Но пуще самого пресветлого атамана лютует его верный товарищ — есаул Пухлов Назар, кровавый командир бронепоезда «Мстительный». По всем броневым вагонам саженная роспись: «Смерть коммунистам, гибель жидам!» В том броневом составе есть теплушки с пленными — большевиками, евреями, партизанами и вообще несогласными с атаманщиной. Их не просто пытают и сводят с ума, а забавы ради, к примеру, перепиливают двуручной пилой. Есть у председателя губчека на сей счет обильный материал.
И таких бронепоездов до Владивостока не один и не два…
Немало людей мечтали дотянуться до этих бешеных псов и после Гражданской войны, но не в пример Симону Петлюре эти умели себя поберечь и уж не в пример героям литературных произведений (вроде булгаковского Хлудова, прообразом которому послужил белый генерал Слащев) не мучились совестью. И ни инсультов, ни инфарктов и вообще ничего такого — особого закала люди, прямо из XVI века — опричнины Ивана Грозного.
И предположить не смел товарищ Семен об обратном ходе «женевской» машины: безразлично ей не только социальное происхождение жертвы, но и вообще какая-либо вина. Ей без разницы, чья кровь на смазку — атамана или Чудновского. И даже более того, переживет, и заметно, пресветло-разбойный атаман Семена Григорьевича и погужует всласть аж до 1945 г. В том веховом для всего человечества году при разгроме Квантунской армии возьмут его советские солдаты в Маньчжурии, доставят в Хабаровск, где будет он судим и казнен в следующем.
Многих из бывших достала тогда стремительность марша Советской Армии по Маньчжурии. Приговаривали их пачками. А вот есаул Пухлов схлопочет свое раньше — в самом начале 30-х годов попадется при переходе границы.
А «женевской» гадине и впрямь без разницы, что товарищ Чудновский в 1938-м или атаман Семенов в 1946-м. Ей кровь главное, ну нельзя ей при таком устройстве государства без крови и мучительств! Должна она зорко беречь недоступность, покой и конституционно-уголовную неприкосновенность народных вождей — владык партии (аж с районного масштаба и до генсека). Вот и вся правда рождения этой службы — ВЧК-КГБ.
И самые неугомонные революционеры — ну из святых людей! — качнулись бы, покрылись коростой и враз потеряли бы все волосы, коли бы проясновидели о том, что свобода при Николае Втором Кровавом окажется недостижимой мечтой для любого советского гражданина, а демократия Думы застрянет в истории России, царской и советской, верхом свободомыслия.
И Милюков с Керенским, и даже Пуришкевич с Н. Е. Марковым-вторым страшно разволновались бы, удостоверясь, что их разоблачительно-патриотические выступления в Думе, размноженные газетами, задушенными царской цензурой, — верх парламентской дерзости и вольнодумства во всю российскую историю. За жалостное подобие такого красноречия любого депутата Верховного Совета тут же свезли бы в «психушку» — и уж не выпустили бы, не разжижив его мозги с помощью лауреатов «женевской» медицины до проникновенного забвения всех фактов собственной биографии.
Это врач-душегуб из горьковской больницы О. А. Обухов говорил Андрею Дмитриевичу Сахарову в 1984 г.:
— Умереть мы вам не дадим. Я опять назначу женскую бригаду для кормления с зажимом. Есть у нас в запасе и кое-что еще. Но вы станете беспомощным инвалидом.
Кто-то из врачей пояснил: не сможете даже сами надеть брюки.
А что ему, дипломированному врачу Обухову (естественно, и партийный билет при нем), и вообще медперсоналу.
И женская бригада охотно соглашалась на мучительства — у всех дети, все живы-здоровы и поныне.
И не моргнув смотрели бы, как использовали бы это «кое-что»…
Вы правы, только так можно избавить человека от доминанты Ухтомского. Ибо уже нет больше убеждений и совести, есть лишь доминанта, и, стирая ее, то бишь мучая в «психушке», человеку возвращается нормальный советский мозг: «Дядю мы слушались — хорошо накушались, если бы не слушались — мы бы не накушались».
И Белинский впал бы уже и не в такую чахотку при известии, что вместо него критикой и выправлением изящной словесности в новом, демократическом Отечестве займется генерал-полковник неизвестно какого рода войск и сочинит уставы внутренней, дисциплинарной и караульной служб для «армии работников искусств». Горловая чахотка спалила бы неистового Виссариона в считанные часы — и антибиотики из Четвертого управления не спасли бы. И не подарил бы он нам столько школьно-замечательных и свободолюбивых обзоров.
Да самые яростные и неподкупные революционеры (ну из наичестнейших, сплошь Робеспьеры и маццини!) напрочь лишились бы самого драгоценного дара — речи. Ну запамятовали бы все ученые слова, тем более прокламации. А то, гляди, и похуже: с бомбами, листовками да револьверами устремились бы совсем в другую сторону, пробуравились бы аж до Женевы 1902 г., где Владимир Ильич сращивал, пока на бумаге, внутренности будущей России. Даже жутко представить, что могли там натворить…
Крутитесь, крутитесь колеса «женевской» машины, вычисляйте новые имена и способы умерщвления. И вы, синие канты, получайте новые звезды, чины… сочиняйте доклады, отчеты… Вы же знатоки по части стравливания народов, оглупления людей, производства фальшивок, слухов, бесшумных убийств…
Добрые отцы семейств, патриоты, борцы за ленинскую справедливость в жизни (вы ведь только за нее и кладете себя, ведь правда?), какую чистоту этой самой жизни вы еще сочините для нас?
