с зеленого перепоя в молодые свои лета.
Такую злобу, как на царский строй и белых, имел товарищ Чудновский еще только на уголовную публику. Намертво эта злоба в нем — с первой отсидки. Поэтому и гремел он по Иркутску свирепыми и скорыми расправами над жиганами и прочим ворьем. Спускал их под лед наравне с белыми тварями.
На первую отсидку (за листовки попал — пустяк, почти шалость) взяли его совсем малым и определили на первых порах в общую камеру. И уже во вторую ночь оказался товарищ Чудновский за детский рост и беззащитность опозорен. Оглушили, довели до деревянной нечувствительности, вырядили в подобие бабьего сарафана, а к глазу придавили гвоздок, шибко придавили, вот-вот брызнет и роговица, и радужная оболочка, и вообще все стекловидное тело, — не шелохнуться, не охнуть. Четверо урок и отходили его — до кровотечения и онемения сидячей части. И еще безобразили, совали, заставляя давать им наслаждение, стращая гвоздем. Жутко, до обмирания, было терять глаз юному Чудновскому.
И долго гнил он душой и не раз порывался наложить на себя руки. И даже дико казалось после, по зрелым летам, раскидывать в мыслях о женщинах — такая несообразность, тоска, впору разом все кончить; владел уже тогда он полицейским наганом. Долго так корежило, уже крест на себе поставил как на мужчине. Не верил в любовь: случка все, животная потеха, осрамление души. Ну так корежило: гадливость да отвращение! Ох, упорно монашил!
А потом одна средних лет прачка (огнецветка тетя!) привадила к данному удовольствию, на все глаза пораскрыла, провела полное обучение — и стерлось, отлегло. И после млел с бабами, доказывая, что проклятый рост тут вовсе не помеха. Прачка ведь недаром его приглядела, мужиков-то у нее хватало. Почитай, с год не отпускала. Природа за свое издевательство над ростом дала ему верное удовлетворение в самом сокровенном, мужском. Это сокровенное, мужское, имело у него внушительные размеры и отличалось исключительной крепостью, вовсе не гнулось. И еще у него была особенность (даже особенностью язык не поворачивается назвать — это нечто драгоценное, волшебное!): если его очень забирало, то, получив наслаждение, это сокровенное не обмякало и не опадало, так что мог он без паузы продолжать любовное действо.
Прачка по такому случаю зацеловывала его. А вообще она обожала ласкать это и от избытка чувств шептала всякие ласково-непечатные слова. Не могло такое орудие любви оставить равнодушной женщину, тем более такую. Веселая прачка знала толк в любовных утехах, хотя работа с грязным бельем изматывала. И все же рада была не распускать объятий, коли мужик справлялся со своим делом.
С тех пор как понял свой выигрыш еще совсем молодой Чудновский, много поимел баб да девок. И млел с ними, доказывая, что рост тут вовсе ни при чем, даже совсем ни при чем. Это всегда являлось его заботой, его достоинством и делом чести.
Первое — дать высшее понимание женскому полу, чтоб упарилась в схватке, размякла, обесстыдилась, сама лезла, пробуя еще большее наслаждение и разные запретные ласки. Нутром понимал Чудновский: там, где на чувство накладывается запрет (то — можно, а это — нехорошо, стыдно), там обрывается любовь, уже конец ей. И своей неуемной силой доводил баб до бреда, но себя держал под контролем — и с одной целью, чтобы после на преданность вытемнило у бабы глаза — зрачка нет, одна молящая слепота. Чтоб мусолила благодарными поцелуями, льнула, бормотала разные слова — парная, расслабленная после судорог, чуткая на любое новое желание и вовсе уже лишенная всякого стыда, на все согласная — и поэтому только тогда открывающая настоящую любовь, ибо любовь Чудновский понимал только так.
Словом, приучил себя сдерживать свои чувства, держать их в кулаке, не давать ходу — зато раскрыть глаза бабьему полу на то, кто он такой, вроде бы обиженный Богом и на смех принимаемый всеми рослыми и красивыми мужчинами.
И чем тяжеловесней являлась особа в грудях и нижней части, тем настойчивей и упорней он, Семен Чудновский — Сема, превращался в одну непрерывную ласку. Полюбовницы молили дать передых, задыхались от чувства. А он все раскалял и раскалял их неутомимостью — ни капельки пота, верткий, цепкий, неугомонный, одна прожигающая ласка…
И надо признать, женщины всех сословий без разбора платили ему истерической преданностью. Имел он над ними власть безграничную, о которой разве только смеют мечтать самые фасонистые и роскошные из мужчин.
Но еще делала свое и воля.
Присутствовало нечто такое в Чудновском — ну шли люди под его уверенность и слово; почти все остерегались перечить, а уж женский пол и подавно. Сила от него исходила — ну вырастал вровень с любым; стушевывалось это обидное, что всю жизнь репьем за ним: недомерок!
А ведь глянешь: и впрямь, этакий коротышка, да при саженном размахе плеч! Совсем бестолковый с виду, никчемный, для смеху. Ан нет, шалишь!
