— Точно еврей?
— Чистопородный… Читает, гад, — не видать нам больше света за то, что российские погоны таскали. Это под У манью, парк там, доложу, первостатейный. Меня там взяли, я к своим ехал, жене, дочери, — и не таился, чего таиться?.. «Всё», — думаю. Перекрестился: «Отче наш…» Они — приклады в плечи. Стволы рыщут — пьяны, гады!.. Тут бы сраму не принять, не обмочиться и вообще… Полковник ведь я, русский полковник! А тут меня, старого хрыча, и выдернули из строя, еще до залпа. Лучше б мальчишку юнкера, слева стоял, я его все подбадривал. Я сорок годов с лишком отмотал, женщин нацеловал, на солнышке погрелся, мать их!.. Простите, ваше высокопревосходительство… Не поверите: увели карту читать, никто у них не умел и не понимал ее. А ребят: прапорщика, двоих поручиков, юнкера и какого-то штатского — в решето! Мать моя родная, таких ребят! Оставили военспецом — это-то меня и после чего!
Я через пять дней и рванул! Все жалею: не стукнул того жида — товарищ Григорий. Фамилия — Казаков. Выкрест, конечно. Ох, и лют был до нашего брата офицера! Это у него любимое занятие было — вылавливать нашего брата. Сколько перло: и с фронтов, и родных ищут. Вся Россия на карачках. Словит — и в крапиву, под пули, а то и в штыки. Но это только на связанных… Я бы его руками сейчас порвал!.. Ордена жаль — в голенище были. Они первое, что забирают, — сапоги и кольца. У каждого ведь обручальное или перстенек на память от любимой… Во второй раз — это уже под Киевом. Дали залп, нас стояло шестеро — и опять в подштанниках, мать их!.. Поручика одного вообще без штанов и трусов поставили — как пороли, так и вывели. И при нас, главное, делят барахло, сапоги, деньги… В общем, я, кажется, шлепнулся первым, на меня и сбоку остальные. Землей засыпать поленились — представляете, что за безобразие! Так, прикопнули… Я бы им, да разве же так службу несут, влепил недельку-другую ареста, на хлеб и воду! Что с дисциплиной, а?! Верите, а меня и не задело. Вот истинный крест! Это на плюс мне — тоже с похмелья были, винтовки гуляют, гляди, друг друга подшибут. Поручик их трехэтажным!.. А я от волнения, что ли… может, от утомления? Шутка ли, второй раз за три недели под расстрелом. Стаж, я вам доложу… Думаю, лишился сознания за мгновение до залпа, да они еще дураковаты после пьянки, иначе добили бы… В общем, срам, конечно. Боевой офицер — в обморок! А ровик-то всего на четыре штыка приглубили. Ну, псам на прокорм. Зато не поломался я и не задохся, а то свалишься с трехметровой высоты — что там подломаешь, неизвестно, но подломаешь, коли без чувств и мяклый. Удачно лег я — и не поперек, а как бы продольно, еще меня этак крутануло вбок. И мордой под мышку лег — кому не знаю, рот не забило землей. Хорошая квартирка: за спиной земля, с боков земля, а сверху, наискосок, убитый вместо одеяла. И еще нужником воняет. Вы же знаете, чаще всего в таких случаях люди обделываются, но в тот раз не я… Умылся чужой кровью, доложу я вам, густо лил покойник сверху. Просветляющее это действо. А в общем, обычная канитель или, если угодно, судьба офицера в наши дни.
И опять Сергей Федорович прикрыл лицо ладонью, пальцы разошлись и мелко тряслись. Он покусывал губу и виновато улыбался, скорее силился улыбаться.
— И все равно на Дон не пошел и не к вам… Заполз тараканом в щель. После двух расстрелов никакого желания кого-либо видеть. Можете передать в трибунал, забыл свой долг полковник Грачев — и вы будете правы: кругом виноват, не явился в строй со всеми. Не мог я. Как в своих стрелять, в русских?.. А все же допекли… А когда собрался, сидор повязал — тиф, после — возвратный тиф, а потом жена свалилась, дочь… Схоронил маму, дочь… Мария… Господи, как дочь вспомню, душит меня горе, ваше высокопревосходительство. Все мог вынести, но дочь! К весне девятнадцатого очухался… Что ж это с Россией? За что?.. Жена отказалась уходить со мной, не в себе после смерти Маши, ей теперь все едино. Я поклялся вернуться, с нашими вернуться. Я ее к тестю отвез — и рванул по теплу к вам. Ваше высокопревосходительство…
— Оставь ты чины, Сергей Федорович.
— Александр Васильевич, я кровью искуплю вину. Верьте, я все тот же порт-артурский Грачев. Я, я…
Многое узнал Колчак о советском тыле: голоде, холоде, надрывном быте, принудительном труде, арестах, казнях и, самое гадкое, постоянных унижениях, и не только «бывших», а всех.
— …Ис утра до ночи аллилуйя в честь Ленина, Троцкого и еще какого-нибудь марксистского чудища! Верите, прежде ничего подобного и не наблюдалось. Куда там молебствиям во здравие государя императора! И доносы — это омерзительно, ну сплошные доносы! На чем же воспитывают людей?! А потом не просто казнят, а притравливают народ, в псов превращают, чтобы все кусались, — тогда, надо полагать, понадежнее…
— Само учение о социализме — плоть от плоти еврейское, — говорит Александр Васильевич. — В нем его дух, его традиции, его философия. Практикой этого учения России, русским нанесены страшные обиды и раны. Дай Бог подняться.
