечных установлений. Дотянись до нее! Со всех сторон — сопки, снега, таежная крепь и красные. Самое время встать на колени: вся Сибирь против!
Нет тыла — кругом смерть!
Иди — и сдавайся…
А никто не встал на колени.
Вязнет, тонет в снегах армия Каппеля — все, что осталось от грозного тысячеверстного фронта белых. От ночевок у костров кожухи, полушубки, шинели — в дырах, саже и крови. Глаза сами по себе плачут от дневного света. Голоса — сиплые. Вместо лиц — язвы, пожег мороз лица. От надрыва и недоеда — одни кости. Куда там согреться…
Однако держится армия дружно, до чинов ли и званий. Если сам по себе, враз погибнешь. А пока сообщно, есть надежда вырваться.
На Иркутск!
Главная колонна приняла бой под станцией Зима. Решили красные воспрепятствовать соединению белых. Отличилась Воткинская дивизия, точнее, остатки ее, царство им небесное. Собрались по боевому расписанию полки, батальоны, роты — толпы обожженных, изнуренных людей. По примеру Каппеля взял генерал Войцеховский трехлинейку, насадил трехгранный российский штык; проваливаясь в снег, выбрался вперед — вроде все видят.
Пули зло метут, только сунься из леса.
Генерал обернулся к своим и гаркнул во весь голос, аж снег осыпался с ели:
— С Богом, ребята!
И пошел не оборачиваясь, за ним и вся дивизия — цепь за цепью. Тихо пошли под пули и прицельные выстрелы сибирячков. Без «ура» пошли, обычным шагом. Очугунели души и плоть от стужи, голода и страданий. Зачем суета и слова? Да и снег, мать его… вяжет, местами выше пояса, не идешь, а раскапываешься. После пяти минут — один пот и круги в глазах. Хватают люди снег — и в рот. Какая атака цепями? Дойти бы…
Мишени ползут, а не люди. Лупи на выбор — и… лупят. Господи, нет этому пути конца! Подцветили снег. Кровь, она ведь не красная, а черная — это точно. Черная, с ржавинкой такая…
Дивизия почти вся легла, царство ей небесное. Однако те, кого не пристрелили, дотянулись-таки! В штыки ударили (откуда сила?) — и опять молча, без «ура»: пороли, резали, рвали руками, а если штыком, то метили в грудь — с хрястом, через все одежки.
Генерал — в самой свалке. Резво бил штыком: выпад с шажочком — помнит его превосходительство юнкерскую науку. Длинным — коли!..
Матерились сквозь зубы — никого не отпустили. Да и куда отпускать — снег вокруг. Правда, те, что не приняли удар, рванули по железной дороге, но куда по ней-то?.. Озаботились господа офицеры. В кинжальный огонь пулеметная стрельба, хоть и скупая, патронов-то негусто. По пальцам счесть, кому из красных пофартило. Метель из пуль. Умеют брать прицел господа офицеры. Еще бы, упражняются аж с самого четырнадцатого года, с перерывами разве ж только по ранению… Как же кричали раненые! Господи, уж лучше бы сразу!..
Не выдержали и чехословацкие братья, мать их с красной любовью и нейтралитетом! Очумели, когда обоз заскрипел мимо: Матка Возка, детки, женщины, раненые, тифозные — и ни крошки еды, ни бинтов, ни йода! Лежат на санях и таращатся в небо…
Куда там панам офицерам с их увещеваниями! Легионеры — за оружие и плечом к плечу с каппелевцами. И откатились от Зимы самые стойкие и проверенные красные части.
Соединилась каппелевская армия.
Белый, синий, красный…
А после боя хоронить бы покойников — ан нет. Онемели братья славяне, стоят и поминают своих святых. Все уже вроде бы перевидели, а тут такое. И глазеют на армию, прет она и прет из чащобы. Не люди — язвы, струпья, тряпье и одни кости под кожей.
Господи, оборони и защити!..
По всему свету разнесли легионеры молву о каппелевцах. Не было эмигранту выше рекомендации, нежели — каппелевец…
После искрометного, «всепобеждающего», ленинского «Грабь награбленное!» по России загуляли переиначенные некрасовские стихи:
Укажи мне такую обитель, Где бы русский мужик не громил!..
Забавно читать в «Ленинском сборнике» № 28 (с. 17) конспект выступления будущего Главного Вождя Октябрьской революции на одном из партийных собрания в Женеве — все тот же архиуютный городок, где большевизм примется всерьез нагуливать злобу и теорию будущего всероссийского погрома[32].
Совет партии согласно уставу, принятому на II съезде РСДРП, являлся высшим партийным учреждением (вроде политбюро ЦК КПСС). За деятельность против линии съезда Совет партии лишил Ленина прав заграничного представителя ЦК партии и запретил печатать свои работы без разрешения коллегии ЦК.
Ленин отмечает в плане выступления: «…вышибание Ленина… и цензура». Он потрясен и возмущен.
И взаправду, как можно терпеть от цензуры, посвящая себя не только борьбе против цензуры, но и вообще освобождению трудящихся? Одно дело, ежели на твою свободу накладывают ограничения, другое — ты накладываешь… да не только на право печатать произведения без цензуры, но и на самою жизнь, жизнь любого.
