«Требуем покорности!» — вот иное чтение этого лозунга.
«Война всем, кто не станет на колени!» — вот истинное прочтение этого лозунга.
Марш этих полков — угроза всем, кто не подчиняется красной диктатуре, кто смеет заявлять о своем праве жить по совести и убеждениям.
«Сокрушим всех, кто вне наших представлений о жизни!» — тоже правильное прочтение этого лозунга.
Быть стране покорной красному диктату. В этом мы порукой, латышские стрелки…
— К чему разговоры об одном и том же? Убеждения не изменились, это же глупо. Принесите мой Манифест от 23 ноября 1918 года, я подпишу еще раз — и приобщайте к делу. Там определены задачи движения. Вы, господа, пустили в оборот множество громких фраз, но действительность нам, белым, слишком хорошо известна: вы — это кабальный мир с врагами России, это нынешняя разруха, резня, словом, все, что называется «государственная катастрофа». Вы шли на мир с врагами России единственно ради захвата и удержания власти. Любой ценой удержаться у власти — и продавали Родину немцам. Для спасения Родины и родилось белое движение. Я не оспариваю этого: есть такие, кто сражается за свое имущество и привилегии, но таких меньшинство…
Сказываются бессонница и душевное напряжение. Александр Васильевич улавливает дрожь в пальцах. Он прячет руки в карманы, но ему неловко, воспитание делает это невозможным, и он сплетает их на груди. Ему не по себе из-за грязи — ни разу после ареста он толком не умылся.
— А ну тебя, Степка, к япономатери! — бранится за дверью дружинник.
Товарищ Чудновский озорно взглядывает на Попова и Денике, сипло басит:
— Ну что ты с ними будешь делать! — подходит к двери, приоткрывает и, снижая голос до утробного баса, выговаривает в коридорный сумрак: — Ты, Плешаков, полегше, полегше, не дома, чай… Ну, Плешаков, ноги у тебя смердят! Мыл бы, что ли.
Председатель губчека захлопывает дверь, затягивается от папиросы, он ее оставил на столе, и оборачивается к Колчаку.
— Стало быть, в Манифесте все ваши убеждения?
— Там всего достаточно, — говорит Александр Васильевич.
Он и поныне помнит первые абзацы. И как не помнить — гордится! Точно и ясно выражено там все, ради чего они поднялись на вооруженную борьбу.
«Офицеры и солдаты русской армии, в настоящий день решаются судьбы мира и с ними судьба нашей Родины.
Великая война окончилась великой победой (первая мировая война. — Ю. В.), но мы не участники на мировом ее торжестве; второй год мы, отказавшиеся от борьбы с историческим нашим врагом, немецкими бандами, ведем внутреннюю борьбу с немецким большевизмом, обратившим великое государство наше в разоренную, залитую кровью и покрытую развалинами страну, и вот теперь или никогда решается вопрос о бытии независимой, свободной России или окончательной ее гибели.
Государство создает, развивает свою мощь и погибает вместе с армией; без армии нет независимости, нет свободы, нет самого государства… В тяжких условиях полного расстройства всей государственной жизни, финансов, промышленности, торговли, железнодорожного хозяйства идет работа создания живой силы государственной — армии, — но одновременно с этой работой идет непрерывная борьба на наших западном и южном фронтах: кровавая армия германобольшевиков с… примесью немцев, мадьяр, латышей, эстов, финнов и даже китайцев, управляемая немецкими офицерами… еще занимает большую часть России. Настало время, когда неумолимый ход событий требует от нас победы: от этой победы или поражения зависит наша жизнь или смерть, наше благополучие или несчастье, наша свобода или позорное рабство…
От вас, офицеры и солдаты, зависит теперь судьба нашей Родины. Я знаю тяжесть жизни и работы: наша армия плохо одета, ограничена в оружии и средствах борьбы, но Родина повелительно требует от всех нас великих жертв, великих страданий, и, кто откажется от них теперь, тот не сын Родины…»
В известной мере этот Манифест повторяет знаменитое воззвание об образовании Добровольческой Армии.
«С того дня минуло всего год и два месяца, — задумывается Колчак, — всего год и два месяца! Какая же жизнь легла в них!»
Товарищ Чудновский чиркнул спичкой, запалил загасшую папиросу, глотнул дыма и, наслаждаясь кружением головы (с утра ничего не жевал), подумал: «Ничего, ваше высокопревосходительство, будешь у меня мочиться кипятком». Сказал, поудобнее усаживаясь на столе:
— Мы, большевики, сильны правдой. Пора бы это уяснить.
Товарищ Денике от волнения нарисовал в букве «ж» лишнюю, четвертую палочку. Протоколы он взял на себя; добротней они и грамотней под его рукой, и к докладу всегда готов…
Председатель губчека все поворачивает так, чтобы сорвался Правитель; наслышан о тех вспышках ярости, на которые тот в бытность свою Александром Четвертым был горазд, и все надеется: а вдруг зайдется, освирепеет. Ярость и неуравновешенность всегда идут рука об руку со слабостью.
Нет, он помнит предупреждение Колчака и держит при себе реплики. И все же…
— Бакунин учил: дух разрушения есть и дух созидающий. — Чудновский говорит не спеша, губасто пожевывая папиросу. А что, неплохо прошершавил адмирала. А пусть утрет сопли и потужится.
