Антоновщина, массовое дезертирство из Красной Армии, забастовки в Москве, Питере, Нижнем Новгороде, Харькове, Ростове и других промышленных центрах, на десятках крупнейших заводов и фабрик, а также мятеж в Кронштадте — страна явно ускользала из-под большевистского контроля и влияния. И никакие меры — запугивания, казни, преследования — не давали успокоения.
«До изменения партийной линии в крестьянском вопросе (осуждение насильственного насаждения социализма в деревне на VIII съезде РКП(б)) настроение в мобилизованных крестьянских частях… нередко бывало антикоммунистическим», — свидетельствует член ЦК РКП(б) и Реввоенсовета Второй армии Сокольников, в будущем — наркомфин и член ВЦИК и ЦИК СССР.
Это понимать надо так: свыше половины призванных в армию скрывалось.
Потерять страну, то есть революцию, из-за продовольственной политики — Ленин сие решительно отмел. Более того, упорный отказ страны жить по продовольственной диктатуре подводит этого выдающегося диалектика к мысли о необходимости коренного изменения экономической политики вообще.
Насилие оказалось неспособным решить экономические задачи в согласии с партийной утопией (это ничего, что под нее уже от голода и пуль легли сотни тысяч жизней). Ленин отыгрывает задний ход: самое первое — спасти революцию, то есть свою власть. Так возникает новая экономическая политика (нэп). Переход к ней явился убедительным признанием того, что, даже если обрушить весь аппарат насилия, не ограничивая себя в мерах, перестроить сознание народа в угодном направлении все равно не представляется возможным. Можно еще перебить половину тех, кто остался, и все равно не достигнуть цели.
Сколько же понадобилось крови, чтобы за три года додуматься-таки до этой очевидной мысли (надо полагать, недосмотрел в библиотеках, пролистал как очередную дурь, блажь интеллигентов — вечных нытиков, и дармоедов)!
Программа Ленина вызывает бурю в партии. С точки зрения правоверных партийцев, это измена социализму, возврат к ненавистному старому режиму: надо ломать сопротивление крестьянства и пробиваться вперед. И это тоже понятно: партия взращена на доктрине насилия, а тут… задний ход! Да большевики мы или нет?!
Ленин все же полагал, что пусть лучше будет государство, ну хоть с остатками народонаселения (после террора, тифа, голода и других следствий Гражданской войны), нежели светлая коммунистическая явь почти без народа — с одними членами партии и сочувствующими.
Ленин, без сомнения, согласился бы на освоение продовольственной диктатуры и вообще военного коммунизма и продолжал бы избиение деревни[33] и прочего непокорства. Решимости в такого рода делах у него всегда обнаруживалось в избытке. Делал же он это три года после Октября (эвон как проредил страну!) — и ничего, никаких душевных потрясений.
Но вот угроза потерять страну, оказаться погребенным под взрывом народного недовольства (а события гнули, судя по забастовкам и Кронштадту, а также повальному дезертирству, именно к этому) вынудила его к коренному изменению экономической политики (а ежели пораскинуть умом — какая же это политика: приказ, резолюция, пуля). И сделано это было не во имя скорейшего восстановления хозяйства, как это утверждают советские учебники (большей частью набитые превратно истолкованными фактами или вовсе лишенные всяких фактов), а во имя сохранения власти над страной.
Сталин придерживался иного мнения, особенно насчет перевоспитания народов. У него были не только примитивно-железные нервы, но и весьма способствующая всякой решимости ограниченность (в сравнении с Лениным и его учеными соратниками). Правда, это нельзя было сказать о его памятливости и хитрости. И память, и хитрость у Сталина-Чижикова были выдающиеся, просто гениальные, впрочем как и жестокость. В данных проявлениях Чижиков как бы являлся феноменом природы (но не феноменом большевистской партии).
Посол Веймарской республики в Москве граф Ульрих Брокдорф-Ранцау в беседе со своим французским коллегой заметил, что пост посла в Москве чрезвычайно интересен; кроме того, работа существенно облегчается благодаря солидарности и целеустремленности правительства, а также благодаря необычайному интеллекту ведущих деятелей.
Ведущими деятелями в то время, еще не сметенными ураганом сталинского властолюбия, являлись соратники Ленина.
Еще раньше, когда в Москву прибыли германские врачи для лечения Ленина во главе с профессором Фёрстером[34], граф Брокдорф-Ранцау заявил на приеме в их честь:
— Вы сами увидите, что не только правительство, но и самые широкие массы русского народа всеми нитями своей души связаны с этим человеком, который для народа является учителем и вождем.
Так вот, чтобы не лишиться этих самых широких народных масс, не оборвать душевные нити, Ленин и повернул страну на новую экономическую политику.
У Ленина не было своей жизни — для обогащения, славы или смены женщин. Нет, честолюбие, и выраженное, как и интерес к женщинам, не было чуждо ему, но не составляло того жгуче важного, что может управлять жизнью. Люди убеждались: живет он единственно ради них.