Та первая отсидка оставила по себе память и определенными физическими неудобствами. С тех лет мается выпадением кишки из заднего прохода, но что тут рядить — наловчился вправлять. Лишь саданет иной раз матерком: обидно все же… Падаль уголовная ока-лечила.
Помогли все пережить и охватить сознанием революционные заботы. Без них и прачке тогда не поддался бы. Они, эти заботы, растеплили душу, а уж там и все прочее.
Дал он тогда себе клятву бороться за новую жизнь, чтоб никак не возможно было такое над человеком. И стал особенно нетерпим к любого рода насилиям над трудовым человеком — ну не мог их сносить, видеть и тем более прощать. И ко всем мучителям и насильникам прикидывал свою месть. Закон не признавал. Шаг за шагом подбирался к таким, не жалел дней. И почти всегда доставал, само собой не оповещая партию, то есть партийную ячейку. Выслеживал — и клал с «пломбой», в том числе и самых лихих «Иванов». Партийным недругам тоже не спускал обиды. Списывали это — кто на эсеров, кто на всякую уголовную шпану. А он молчал: пусть — это то, что нужно…
РКП(б) он понимал по-своему. Для него это была не партия, а организация по установлению и удержанию власти — союз единомышленников против всего остального мира.
И сметь не смел он предположить, что борьба его, Чудновского, и борьба других революционеров вовсе не пресечет уголовщину, как это обещано в умных книгах Маркса и Ленина. И примется она по-хозяйски вживаться в новый, социалистический строй. И именно блатная мразь послужит опорой «синему воинству». И с поощрения властей распнет она всю несчастную лагерную Россию. Да забавой, шуткой покажется советским зэкам то «развлечение» с юным Чуд-новским.
Свято верил в мировое братство трудящихся председатель иркутской губчека. Имена Розы Люксембург, Карла Либкнехта, Жанны Лябурб, Белы Куна, Евгения Левинэ, Курта Эйснера, Рудольфа Эгельхофера светили ему, как прежде Христовы апостолы.
Мечтал об эпохе, когда все будут сыты, одеты и никто никого не станет бояться и обижать. Ждал и торопил мировую революцию. Она и проявляла себя согласно гениальному учению Маркса и Ленина.
10 месяцев назад, 21 марта 1919 г., заявили о себе мадьярские товарищи. На 133 дня вытянули Советы в Венгрии — и смяли их черные псы-генералы. На муках и гибели рабочих взошел кровосос Хорти.
И всего 9 месяцев, как обнадежила весть из советской Баварии. Только две недели апреля 1919 г. и просуществовала республика — и была расстреляна черными генералами, притравленными социалистом Носке, этой кровавой родней русских эсеров, а пожалуй, и меньшевиков с их вождем-ренегатом Юлием Цедербаумом — ну Мартовым, штык ему в глотку!
Революции в Венгрии, Баварии — не обособленные случаи, это частные проявления великого процесса политического и хозяйственного распада мировой системы капитализма. Этим выводом особенно дорожил товарищ Семен.
Огнем приложилась эта героическая страда к революционной России. «Новая эра встает над миром» — так до сих пор начинает каждое выступление Чудновский. И потому видит он весь мир лишь через прорезь прицела своего маузера.
Все на защиту революции!
Да здравствует мировая революция!
Крепкую обиду и боль имеет он на несознательность трудящихся, ведь ежели бы все грудью за свободу — издыхать мировому капиталу.
Потому-то по строчке и с таким упорством крошит Ленина и Троцкого, а после внушает усвоенное товарищам. Убежден: революции губят несознательность, некультурность, темнота, неорганизованность и самое пагубное — недостаточная решительность. Лишь беспощадная борьба способна дать победу! Никаких слабостей, чувств и уступок — только беспощадность. Он это главное в Ленине учуял, а уже после вывел.
«Не латыши, а Первая Конная дала прикурить Деникину», — вспоминает Чудновский. Здорово он врезал Правителю. Тот только губами зашлепал, хрен беззубый!
Колчак действительно растерялся. Откуда ему знать о Первой Конной, которая не появлялась на Восточном фронте. Но он вовсе не смолчал. Он сказал, что доверяет сведениям, которые ему докладывали соответствующие отделы штаба. По их сведениям, прорыв на Южном фронте, у Деникина, на первом этапе был осуществлен латышскими частями. Сначала латыши прорвали фронт у него, на Восточном фронте, а после были переброшены на Южный, к Деникину.
Чудновский лишь презрительно поглядывал на Правителя: мол, кто о чем, а вшивый о бане.
— Нет, латыши, — твердо сказал Александр Васильевич, — я располагал точными данными. И еще китайцы зверствовали.
— При чем тут латыши! — пустил голос на бас Чудновский. — Разгром интервентов и белого движения доказывает, что безнадежна борьба против народа, если тот становится кузнецом своей судьбы…
О латышах оставил красочное воспоминание поэт Анатолий Мариенгоф (товарищ[62] Сергея Есенина).
«По улице ровными каменными рядами шли латыши. Казалось, что шинели их сшиты не из серого солдатского сукна, а из стали. Впереди несли стяг, на котором было написано: „Мы требуем массового террора!*»