Паша машет бескозыркой. И грузовик за грузовиком смолкли… А на кой ляд моторами Владимира Ильича беспокоить? Он тут, чай, не за версту — совсем рядышком за жизнь борется — все эта… подлая тварь! Сами шофера и не лезут из-за баранок: народ, видать, привычный к работе.
А тишина! Одни вороны и галдят — так то в небе, а здесь тишина. Охрана Пашей предупреждена — ни один охранник на выстрел не явился. В комендантах ведь Павел Дмитриевич Мальков. Его слово — закон. Сам Мундыч на равных беседует: вроде подчиненный и не подчиненный: при Ленине матрос. У вождя на каждого сотрудника память. Без разрешения и не тронь. Вмиг звонок…
Однако самое «поэтическое» еще впереди. Паша кивнул — один из латышей к нему. Вдвоем и поволокли. Быстрее бы! Само собой, сторонятся крови. А крови-то и не шибко, будто загустела и не текла вовсе в жилах у Каплан. Но и то верно: подгадал Мальков, стояла она на краешке, где вместо брусчатки газон — ну лопухи по колено. Помахать лопаткой — и ни тебе следов. Чистая польза для растений.
Грузовики стоят, и шоферня — каждый на своем месте. Сразу видать, каждую ночь заняты. Имеют понятие.
А уж и ночь, ну еще немножко — и внепрогляд.
Паша укромное местечко еще до этого присмотрел. Уверенно шагают (скорее всего, за Иваном Великим, где скат к Москве-реке). Волосы у Каплан по траве метут. Отрастила патлы.
Ничего не спрашивая, к ним и присоединился поэт (да какой это поэт — кузнец всеобщего счастья, такой же пролетарий… только пера): пособлял тащить или нет — история умалчивает. Для всех троих эта эсерка была гадиной, нечистью. Паша по ходу пояснил: контрреволюционерку надобно без промедления сжечь. На Мун-дыча не ссылался, но, видно, тот дал «вводную». Не мог не опасаться председатель ВЧК (так сказать, прародитель Берии, Андропова, Крючкова) враждебных выступлений при известии о казни Каплан, тем паче на месте погребения или сожжения. Надо, чтоб никто не прознал. Секретная операция! А ее?.. Ее чтоб вообще не осталось — ну не было такой. Требовалась для партии дематериализация этой чрезвычайно вредной террористки. На вождя с браунингом!
Крыли ее, надо полагать, и Паша, и шофер почем зря, по-балтийски. Сапог аж сам задирался — пнуть бы!..
Жечь так жечь (в восемнадцатом году палили непрерывно: сперва царева брата и синодальную комиссию, после сына царя с «фрейлиной» — сверхогнеопасный выдался год). Шофер без всякой команды подрулил грузовик — в аккурат по травке. Скатили бочку с соляркой — латыши подсобили. Озаботились еще до операции: должна эта сучка распасться на угли. И всей компанией взялись за огонь: солярка — ведро за ведром. Полыхает, падла! Солярка вонючая — и не унюхаешь жареного мяса. Горит огонь сам по себе. Сперва одежа сгорела. Лежит как есть голая. Тут же волосы в разных местах запалились, а после и сама чернеть стала. А сажи!.. Да за Ильича и вообще революционный люд их всех без разбору на угли! Через очистительное пламя берет разгон революция…
Пуще ярится костер. Видно его из Замоскворечья, а никто не догадывается, что к чему. Далече сигналит. Сентябрьская ночь темна.
У пролетарского поэта нервы не пушкинские — такие дела… Сознает поэт Придворов: почетное это задание, а не просто солярка и дохлая тетка. Ворочают ее лопатой, чтоб ровно со всех сторон прогорала, и дивятся: до чего легкая! И мяса не было, одни мослы. И тужиться не приходится, сама перевертывается. А тоже — на вождя с браунингом!
И материли — аж Иван Великий выше стал, в самые ночные облака уперся. Там совсем близко к звездам.
Эх, не было Семена Григорьевича Чудновского. Большая отлепилась бы от него душевная боль и вина — проморгал врага, слюни распустил!.. А ну, Сема, еще ведерко! Эх, если бы!..
Вряд ли Каплан спалили до углей. Это слишком долго, а раз долго — уже несекретно. Поди, так и предупреждал Свердлов. Чтоб не светить чересчур — надо проворней, а как? Она же, курва, не из дерева. Сколько ни лей солярки, а покуда не высушит — не берет жар. Увезти? В кузов эту обгорелую куклу? Да перемажет там! И вопрос: где копать яму по ночи? Дело секретное, никто не должен знать: приказ революции! И объявлять не надо — сами понимают. В общем, испеклась тетя. Пора.
Посему, надо полагать, прирыли то, что осталось от Каплан, в Кремле. Там она и лежит, сердешная, совсем недалече от своей мав-золейной жертвы: больше ей деться некуда. Там она — и не секрет это нынче…
А кто тут жертва — еще вопрос…
И Ленина помнят люди, и Каплан не забыли.
Ленин был социал-демократом крайнего толка, Каплан — правой социалисткой-революционеркой. Разные ветви философско-политической системы — результат научного осознания действительности. И выходит, не террор, а наука и соединила их в одно (помните, как каждая из сторон еще в Женеве присваивала себе право на единоличное толкование марксизма?). А террор — величина абсолютная. Ему без разницы, в какую сторону действовать: влево или вправо. Против своих — тоже не противоречит сущности их миропонимания. Для них — вне жизни все, кто с ними не согласен. Террор тут как тут: и разом всё и всех приводит к соответствию. Великая уравнительная система.