Люди верили обещаниям Ленина, стоит лишь раздвинуть тяготы, перешагнуть через злобу бывших господ — и жизнь не обманет, глотнут и они счастья…
Большевики держали над народом эти манящие в лучезарные дали серп и молот. По горло в крови, ненавидимый доброй частью света, продырявленный пулями Каплан, Ленин брел к этой лучезарности, увлекая бедняцкую Русь.
Посол Брокдорф-Ранцау принадлежал к сторонникам взглядов Бисмарка. Он искренне стремился следовать политике добрососедства с Россией. Продолжателем той же политики окажется и более отдаленный преемник графа Брокдорф-Ранцау на посту посла Германии в Москве, граф Вернер фон Шуленбург, которого Гитлер казнит после известного заговора 20 июля 1944 года.
Что касается внутренней политики, здесь Сталин отрицал мысль о том, будто к цели можно пробиться иным путем, более долгим, но зато без насилия, то есть пароксизмов насилия. Для Сталина насилие являлось основополагающим принципом развития, сутью жизни. И спустя какие-то восемь лет после введения нэпа он приступит к преобразованию деревни: вся ставка — на принуждение и беспощадный террор.
Недовольство крестьянства подавляли не только пулями, тюрьмой и высылкой целых семей, но и тем голодным мором, который обрушился на деревню после разорения. Армейские кордоны на десятки верст вокруг голодающих районов наглухо замкнули крестьян, обрекая на вымирание. Это была свирепая выучка крестьян. Они пухли от голода, ели траву и землю, но не получали со стороны никакой помощи — это сламывало самых упорных. Деревня, чтобы не подохнуть, не выть постоянно от голода, впряглась в колхозы. Хоть какой-то, но хлеб!..
Так по-сталински в крестьянина вколачивали идею колхозной жизни и покорность рабочего скота.
С воцарением большевизма демон насилия уже не покидал общество — проник в самые ничтожные ответвления жизни, явился корсетом, который держал стать и мощь социалистического государства. В насилии перетиралось сознание народа, складывался обще-человек с затылочным зрением, то бишь зрением наоборот. Военно-государственное искусство старательно закрепляло результаты силового воздействия. Человекомуравьи обретали новое бытие — итог мученического приспособления к жизни. Общечело-век прославлял своих господ и своих угнетателей — Недосягаемых и Несменяемых по праву захваченного трона (каждый вроде того известного неразменного рубля из русских сказок).
Естественно, недуг такой личности, как Ульянов-Ленин, требует для лечения международной помощи, соединенных усилий. Тут принцип «интернационализма» как нельзя кстати. И вот тянется вереница светил из Германии (до прихода к власти Гитлера советскую Россию и Германию связывали особые отношения, в том числе и в области военной).
И все же это удивительно! Поносят разложенческий империализм. Нет бранного словца, не брошенного в их огород. Мешают с грязью «их» искусство, мораль, предают анафеме организацию труда и производства. Все усилия сосредоточивают на разрушении «загнивающего империализма». Но как только приключаются нелады со здоровьем — куда там: сразу вспоминают об исключительном уровне медицины и зазывают пользователей с Запада, а ежели здоровья хватает, то отправляются лечиться прямо на этот преступный Запад.
Любопытна справка, приведенная историком С. Кулешовым в послесловии к книге Ф. И. Чуева «Сто сорок бесед с Молотовым». Она настолько хороша — приведем ее дословно.
«В том же 1922 году, когда по России прокатывался смерч голода, специальная комиссия обследует состояние здоровья «ответственных товарищей». Результаты неутешительны — почти все больны: у Сокольникова — неврастения, у Курского — невралгия, у Зиновьева — припадки на нервной почве… Здоровы — Сталин, Крыленко, Буденный (небольшое повреждение плеча — рубил, наверное, кого-то), Молотов (всего лишь нервность), у Фрунзе — зарубцевавшаяся язва (прав, оказывается, Б. Пильняк в «Повести о непогашенной луне»). Но важны не столько диагнозы, сколько предложения о лечении — Висбаден, Карлсбад, Киссинген, Тироль… Что это — целебный пир во время чумы? О какой нравственной основе партийных лидеров можно вообще говорить?»
И почти все они пользовались советами и лечились на этих самых курортах — Чичерин, Рыков, Иоффе… И врачи к ним приезжали самые лучшие с Запада…
А народишко пусть помирает от кровавой натуги. Не беда, бабы-то на что?.. Новых нарожают…
Великий утопист полагал, что новые (социалистические) отношения в экономике обязательно выработают и новое сознание. Следует потерпеть лет пятьдесят, гнать страхом, кнутом, казнями — а там и новая экономика сложится, точнее, экономика на новых отношениях, а эти самые отношения и вылепят нового человека. Здесь была самая глубокая прореха в утопических расчетах Ленина. Здесь легли в землю миллионы людей, так ничего и не доказав. А диктатор от утопии, взяв скромно под козырек, истаял в небытие.