Всего принял в себя товарищ Ленин две эсеро-бабьи пули. Одна поломала левую плечевую кость, другая продырявила верхушку левого легкого и застряла под кожей, в правой стороне шеи, — пальцем прощупывалась. Путь ее оказался диковинным. От легкого пуля рванула круто вверх, к шее, но позади пищевода, к счастью для всех большевиков и родственников, не зацепив сосуды и нервы.
В первую ночь пульс едва прощупывался. Дыхание было поверхностным и частым-частым. Левую плевральную полость снизу доверху залила кровь. Сердце поневоле отдавилось вправо. К левой руке не притронуться — задет лучевой нерв.
Положение отчаянное. Вся надежда на организм.
И было на что надеяться. Даже в те горячечные минуты бросилась в глаза профессору Розанову добротная и вовсе не книжноинтеллигентская скроенность великого вождя. Все выдавало энергичную натуру, богатую природными соками. Вовсе и не ошибался милейший Владимир Александрович Поссе: «небольшого роста, коренастый, жилистый, с быстрыми уверенными жестами» — он мог сойти за смышленого прасола, промышляющего скупкой у крестьян скота, шерсти или льна. Да такому мужчине Бог велел в женщин влюбляться, славить жизнь да радоваться деткам…
Очень опасались врачи за легкое и кровоизлияние в плевру. Однако, на удивление светилам медицины, температура почти сразу пришла в норму и уже не беспокоила раненого. На десятерых вложила природа запаса жизни в Ленина.
Водителю и всем, кто привез Владимира Ильича, досталось: зачем позволили раненому подняться на третий этаж?
Ленин всех отстранил и сам поднялся, без чьей-либо помощи, по ступенькам, маханул к себе на третий этаж!..
Эта бравада (при ране в легком) и обернулась столь обильным натеком крови в плевру: дышать затруднительно, вывезет ли сердце? Одно-то легкое из работы, по существу, выключено, да еще и сердце придавлено. Это ж какое дополнительное усложнение последствий выстрелов…
В сталинско-бериевские времена водителя и всех, кто с ним находился, тут же шлепнули бы за халатность при исполнении служебных обязанностей и вообще ротозейство. Оформили бы это, само собой, по-другому, скажем как вредительство и службу в английской разведке. Ну целая бригада на содержании Интеллидженс Сервис.
Лишь на третьи сутки раненый перемог напор смерти: пульс стал полнее, кровоизлияние в плевру приглохло, а главное — раны не дали гноя. Не воспалился и костный мозг в плечевой кости.
Следил за больным и выхаживал его буржуазный терапевт Н. Н. Мамонов, хотя к тому времени какой уж там буржуазный, тянулся перед любым партийным чином…
Всякая опасность отпала на седьмые сутки. 6 сентября (разумеется, все того же года) стране объявили, что Ленин вне опасности. Через два месяца кости срослись идеально — без укорочений и с восстановлением функций (слава Богу, это происходило не в районной больнице или ЦИТО[44]). Кровоизлияние в плевре рассосалось, работоспособность восстановилась. В ноябре восемнадцатого вождь уже работал без ограничений. Не запамятовали? Именно в этом ноябре Колчак учинит переворот в Омске. А причина всей московской кутерьмы с врачами и бюллетенями — Каплан — уже более двух месяцев кормила червей в кремлевской земле — да, именно там она покоится, вернее, то, что от нее осталось.
Такая вот история.
Каплан взаправду была «истреблена» Павлом Дмитриевичем Мальковым. Уверяю, это не промашка в стиле, это только стремление возможно ближе передать дух событий.
Поэт Демьян Бедный за заслуги в классово-изящной словесности был удостоен «жилплощадью» в Кремле (лапотная Русь таки распевала его частушки). Слов нет, в Кремле и сохранней, и сытней, и дровишки подвозят березовые — нет нужды лаяться из-за каждой вязанки: суй в печь сколь душе угодно (таким запомнил Демьяна Бедного Шаляпин, навестивший баловня муз в кремлевской квартире).
И не без расчета эта забота. Гляди, в благодарность и новыми частушками двинет поэт советскую власть в массы (и двигал, да еще как!). Тут важно каждый вершок пространства отвоевывать у паразитирующих классов: что в душе, что на суше и на море. Классовые бои и столкновения, но уже в литературе и через литературу — это Ленин вдолбит пишущей братии (и чека тут в помощниках): и заскрежещет… не то зубами, не то перьями.
У меня в библиотеке хранится поэма Демьяна Бедного[45] с автографом — привет из тех дней: там пророком ходил Ленин, каждое слово впору чеканить медалью, народы глаз с него не спускали, выше отца-матери! Божище!
Демьян Бедный, несмотря на нестерпимо голодный быт, радовал ответственных партийцев двумя подбородками и тугим животом навыкат и вообще задушевно-свойским нравом. Пришелец из того хищного антивремени рассказывал мне, кутаясь в кофту и покашливая в платок — помаленьку догорал в ознобах лагерного туберкулеза. Сам проворно-махонький — ну былиночка, — а глаза ясные, серые, с этакой пронизывающей зоркостью. Двужильный был, ему бы на диване под пледом, а он раненым волком по Москве: искал, находил и читал десятки книг. Сводил сотни записей — все добивался понимания того, что случилось. А я взять в толк не мог, как вынес Иван Васильевич (так его звали) то, отчего я околел бы в первые же недели. Да что там недели — часы! А ведь вынес, а сам с ноготок (говор окающий).
