Эх, Флор, Флор…
— …Сотрудники? Способных еще можно найти, но вот преданных идее?.. Все тонет в трясине взяток, воровства и шкурничества. Это было в боль фронтовому офицерству. Оно сражалось стойко и большей частью с превосходящими силами красных. В тылу же — какая-то оргия наживы на бедствиях и горе. Даже министр путей сообщения давал взятки. Понимаете, иначе не пропускали его вагон! Этот произвол нельзя было пресечь, даже если бы я расстреливал всех виновных подряд.
— Расстреливали, — вступает в беседу Чудновский.
— На восстания и саботаж мы отвечали силой. Это ведь Гражданская война. В ней часто тыл становится фронтом…
— Вашим именем и приказами мучили, терзали, казнили рабочих и крестьян Сибири, — уже не подавляя ярости, грубо забасил Чудновский. — Я в этой каталажке вшей кормил несколько недель назад — и мне нечего заговаривать зубы. Да-да, при Черепанове! Я-то знаю, как вы наводили порядок. Порки, насилия, голод, казни — вот что такое режим Колчака. Вы шли на Москву, за вами — вся сволочь. Вы да Деникин — вот две надежды мировой контрреволюции.
Александр Васильевич откинулся к спинке стула. Нет, он не сорвется. Пусть этот господин испытывает красноречие.
— Знаете, вы кто? — Чудновский спрыгнул с края стола, подошел и встал напротив адмирала. — Александр Четвертый! Вы — это неизбежность реставрации. Вот цена вашим разглагольствованиям о России и благе!
Александр Васильевич лишь вздернул подбородок да побледнел.
Чудновский запихивает руки в карманы кожанки и отходит к Попову.
— Если вы, господин чекист, задаете вопрос, то, нравится вам ответ или нет, соблаговолите выслушивать. В противном случае я не стану отвечать.
— Денике, ведите допрос, — говорит председатель следственной комиссии.
Товарища Попова удовлетворяет активность Денике — все реже сам задает вопросы, однако помет в тетради делает не меньше. Чувствуется, ум его — медлительный, с какой-то канцелярской обстоятельностью; не допрос снимает, а двигает шахматные фигуры.
Денике же, судя по документам, копал, что называется, с ходу. Тут же пускался по следу новых фактов, имен. Выдает это в нем человека фантазии и отнюдь не рыбьего темперамента.
Есть в тетради Попова любопытные сведения о Чудновском, Каппеле и чехах — надо полагать, узнавая, тут же заносил для памяти. Есть ссылки и на документы совершенно неизвестные.
Даже скромной толики общего не обнаруживалось у Чуднов-ского с интеллигентностью. Люто презирал и ненавидел это в людях, особенно двойственность, нерешительность в делах, неспособность беззаветно служить рабочему классу — ну все, на что «ука-зует» товарищ Ленин. Любая статья или речь Ленина — для Чуднов-ского приказ.
Первой из ленинских работ Чудновский прочел «Две тактики». Она намертво вбила в него презрение и недоверие ко всем социалистам небольшевистского толка.
Усвоили взгляд Ленина на интеллигенцию не только председатель иркутской губчека, но и товарищ Сталин и вообще большевики, а также и народ, и еще — красные вожди за кордоном, и среди них — вождь китайской революции товарищ Мао Цзэдун. Еще бы, эта проклятая интеллигентская прослойка имеет дурную привычку думать и во всеуслышание излагать итоги раздумий.
Как следует с ней поступать и как поступили, явствует из речи Мао на VIII съезде Коммунистической партии Китая в 1958 г. Речь, само собой, не издана, но, сомневаться не приходится, дает верный взгляд и воодушевляет товарищей по партии и по сию пору.
Обнародована она была за границей, во времена культурной революции (культурной на марксистский лад), то бишь разгрома ряда партийных учреждений. Тогда документ строгой секретности и свалился в руки хунвэйбинов, а от них — на Запад.
В речи Мао ссылается на первого в династии Цинь императора — Ши Хуан-ди:
«Кем был Ши Хуан-ди? Он похоронил заживо всего 460 ученых. Мы же похоронили 46 000 ученых. Разве мы не казнили определенное число контрреволюционных представителей интеллигенции? Я ставлю этот вопрос перед демократически настроенными государствами. Они говорят, что я веду себя как Ши Хуан-ди. Отнюдь нет! Я в стократ превзошел его[39]…»
Верно, превзошел, поскольку был вооружен самой передовой теорией и философией — марксистской.
В общем, яма для таких всегда в наличности, и не только в Китае…
«…Болтай-болтай, — думает товарищ Семен. — Вали свои факты, для истории сойдут…» Чиркнул спичкой, дал огонек Шурке Косухину — тот и не заметил, как загасла папироска. Новостей-то — не отобьешься. Но в каждой имеется и ложка дегтя. Чехи отклонили условия перемирия с Пятой армией, и как отклонили — наотрез, с матерком как бы…
И до этого спал и дневал в тюрьме, а тут и вовсе зверем в ней. В любом случае не уйти адмиралу, будь хоть самые важные и грозные телеграммы и приказы. Так и заявил в губкоме. Янсон только поежился: «Зачем так категорически? Есть партийная дисциплина. Чувства держи при себе».