Сергей Федорович замолчал, поиграл бровями в раздумье и после отозвался:
— Отечество евреев — это всё евреи. Поэтому они везде дома, а с социалистическим переворотом их домом становится и вся русская земля. Это уже ясно как Божий день… Классовой ненавистью берут Россию. Повальное, всеобщее озверение. Святая Русь…
Александр Васильевич кладет руку полковнику на колено, и тот смолкает.
— Социалистический переворот — огромная сатанинская акция против творения Божьего, — говорит Колчак. — Это вековая история Каина и Авеля, которая в форме классовой борьбы доведена до истребления целого народа, в первую очередь его самых просвещенных слоев, носителей исторической памяти, чести, обостренного чувства национального…
После Грачев назвал множество казненных — известные всей России имена, среди них немало хорошо знакомых адмиралу.
Водка делала свое. Сергей Федорович расслабился, утих, руки утратили напряженность и не дрожали, когда называл имена или рассказывал нечто тяжко-черное, непереносимое для души, чем так обильна Гражданская война и жизнь по обеим сторонам фронта.
— …Меня расстреливали? Это война, Александр Васильевич. Мы с вами профессионалы, это наше дело, тут за все плата — кровь. И нагляделись на все: и воистину великое, и самое низкое в людях. Вы, наверное, согласитесь: неправильно говорят, будто великого меньше, нежели… Но ведь это все война… — Сергей Федорович прикрыл лицо ладонью, и опять пальцы мелко затряслись. — А какой она может быть, если государя императора… да что там государя! Для своих он ведь муж, отец. И этого отца с женой и детишками в подвале, как… Корнилова нет, а уж он был вождем первой величины… А я?.. Господи, сор в сравнении с ними; нас выщелкивают сотнями тысяч просто за то, что носили погоны во славу и спокойствие Отечества. Простите, ваше высоко… Александр Васильевич, хуже зверей люди, от тени шарахаешься, не идешь, а крадешься по своей земле… За свободу сцепились, будто не одна у всех… Генерал Алексеев, бывший начальник штаба Верховного, основатель нашего белого движения, царство ему небесное, — откуда он? Да сын солдата-сверхсрочника! Каким владел капиталом, кроме жалованья?.. А генерал Иванов… сын простого солдата? Что за ним стояло?.. А Корнилов? Сын хорунжего… писаря. У него заводы были?.. А вы, ваше высокопре… Александр Васильевич, простите меня, а вы?.. И заметьте, все выучились, в первые генералы вышли, академию Генштаба пооканчивали, а ведь самого простого сословия, ниже некуда. Свобода, равенство, братство. Да учись, работай — и твое место за тобой. Вы, Александр Васильевич, из семьи морского инженера-артиллериста? На жалованье ведь жили — нет и не было заводов, доходных домов. Да и я, аз есть многогрешный, сын владимирского богомаза. Отец пупы малевал Богродицам. Пятеро нас было, а, слава Богу, выучились…
— Не за свободу сцепились, а за землю — тут вся и свобода. Они лозунгами сбили народ с толку, по существу обманули, ведь вот в чем дело. Большевики направили всю пропаганду против помещиков: раздел земли обеспечит крестьянам изобилие. В действительности дележи помещичьей, казенной земель, а также и удельной прибавляют к крестьянскому наделу всего полторы десятины. Столыпин, как вы знаете, разглядел раньше всех, в чем неустойчивость власти… Столыпин решил покончить с крестьянским вопросом в России. По его замыслу, это привело бы революционную пропаганду к краху. И его реформы дали бы все это плюс подлинное развитие сельского хозяйства, чего не мог принести просто голый передел. К тому же налоги на землю у нас были самые низкие в мире — около пятидесяти копеек с десятины в год. Столыпин говорил: «Дайте нам двадцать лет спокойной работы, и в деревне будет благосостояние и порядок». Этих двадцати лет ему не дали. Его убили, хотя реформы постепенно пробивали себе дорогу, но без него это чрезвычайно затянулось. Он был подлинным врагом революционных партий. Он выбил бы у них почву из-под ног… Все это заставило революционные партии спешить. С разрешением аграрного вопроса крестьянство оказывалось вне революционного движения. А после — Февраль, Октябрь… Большевики отдали землю крестьянству, купив его этим, но тут же напустили на деревню продразверстку и стали принудительно изымать хлеб. Мы воюем — хлеб у крестьян не отнимаем. Они воюют — хлеб берут силой. Вот и замкнулся круг. В октябре 1917 года было совершено предательство. Люди недостойные использовали трудные для Отечества времена. Но я, признаться, сейчас очень много думаю о Феврале. Перемены были нужны, но чьими руками совершены и что за всем этим стояло?.. Кое-что начинает вырисовываться. Не стали ли мы все игрушками других, вовсе не народных, не общественных сил, а?.. То-то… Светлое, радостное может иметь черную подоснову. Все это нейдет из головы… Перемены были нужны, но за переменами стояли антирусские силы, точнее — антинациональные. Понимаете, нет всех фактов. А они, конечно, имеются. Возьмем тот февраль в Петрограде. Я очень интересовался… Ведь оснований для голодного бунта не было. Да, бунт организованный. Его уже ждали. Народ лозунгами вывели на улицы, и вывели даже не вожди рев