Так вот, кутаясь в кофту и покашливая в платок, рассказывал мне Иван Васильевич, как столкнулся из-за места в поезде — срочно надо в Москву, а нет вершочка свободного места: состав битком — аж хруст в костях и вша на всех общая. Имелся, правда, пустой классный вагон с занавесочками, но им распоряжался революционный поэт Демьян Бедный. Так что, почитай, наркомовский вагон — туды и не суйся. Иван Васильевич был одним из первых комсомольцев Самары, из сирот. И махонький-то — от недокорма, по людскому милосердию жил и не помер.
Ваня и принялся ломиться к Бедному в дверь, ломится и совестит:
— Какой же ты бедный?! Ты толстобрюхий буржуй, в тебе ни на грош трудовой сознательности! А ну пусти!.. Что ж ты, мать твою, молчишь?! Тебя к стенке пора, контра недобитая!
После они благополучно помирились. Как шутил Иван Васильевич, «на платформе признания советской власти и диктатуры пролетариата». Их знакомство переросло в дружбу, когда бывший самарский комсомолец «возглавил» один из степных губкомов, а после и в наркомы возвысился, даже Сталин на доклады вызывал. Как после строил догадки Иван Васильевич — прицеливался: стбит дальше двигать или пустить на удобрения.
Легендарный срок одолел этот тщедушный сирота. Поначалу чекисты крушили ему кости (нет, не в литературном, а прямом смысле — руку сломали, пальцы, перебили стопу), урки топили башкой в параше с нечистотами (аж рвало потом неделю) — а не признается, гад! Вел дело некто… Чирков. За пытки и «дела» Героя Советского Союза огреб. И все едино: не признался ни в чем Иван Васильевич. И война с Гитлером отшумела, и тридцать миллионов легли в землю, а с ними — еще несколько миллионов зэков и просто голодных крестьян по деревням и поселкам, и сам Придворов преставился, а Иван Васильевич все кочевал из лагеря в лагерь… А потом освободили! Иван Васильевич отлежался — и за работу. Снял-таки Золотую Звезду с генерала Чиркова. Аж все невозможные инстанции прожег ненавистью к мучителю — и добился… за всех старался. Чтобы Героя получить… это ж сколько народу надо было сгубить! И многим палачам еще испортил кровь этот махонький человек с глубинно-серыми глазами. Далеко из впадин глядели. Пытливые и беспощадные в одно и то же время, но больше с огромной обидой за обман и надругательства. А ну-ка, вороти жизнь?! Что ж вы там расписали в Женеве? Ну за что?!
…В тот достопамятный сентябрьский вечер 3 сентября Демьян Бедный, находясь на своей законной кремлевской жилплощади, услыхал перегазовку сразу нескольких моторов. Природная сторожкость и избыток сил, даваемый хоть и не жирным, но постоянным наркомовским пайком, вытолкнули его на двор — точнее, на мелкоровную кремлевскую брусчатку. Не плутая, двинул на рокот. Вскорости приметил, а уж поближе и узнал Пашу Малькова, пожал руку и спросил, глядя на грузовики:
— Уже переезжаем?
И даже не догадался, сколь близко оказался к истине. Переезжали и впрямь, но только одна… Каплан. В другой мир, от которого поэт и все жизнелюбивые граждане держатся подальше из самых последних сил, даже когда данных сил не имеется, пусть даже самых нутряных — ну нет вообще!
Каплан?!
Поэт из революционных, свой — «братишечка». Мальков и дал разъяснения. Наружность боевая: бескозырка на брови, под бушлатом кольт, тельник даже по сумеркам полосы чертит. Тут Демьян Бедный и узрел окончательно Каплан. Она!! Ишь сгорбилась, сучонка!.. И на вирши мысль, сама рифму ищет. Поэт!
А на ней и лица нет — серая маска. Сама безгласная, в ноги себе смотрит. Только иногда голову вскинет, вздохнет и опять, опять под ноги смотрит. А тощая — одни кости! Чует, падла: кранты ей, — однако не пищит, фасон выдерживает. Ждет, одним словом. А может, и не знает, что под «машины» расстреливают, оттого такая спокойная?.. Ну-ну…
Тут надо объяснить: вопрос поэта об отъезде не являлся праздным. А вдруг уносить ноги? Контра с востока в нескольких сотнях верст, может, чуток дальше. Обстановка — не прозевать общий отъезд. Имел место такой разговор. Не исключала партия эвакуацию и отступление…
А тут шоферня и поддала предельные обороты, хотя команды не было. Верно, прежде договорились, а может, усвоили порядок. Чай, не на первой операции. С Дзержинским не заскучаешь. Вон и латыши! Свои, интернационал!
Партийный стаж у Павла Дмитриевича Малькова — с 1904 г., это, я вам скажу, не хрен собачий! Это — убеждение, это уже готовность за партию на все, это значит за бога — Ленин, а тут… Каплан!..
Двигатели ревут, аж воронье небо застит, кресты соборов не различишь. А Паша этак ловко, быстро и сноровисто пальнул… В затылок, само собой. Каплан села и потом бочком на землю, ровно куль. Паша шагнул и для верности еще — меж лопаток. А Каплан и не дернулась. Враз жизнь утекла, на конвульсии и духа не осталось. Все, дохлая!