Дважды два — четыре.
Колчак возвращался из штаба генерала Сахарова — очень встревожил натиск красных. Все рядили, чем фронт латать. Части рассыпаются, надежных очень мало…
Они возвращались с генералом Холщевниковым. Обед после совещания был плотный, с водкой. Пить все стали, как перед концом света, даже непьющие.
Автомобиль бежал прытко, дребезжа на булыжной мостовой. Сзади на рысях поспевал полуэскадрон охраны — казаки.
Спать не хотелось, водка располагала к откровенности, и Холщевников заговорил:
— Позволю с вами не согласиться, Александр Васильевич.
Колчак повернулся и поднял брови.
Они были знакомы с 1911 г. К тому же Холщевников знал: Александр Васильевич уважает людей со своей точкой зрения, не ломает таких, а даже, наоборот, отличает и дает простор для продвижения. Впрочем, Холщевников об этом и не заботился. Он не сомневался, что не оскорбит своего начальника, а оскорбить он не мог еще и по природной доброте.
— Да разве в жидах дело, Александр Васильевич? Тут свои столько накрошили-наколотили! Да ни один жид столько не сочинит и не удумает! Всем кагалом будут сочинять — и не сочинят! Русские это все творят. И правые и левые постарались. И потом, одним чтением разного рода подрывных книг, речами до такого народ не доведешь! По моему разумению, имеется в русском этот градус разрушения и ненависти, застрял в нас с самых седых времен. К тому же мы видели, как люди ведут себя на войне… Нет, чего на зеркало пенять, коли рожа крива. Или как там?.. — И, помолчав, сказал: — В народе сидела эта революция.
— Жиды поспособствовали проявить в нас свое, то, что присутствовало? — полувопросом ответил адмирал, он не сводил взгляда с затылка водителя.
— Точно так, Александр Васильевич.
— А марксизм, большевизм, Ленин?
— Я догадываюсь, о чем вы… Да, не к чести народа поддаваться на проповеди убийств… да еще убийств самого себя, своей веры… Не к чести народа не иметь сил для отторжения чужеродной ткани из своего организма… Эти две последние революции нельзя определять однозначно. Здесь сошлось много сил — и каждая преследовала свои цели. Верх взял Ленин… Поэтому мы и отступаем, Александр Васильевич. Не надо питать иллюзий. Народ совершил революцию.
…Александр Васильевич приваливается плечом к стене. Холодом веет от камня. В сознании стихает глуховатый говорок Холщев-никова, а с ним и голоса многих других людей, из которых большинство уже — призраки. Схватил их мороз и держит в ледяных могилах.
Товарищ Чудновский уверен: белочехи снарядят делегацию на переговоры и примут условия командования Пятой армии.
Условия те же:
— не вмешиваться в судьбу Колчака и его приближенных;
— вернуть золотой запас иркутскому ревкому при отходе последнего эшелона с легионерами;
— не помогать белогвардейским войскам;
— не вывозить в эшелонах белогвардейских офицеров;
— в сохранности передавать советскому командованию мосты, депо, вагоны и туннели;
— не трогать имущество бывшей колчаковской армии.
Одно кончится, другое поспевает. Ну не продыхнуть, чистая карусель! Прут каппелевцы на Иркутск, не хотят в обход! Ссадить бы этого Войцеховского — и к Колчаку в напарники, мать его вдоль и поперек без смазки и пощады!..
А пока суть да дело, Левинсон и Фляков продолжают переговоры о золотом запасе. Должен генерал Сыровы уступить, выдал Колчака — выдаст и золото. Косухин от забот аж с лица спал, навроде чахоточный, а кашляет!..
Угрожает ревком взорвать прибайкальские туннели: вызвались на это черемховские шахтеры, не пройти эшелону!
Из Москвы одна телеграмма за другой — и почти все от Ленина или по его поручению. Требует республика золото. Там, в Глазкове, его, по примерной оценке, на 30 тыс. пудов — во махина!
Только у Сырового на все свои соображения. Хватит с большевиков и адмиральского дареного блюда. Пусть тешатся и чешутся.
Стоит золотой эшелон под чешским флагом — и не сунься. Косухин пробовал — ребят похоронили. До сих пор себя корит: «Тут в лобовую, силой нельзя и пробовать. Как говорится, одна попробовала — четверых родила…» Есть у него такая черточка — все перевернет в шутку.
Белый, синий, красный…
Александр Васильевич и предположить не мог, что вопрос о русском флаге столь запутанный. Данный предмет по его особому поручению изучил и доложил ему и Совету Министров профессор Гинс.
Брак русского царя Иоанна Третьего с греческой (византийской) царевной Софьей Палеолог в 1472 г. имел глубокий государственный смысл. Русская корона как бы обретала в наследство права греческих (византийских) императоров. Поэтому Иоанн Третий принял для России герб Византийской империи: черный двуглавый орел на желтом поле — и соединил его с московским гербом: всадник (святой Георгий) в белых одеждах и на белом коне, поражающий копьем змия (монголо-татарских завоевателей). Государственный акт от 1479 г. закрепил слияние гербов Византии и царства Русского.