Александр Васильевич ни сном, ни святым духом не ведает Ермакова… бывшего раба Божьего Ермишки, а в будущем — чекиста и почетного гражданина социалистического Отечества…
Память держит лишь имена первых палачей: Белобородова, Голощекина и Юровского. Нет, адмирал помнит еще имя Павла Медведева…
А дальше — похмелье революции: кровь и смута.
На нас списали грехи всех поколений…
Прочь все это! К чему стоны по истлевшим ризам! Будет новая Россия!..
Александр Васильевич улыбается, роется в папке на столике сбоку, протягивает листок.
— Вот полюбуйтесь.
Сергей Федорович читает вслух, скороговоркой:
«Все у Колчака есть, чтобы короноваться русским «царем». И архиереи, которые охотно наденут на Колчака «шапку Мономаха»; есть у него и верные друзья — помещики и фабриканты, которые за право сосать кровь русского народа будут верой и правдой служить «царю» Колчаку — так, как они служили Николаю Кровавому. Да вот только нет у Колчака Москвы, где бы он мог сделаться «царем».
Только не отдадут ему рабочие и крестьяне того, что создано горбом трудового народа, за что пролито так много народной крови!»
Сергей Федорович положил прокламацию на столик сбоку.
— Знаете, сколько я этого добра видел!.. Почему отступаем? Вопрос вырвался неожиданно, и Сергей Федорович смутился.
— Весной был большой приток живой силы. Нам удалось мобилизовать крестьянство после взятия Перми. Они поголовно были настроены против большевиков. Ощутимый приток. — Александр Васильевич смолк и надолго погрузился в себя. После сказал с какой-то горькой решимостью: — Мы, кажется, допустили промах… я допустил… — Он смолк, глядя в оконце-бойницу. — Я согласился на восстановление помещичьего землевладения в Заволжье. Земля уже была поделена крестьянами. Неизбежными оказались их подавление и расстрелы. Это в корне подорвало все мои усилия — мужик отшатнулся. А ведь поначалу мы не знали трудностей с мобилизацией крестьян — армия развертывалась стремительно. Теперь они бегут. На кой черт им нужны адмирал и власть, если они расстреливают их за землю, — землю, которая по праву принадлежит им… Я совершил не ошибку — я повернул часть народа против белого движения — вот так. Я разом уничтожил нашу опору в главной силе — крестьянстве. Вот так, Сергей Федорович. Политик я никудышный… Пороть, казнить за то, что взяли свое?.. Пусть не свое, но подлежащее разделу, выкупу… понимаете?.. Нельзя все восстанавливать буквально… в старых формах. Я слишком легкомысленно отнесся к самому важному предмету революции. За это платим…
После Колчак вызвал офицера разведки вместе с начальником штаба. Грачев не пустой пришел: назвал номера красных соединений и частей в тылу и непосредственной близости к фронту. Сообщил интересные данные о мобилизационных мероприятиях красных. Александр Васильевич подтвердил личность полковника Грачева и принял участие в составлении его послужного списка, отдав приказ о выдаче ему всех полагающихся документов.
Полковник Грачев наотрез отказался принять должность в штабе. Колчак дал ему полк у Каппеля — лучшее, что мог сделать для него. Полковник показал себя грамотным пехотным командиром еще в начале германской. «Георгий» — за Львов у него. Через два месяца, незадолго до оставления Омска, полковник Грачев пал в бою. Об этом в ставку донес генерал Каппель. Очень скорбел Владимир Оскарович: блестящий удался командир полка. Вот-кинцы в нем души не чаяли — так же как и матросы когда-то в Порт-Артуре.
«Не видать тебе, Сергей, больше ни жены, ни друзей, ни георгиевского знамени и не иссыхать сердцем по дочери Машеньке…» Колчак знал, что этот обожженный всеми огнями бед человек, когда оставался один, опускался на колени и молился за рабу Божью Марию, молился и плакал. Не могла душа смириться со смертью взрослой и любимой дочери. Сухими и красными были глаза полковника на людях.
«А я?.. Я еще не покойник. Я еще жив. Меня еще не убили… Земля тебе пухом, старый товарищ! За Россию твоя жизнь!..»
Вся эта прошлая жизнь стушевывается и уходит из сознания Колчака — и уже ничего нет, кроме закутка-камеры, топота шагов, выкриков, лязга — это и отвлекло от воспоминаний. Судя по всему, доставлены новые заключенные. Здесь в одиночки напихивают по пять — семь душ.
Александр Васильевич встает и нервно, быстро шагает из угла в угол.
«Слава Богу, мне дарована другая судьба — не сиятельного сапожника при своих недругах. Как можно до такого опуститься, пусть ты и старик…»
Это легенда — о Ленине, стороннике внутрипартийной демократии. Демократию главный вождь понимал своеобразно. Если с его мнением не считаются, его (Ленина), зажимают, он вызывает раскол в партии, уводит часть ее за собой и образует новую партию, уже свою, которая будет слушаться и признавать за вождя только его. Он всегда и везде сеет раскол — это его основной политический прием.