— Созидающий?.. Как там у вас: «Тюрьма и пуля — буржуазии; товарищеское воздействие — для рабочих и крестьян…»
Товарищ Попов вдруг начинает записывать за адмиралом.
Председатель губчека повернулся к Денике: пора и ему поработать, — а сам сгорбился на краешке стола, подбирая в памяти очередную атакующую цитату или, на худой конец, поговорку. Вроде подвернулась одна, Достоевский сочинил: «Тот мало ненавидел старое, кто ропщет на новое». Однако решил — не для адмирала она, не тот случай, хотя цитата крепкая. Пригляделся к Денике: уж очень морда походит на вылизанную тарелку. И удивился: то щучья, то как вылизанная тарелка…
— …Революционная демократия захлебнется даже не в крови, а в грязи, — отвечает Колчак Денике. — Другой будущности у вас нет.
«Господи, кому я это говорю!» — останавливает себя Александр Васильевич.
«Нет, не видать ему суда, — уже без всяких сомнений подумал председатель губчека. — Сколько людей может перезаразить своими рассуждениями! Наша первая революционная задача — не допустить его до суда!»
— Нынешний мир становится все более вероломным и бесчеловечным — и это прямой результат деятельности еврейства, — с убежденностью заговаривает Колчак. В какой раз хочет вбить в их головы это очень важное: евреи лишают народы национальной устойчивости, порождают бури и революции и таким образом все глубже и жадней вгрызаются в тела народов.
А разве убийство государя императора и его семьи и вообще всех Романовых, до которых вы смогли дотянуться, не есть результат еврейского заговора?
Неужто не ясно — русский народ должен покориться еврейству!
Прочтите Талмуд, ознакомьтесь с «Протоколами сионских мудрецов», полистайте Шмакова, «Международное тайное правительство». А Талмуд, Талмуд, господа комиссары! Это ведь не что иное, как слепок с сердца еврейства… Нет, хотите, чтобы я и впредь отвечал, слушайте!.. Так вот… Еврейство — это марксизм, это большевизм, это и суть ленинизма — все это опасно и гибельно из-за своей органической ненависти не только к человеческому вообще, но и ко всякой крепко организованной национальной жизни. И задача еврейства — выбить из жизни народа те устои, которые и образуют нацию, делают ее сплоченной и единой. Это прежде всего православие, после — все исконно русское, которое должно быть оплевано и замещено на интернациональное. Тогда русское, национальное рухнет, а вместе с ним и русский народ. Он должен сгнить, разложиться под вашим правлением. Он должен потерять силу и национальную устойчивость. То, что не сумело сделать монголотатарское иго, рассчитываете сотворить вы. За ленинизмом, интернационализмом, всеобщим братством, мифом о рае на земле прячется международное еврейство, оно протягивает руку к горлу русского народа.
Как и еврейство, большевизм ставит свою власть на терроре и нетерпимости. Учение о социализме космополитично. Оно лишает Россию всего исконно русского, без чего Россия обречена на развал. Поймите: русский народ — цель направленного уничтожения! И вы его, судя по вашим приемам, очень скоро превратите в удобрение… Сами вы, конечно, можете не знать цели своих руководителей, скорее всего, именно так…
— Вы часом не состояли в Союзе Михаила Архангела? — не выдерживает и перебивает Колчака председатель губчека. Ненависть к этому золотопогоннику схватывается в такой крепкий узел! Семен Григорьевич аж уперся руками в стол, не дыхнет. Все спеклось в ненависти.
Так и поняли это товарищи Семена Григорьевича.
Он помолчал и спрашивает сдавленно, хрипло:
— Часом с доктором Дубровиным[63] дружбу не водили?..
Из протокола допроса:
«…В 1902 году, весною, барон Толль ушел от нас с Зеебергом, с тем чтобы потом больше не возвращаться: он погиб во время перехода обратно с земли Беннетта. Лето мы использовали на попытку пробраться на север к земле Беннетта, но это нам не удалось. Состояние льда было еще хуже. Когда мы проходили северную параллель Сибирских островов, нам встречались большие льды, которые не давали проникнуть дальше. С окончанием навигации мы пришли к устью Лены. И тогда к нам вышел старый пароход «Лена» и снял всю экспедицию с устья Тикси… На заседании Академии наук было доложено общее положение работ экспедиции и о положении барона Толля. Его участь чрезвычайно встревожила академию… Я на заседании поднял вопрос о том, что надо сейчас, немедленно, не откладывая ни одного дня, снаряжать новую экспедицию на землю Беннетта для оказания помощи барону Толлю и его спутникам, и так как на «Заре» это сделать было невозможно (был декабрь, а весною надо было быть на Ново-Сибирских островах, чтобы использовать лето) — «Заря» была вся разбита, — то нужно было оказать быструю и решительную помощь. Тогда я, подумавши и взвесивши все, что можно было сделать, предложил пробраться на землю Беннетта и, если нужно, даже на поиски барона Толля на шлюпках. Предприятие это было такого же порддка, как и предложение барона Толля, но другого выхода не было, по моему убеждению…