Что ни день, требует товарищ Семен от ревкома приказа на расстрел Колчака. Сейчас надо класть, без спешки и риска, а Янсон все свое: беречь адмирала для суда.
Ну уж это хрен-то!..
Конечно, ревком — с Чудновским. Разве там, в Москве, виднее? А Каппель? А белочехи? А японцы? А контрреволюционное подполье?..
Ночами срывается Чудновский на любой шум: в головах — маузер, в личной комнатке (дверь в нее прямо из кабинета), на стульях, — кольтовский пулемет и ящик с ручными бомбами: ну не пройдут к Правителю!..
После сидел, слушал тишину, натужливо моргал толстыми, опухшими веками, растирал башку: искры от недосыпу. Вставал, натягивал кожанку, отхаркивал табачную мокроту, сопел, засовывал в коробку маузер. Прикусывал зубами папиросу — и начинал обход: корпус одиночных камер — подвал, первый этаж…
Каждый пост, каждый пулеметный расчет — все самолично досматривал. Таращился в ночную муть за окном. Ну не должны пройти, каждая пядь под огнем…
Не ропщет на судьбу товарищ Чудновский. Время такое, не до личных благополучий. Сам Дзержинский дни и ночи за работой: спит тут же, в кабинете, нередко два-три часа. Старик курьер приносит обед из общей столовой, иногда добавит что-нибудь повкуснее и попитательнее (передавали верные люди). Тогда Дзержинский пытает его прищуром глаз и спрашивает:
— А что, сегодня все сотрудники едят такой обед?
Взгляд у Феликса Эдмундовича — не приведи Господь! Недаром мечтал послужить святой церкви. Ксендз не вышел, хотя родных братьев изрядно помучил проповедями и требованиями соблюдать посты.
Мало кто знает, что осенью 1918-го Дзержинский выезжал в Швейцарию навестить семью.
«Феликс изменился неузнаваемо, — вспоминает его жена, Софья Сигизмундовна (она ждала его с сыном Ясиком в Берне). — Он приехал под другой фамилией (Феликс Доманский), и, чтобы не быть узнанным, перед отъездом из Москвы сбрил волосы, усы и бороду. Но я его, разумеется, узнала сразу, хотя был он страшно худой и выглядел очень плохо…»[40]
Кто бы мог подумать: октябрь 1918-го — и в Швейцарии сам глава грозной ВЧК!
Это было время образования в Уфе Директории во главе с Авксентьевым и Болдыревым, время прихода к руководству белым движением на юге России Деникина, только-только земля приняла прах генерала Алексеева.
Именно в эти дни после ранения приступил к работе главный вождь — гремучая смесь революции — Ленин.
Именно в эти дни начиная с исхода августа (без пропусков) в Москве гибли сотни и тысячи «буржуазных элементов» и представителей всех других партий — брал разгон красный террор, свирепый ответ революции на пули Каплан.
«…В Берне не было условий для отдыха, который был так необходим Феликсу, — вспоминает Софья Сигизмундовна, — и мы решили поехать на неделю в Лугано, где был чрезвычайно здоровый климат и прекрасные виды…»
Отдыхать Феликсу было от чего.
Когда чета Дзержинских усаживалась в весельную лодку, к пристани подвалил прогулочный пароходик. У трапа стоял… Локкарт!
За какие-то недели до этого он был арестован в красной Москве, и Мундыч сам беседовал с ним, иначе говоря, допрашивал. Как дипломат, Брюс Локкарт отделался высылкой за пределы РСФСР…
Локкарт тоже приехал отдохнуть. И тоже было от чего.
Он не узнал председателя ВЧК, хотя в упор скользнул взглядом. Уже тогда наловчились менять внешность на Лубянке.
И такие бывают свидания.
«…Человек с корректными манерами и спокойной речью, но без тени юмора в характере, — рисует портрет Мундыча сам Локкарт в своих воспоминаниях «История изнутри». — Самое замечательное — это его глаза. Глубоко посаженные, они горели упорным огнем фанатизма. Он никогда не моргал. Его веки казались парализованными…»
Эти самые немигающие глаза не подвели Мундыча. Он Локкарта узрел, а тот… протопал мимо.
Любопытно речение Бажанова. Он наблюдал Мундыча в обстановке, скрытой от взоров простых смертных. «…Дзержинский всегда шел за держателями власти, — отмечает бывший помощник Сталина, — и если отстаивал что-либо с горячностью, то только то, что было принято большинством».
Нельзя обойти и меткое замечание Бажанова о прокуроре всех убойно-подложных сталинских процессов: «На «суде» функции прокурора выполняет внешне человекоподобное существо — Вышинский».
Да они там все человекоподобные! И доныне, уже в демократической упаковке, все равно те же, человекоподобные, ибо нутро у них — гнилое, от ссучившегося партийного мира.
10 ноября 1918 г. газеты сообщили «о высылке русского Советского посольства из Швейцарии, вызвавшего в Швейцарии всеобщую забастовку».
Уж не один ли это из результатов «частного» визита Мундыча в Швейцарию? Ведь между данными событиями какие-то недели…
Первосвященники большевизма — Ленин и его причт — были честны: ни одна казенная копейка не пристала к рукам. Не щадили себя и в работе, продвигали Октябрь.
Однако природа вещей выше любых самых благих намерений.