К X съезду РКП(б) круто возросло давление на партийную верхушку. «Рабочая оппозиция» требовала внутрипартийной демократии, стараясь избавить партию от диктата авторитетов, диктата ЦК, подмятого вождями; собственно, не подмятого, а сформированного согласно спискам главного вождя. Такая демократия ставила под удар господство Ленина и его окружения над партией. Положение сложилось угрожающее — к «Рабочей оппозиции» прислушивалось большинство делегатов съезда. Как уйти от неминуемого, казалось, крушения — контроля партии над вождями? Ведь нежелательная резолюция будет принята, это факт.
Ленин лукаво предлагает Шляпникову (лидеру оппозиции) передать разработку вопроса об установлении «внутрипартийной демократии» в ЦК, который будет избран съездом.
Вполне демократично.
Но все дело в том, что в ЦК проходят только те большевики, в которых Ленин уверен.
Поэтому ЦК, который должен быть избранным, будет ленинским не только в переносном смысле. В своем ЦК Ленин был уверен. Предложения оппозиции этот ЦК непременно «закатает».
Дабы склонить Шляпникова на компромисс, Ленин предложил сначала избрать его (Шляпникова) и Перепечко в президиум, а затем заявил съезду, что Шляпникова и второго лидера оппозиции, Кутузова, «мы берем в ЦК». «Мы», то есть правящая группа.
Ленин: «И мы надеемся, что в ЦК, в который мы берем представителей этого уклона («Рабочей оппозиции». — Ю. В.), представители эти отнесутся к решению партийного съезда, как всякий сознательный, дисциплинированный член партии; мы надеемся, что мы при их помощи в ЦК эту грань (о демократизме. — Ю. В.) разберем, не создавая особого положения».
Вроде демократично.
А на деле — заведомый обман, надувательство, ибо в ЦК господствует мнение правящей группы, то есть в подавляющем большинстве случаев — Ленина.
И Ленин заранее, сознательно, что называется, гробил предложения, которые можно считать и предложениями партийной массы, ее требованиями к вождям. Здесь Ленин борется уже с партией, прилаживает ей свою узду, пока прилаживает… Вот-вот накинет и настоящую — о недопустимости группировок и фракций.
Шляпников поддался на приманку — и обман Ленина блестяще удался.
Бывший Верховный Правитель Российского государства держался на допросах простой истины, она управляла его поступками: насилие рождает насилие. В его понимании Россия захвачена большевиками и терроризирована. И он не забывал подчеркивать, что служил и присягал не царю, а Отечеству.
Нечеловеческой выдержки стоило Чудновскому не подавать виду. Сведя скулы, медленно жевал папиросу, глубоко забирал дым, подходил к окну — такой широкий: ну в оконный проем! Ждал, покуда лицо ослабнет, потеряет ненависть…
— Белое движение имеет целью возрождение России, — говорит Александр Васильевич. — Новая государственность не должна утверждать себя за счет ущемления прав любой группы населения, а тем паче возвышения отдельных из них. Ни один слой общества, или, если угодно, по вашей терминологии, класс, не вправе иметь преимущества и, таким образом, навязывать, определять жизнь всего общества… Красные осуществляют планомерное уничтожение дворянства, не щадят женщин и подростков. Они истребляют офицерство, буржуазию, в значительной мере интеллигенцию, а заодно всех, кто смеет выражать несогласие. Убивают, принуждают, чтобы обреченные не противились, а следовали необходимости быть убитыми, униженными или ограбленными. Когда же обреченные воспротивились подобной росписи (а кто согласится добровольно на смерть?), их нарекли реакционерами и белой сволочью. Прежняя жизнь не являлась справедливой. Однако я против того, чтобы другую жизнь утверждали насилием — штыками, кровью и голодом. Да-да, голодом, потому что всех, кого вы объявляете вне закона, вы обрекаете на голод, то есть голодную смерть. Это тоже ваш прием. Те карточные нормы, которые вы назначаете этим людям, не способны обеспечить жизнь. И люди умирают, так сказать, по карточкам. Если не штыком, то голодом.
Все органы печати, кроме большевистских, закрыты, нет судов, нет адвокатов — вы убиваете в совершенной безгласности, тишине. Что касается моих приказов как Верховного Правителя России и Верховного главнокомандующего: да, они повлекли гибель и страдания сотен тысяч русских, но в Гражданской войне это неизбежно. Ленин поставил к могильному рву значительную часть России (и не только имущую), всех несогласных, а их очень много и среди ваших, красных сословий, взять хотя бы дивизию из моей армии — Воткинскую. Сколько людей самого простого звания бежало к нам! Нет, ответ этой России мог быть только один: борьба с оружием в руках. Нет, не за идеалы угнетателей, как вы изволите выражаться. Я не сомневаюсь: большевики сорвали процесс мирного обновления России, возвели в государственный принцип насилие. Из нынешних московских правителей никто не сомневается в «естественном» праве на убийства и принуждения. Для нас Ленин и Троцкий со своей системой власти преступны…
Товарищ Чудновский аж расстегнул кожанку, но смолчал, только отвернулся к окну, запомнил предупреждение адмирала. Подоконник уперся Чудновскому едва ли не в плечи. Невольно сощурился: воздух пятнали крупные падалицы снега. От своего папаши Чудновский усвоил это прозвание снежных хлопьев, хотя падалицами называют опавшие на землю плоды.