В воспоминаниях «От Москвы до Берлина в 1920 году» Р. Донской пишет (автор воспоминаний — профессор медицины):
«…Мне предстояло уехать из Москвы месяца на полтора, и перед отъездом я зашел в Лефортовский военный госпиталь, с которым у меня остались связи после войны. Это было через несколько дней после покушения на Ленина. Там во дворе анатомического театра я увидел разостланный огромный брезент, из-под которого торчала пара мертвых ног в носках.
— У вас опять подвал затопило, что трупы не убраны? — спросил я служителя Григория, с которым мы были приятелями еще с войны (1914–1918 гг. — Ю. В.).
Тот вместо ответа отбросил брезент, и я увидел 24 трупа с раздробленными черепами. Все лежали в одном белье, в разнообразных позах, в два ряда, голова к голове. Черепа их напоминали разбитые спелые арбузы, а из широких отверстий с развороченными краями вываливались обезображенные мозги и обломки костей. Я не мог не узнать всесокрушающего действия выстрела из винтовки в упор. Большинству стреляли в висок, некоторым в лоб.
— В первый раз привезли? — спросил я Григория.
— В первый. Предупредили, что сегодня ночью привезут еще сорок…
На другой день после посещения госпиталя я был по делу о помещении лаборатории… Нужного врача я застал у телефона. Насколько я понял, разговор шел о том, чтобы казненных перестали возить для погребения в больницы.
— А много к вам доставляют? — спросил я.
— Полными грузовиками…
— И во все больницы привозят?
— В большинство…
Это было самое начало террора в ответ на покушение на Ленина. Профессор М., лечивший Ленина, говорил мне, что тот поразил его необычной силой воли и той стойкостью, с которой он выносил мучительные перевязки. М. смотрел на разыгрывающуюся в России трагедию из первых рядов партера. Я по своей специальности попал за кулисы и своими глазами видел, как Ленин расправляется с теми, кто заставил его выносить эти перевязки. И он, очевидно, вошел во вкус. Весной 1919 года я послал одного из ассистентов за материалом в анатомический театр Яузской больницы, и он там нашел уже 80 трупов с раздробленными черепами. А в Москве в то время не было ни заговоров, ни волнений…
Летом 1920 года, вскоре после официальной отмены смертной казни, у доктора Н. расстреляли взрослого сына. Один из его товарищей, который был хорошо знаком с прозектором, пошел в анатомический театр разыскивать труп и увидел картину. Небольшой подвал был до потолка набит казненными, которые были сложены, как штабель дров…»
Само собой, к покушению на Ленина эти люди не имели отношения. Это был красный террор, месть. Убивали не за вину, а за социальное происхождение или убеждения.
И всех раздевали перед убийством: зачем же пропадать добру…
И это ведь наблюдения по нескольким больницам, а заполняли морги всех. Дзержинский свое дело знал.
Кровь Ленина свята.
Красный террор, взявший начало как месть за покушение на Ленина, в одночасье поглотил сотни тысяч жизней. Самыми первыми жертвами оказались протоирей отец Иоанн (Восторгов), епископ Серафим, ксендз Лютостанский, царские министры Маклаков, Щегловитов, Хвостов, генерал Белецкий… Их расстреляли в Петровском парке в первые дни сентября восемнадцатого. Кстати, Локкарт видел, как увозили на казнь Щегловитова, Маклакова, Белецкого. Локкарт увидел их из окна тюремной комнатки в московской чека на Лубянке, 11.
Отец Иоанн — искусный оратор, в своих сочинениях доказывал враждебность социалистических построений идее христианства.
Их постреляли возле нынешнего стадиона «Динамо», а может быть, и на его месте — там тогда шумел старинный сановный парк, вековые липы которого встречаются и доныне.
Да, неограниченный террор и есть диктатура пролетариата. Для светлого завтра расчищали землю…
У бийцы и мародеры…
Я стараюсь представить тех, кто стрелял в голову, представить палачей, еще их зовут катами. Здесь, в этих строках, мы их не назовем людьми.
Наверное, при столь массовых казнях, как в Куропатах, московских тюрьмах, Катыни, Харькове, да в каждом приметном российском городке, стрелял не один кат. Ведь они убивали в сутки от нескольких десятков до нескольких тысяч (в Сибири и на Севере, случалось, клали из пулеметов). Значит, стреляли несколько палачей, и стреляли пачками. Убил там 8—10 человек — и перекур, надо восстановить силу, выпасть из запарки. Стоит такой кат здесь же, сбоку, и палит папиросу, а в 5–7 шагах дырявит затылки другой — лейтенант или капитан. После «другого» сменит третий. И опять на бойню заступает первый…
И наверное, обильно брызжет кровь. Ведь стрелять надо вплотную — иначе не поймаешь затылок, а это уже необходимость добивать, а на сей счет, надо полагать, строгие инструкции: никаких криков приговоренных, никаких стонов. Стрельба стрельбой, а воплей и стонов не допускать. А жертвы в своем большинстве по несознательности упирались, кричали; что сопротивлялись многие — это факт. Люди же чувствовали, а часто и видели, что с ними будет. В этом случае требовались помощники, и выстрел должен был производиться вплотную, поскольку жертва вырывалась, мешая прицелу.