Сей крохотный проходной эпизодик из архизаставленной событиями жизни Главного Октябрьского Вождя не оставляет в душе ничего, кроме презрения. Притеснитель и душегуб жалуется на мифические ограничения. А какие ограничения он сам наложил на мысль?
Кстати, за необходимость подвергать цензуре сочинения Ленина (мысль чрезвычайно здравая и полезная) проголосовал… кто бы вы думали?..
Наш грозный террорист, сметливый инженер и будущий полпред Красин, хотя какой он мне «наш»… Он их, сине-голубых отличий и скоса мозгов…
Уже не мог знать Александр Васильевич, что 14 февраля 1921 г. Ленин призовет на доклад секретаря Тамбовского губкома партии, а затем и встретится с крестьянами этого непокорно-мятежного края. Антисоветский мятеж из Тамбовской губернии разлился по Саратовской, Пензенской и Воронежской губерниям, аж лизал краешки Тульской и Московской. Повстанческая армия во главе с эсером Антоновым разбухла до нескольких десятков тысяч крестьян и вела упорные бои с регулярными частями Красной Армии. И не могли отрезвить крестьян даже отборные кавалерийские полки. Тухачевский руководил карательными операциями.
Ленин сообщит крестьянской делегации об изменении государственной политики — переходе от ненавистно-грабительской продразверстки к обычному продналогу. И было отчего переходить: бастовали заводы, подняли мятеж форты Красная Горка и Серая Лошадь, мятеж в Кронштадте, и все — под чисто крестьянскими требованиями.
Оказались расстрелянными и сгноенными по тюрьмам и лагерям не только почти все участники восстания в Кронштадте, но и члены их семей и даже неблизкие родственники. Всех по приказу Троцкого хватали и стреляли, кололи, мозжили черепа прикладами.
Будет одна вера — в Ленина!
А страна все равно отказывалась жить по продразверстке, цена которой — полуголод, нищета и десятки тысяч убитых в свирепой междоусобной сечи. Но к тому времени уже не первое тление тронуло останки Александра Васильевича.
Будь эти мятежи изолированными или сработанными по заказу контрреволюционного подполья, Ленин не отказался бы от милого сердцу военного коммунизма, где все прямо и четко решало привычное и такое надежное насилие.
Это и было строительство счастья — все отнять, экспроприировать, лишить хозяина (обезличить), сгуртовать народец по коллективам, дать пропитание, коммунистические учебники и газеты, наиглавнейшую из которых верстает Мария Ильинична (Маняша), — и строить заветное завтра.
«Русский человек — плохой работник по сравнению с передовыми нациями… Учиться работать — эту задачу Советская власть должна поставить перед народом во всем ее объеме…» (Ленин).
Русский народ не ленив. Не умей мы трудиться, не было бы России. Кто бы ее за нас построил?..
Наши народы надорвали необъятная кровавая дань и безмерный труд, заплаченные по счетам истории. Но там, где другие народы исчезли бы с географической карты, хлебнув лишь от толики наших бед, Россия поднимается, для того чтобы дать своим детям и внукам достойное устройство жизни.
Хочется предостеречь всех, кто позволяет поучать наши народы, кто похваляется своими богатствами и, сам того не замечая, опускается до тона и речи, оскорбляющих достоинство наших людей: не забывайте о будущем! Вы присутствуете не на похоронах России — кто думает так, роковым образом ошибается. Мы изболеемся, тяжкой болезнью заплатим за грехи и муки прошлого — и распрямимся.
«Что же касается карательных мер за несоблюдение трудовой дисциплины, то они должны быть строже. Необходимо карать вплоть до тюремного заключения…» (Ленин).
«Подчинение, и притом беспрекословное, во время труда единоличным распоряжениям советских руководителей, диктаторов, выборных или назначенных советскими учреждениями, снабженных диктаторскими полномочиями… обеспечено еще далеко и далеко не достаточно» (Ленин).
Уж как разносить стало чрево «женевской» твари. На всю Русь разлеглась, каждого видит, вынюхивает. С морды кровь скапывает…
Все чувства придавливал пресс одной ясной и острой мысли-приказа. Эта мысль-приказ не оставляет Чудновского:
«У революции нет законов. Она по своей природе лишена каких-либо устойчивых форм. Революция — это стихия, это творчество трудовых масс, имя которым — диктатура пролетариата. Стало быть, чистить надо землю. И он, Чудновский, поставлен к этому трудовым народом…»
В одном Чудновский упрямо не соглашался с Лениным: он всегда был против суда над Николаем Кровавым, который замышляли еще в восемнадцатом. Какой суд?! Над кем?! Революционный народ должен просто карать. Не нужны республике суды… И он, Чудновский, исполнит волю народа: не уйдет адмирал живым, за все ответит.
Семен Григорьевич всячески подчеркивал, что к однофамильцу — Чудновскому — как несознательному революционеру и народовольцу, осужденному по процессу 193-х в январе 1878-го, он отношения не имеет.
«Бог дал — Бог взял», — сказал своим мыслям Семен Григорьевич и раздвинул губы. Так и застыла улыбка, чисто каменная. А брови густые, чуть белесые поверху, сомкнулись к переносице: весь ушел в мозговую работу. И времени нет, а тыщу дум передумает за день…