О младшем Дурново вспоминает Сергей Дмитриевич Сазонов (приятно убедиться, что мой анализ совпал с мнением современника; книгу Сазонова я прочел после опубликования «Огненного Креста» в издательстве «Новости»).
«Он (П. Н. Дурново. — Ю. В.) был в полном смысле слова блестящим самородком. Обладая научным багажом штурманского офицера и лишенный общей культуры, Дурново проложил себе путь к высшим государственным должностям своим трезвым умом и сильною волею. Достигнув высших степеней, он, тем не менее, не мог никак отделаться от свойственного ему полицейского мировоззрения. Сравнение его с графом Витте напрашивается само собою. В отношении отсутствия воспитания и культуры они оба стояли на одном приблизительно уровне. Что касается твердости воли и практического смысла, я думаю, что Дурново заслуживал пальму первенства. Обоим пришлось иметь дело с революциею. Дурново смело с нею сцепился, и боролся удачно. Витте как человек с двоящимися мыслями (имеется в виду склонность Витте к либеральным преобразованиям. — Ю. В.) сложил перед ней оружие. На счастье России, явился Столыпин и дал ей десять лет передышки (блистательного экономического расцвета. — Ю. В.)…»
И несколько слов о судьбе Тарле[65], даровитейшего историка, извлекшего из небытия данное обращение Дурново к Николаю Второму.
В 1929–1931 гг. Академия наук подверглась разгрому — это был последний старорежимный островок в смиренной большевиками стихии. Под расстрел, в лагеря и ссылку были сдвинуты сотни ученых. Евгению Викторовичу Тарле наряду с известным историком академиком Сергеем Федоровичем Платоновым (1860–1933) была отведена роль одного из организаторов монархического заговора. В итоге Тарле загремел в ссылку, в Алма-Ату. И вот тут в его судьбу вмешивается сам рок в образе Иосифа Виссарионовича. С того времени Тарле «выписывается» в одного из самых уважаемых членов академии.
Платонов был арестован, судим и удален в Самару, где 10 января 1933 г. и скончался.
Партийность в значительной мере возобладает над знаниями, и нашпигуют академию разного рода угодниками, подхалимами, слишком часто далекими от науки.
…После навигации 1902 г. «Заря» была разбита и не имела запасов угля, поэтому экспедиция была снята пароходом «Лена» и через Якутск прибыла в декабре в столицу. Александр Васильевич предложил Академии наук, встревоженной участью Толля (он не вернулся с острова Беннетта к основному составу экспедиции) организовать спасательную партию, а для этого пройти на шлюпках к острову. Его товарищи отнеслись к идее отрицательно: «…такое же безумие, как и шаг барона Толля». Но когда лейтенант Колчак предложил взяться за «безумное» предприятие, Академия наук выделила средства, предоставив полную свободу действий.
Связавшись телеграфно со своим якутским знакомым — политссыльным П. В. Олениным, — Александр Васильевич поручил ему подготовить на побережье собак и все необходимое, пока партия не доберется до низовьев Яны. В спасательную партию вошли боцман «Зари» Н. А. Бегичев и несколько мезенских тюленепромышленни-ков, а также и Оленин…
Александр Васильевич прилег на лежанку (нет сил мотаться) и вспоминает; много ли нужно времени — а жизнь вся перед глазами проходит, только вглядывайся.
«С «Зари» взяли вельбот и в мае 1903-го перешли по льду на Котельный, вельбот тащили с собой. Ждали, покуда вскроется море, добывали пропитание охотой, не трогая провизию. Сладили из плавника полозья к вельботу, чтоб иметь возможность двигаться как по воде, так и по льду. Опробовали — все отлично. 18 июля вышли в плавание. Непогода преследовала: сплошные снегопады, суп из мечущихся в волнениях льдин, ветер. Часто мокрыми ночевали на устойчивых льдинах, вытянув и поставив рядом вельбот. Добрались до острова Новая Сибирь, а оттуда на шлюпке — и к острову Беннетта. К Беннетту пристали 4 августа. Почти тут же обнаружили следы: Толль снялся с острова в начале минувшей зимы. Нашли и взяли с собой его геологическую коллекцию, им составленную карту и еще кое-что — больше шлюпка не могла вместить.
Я дал названия в честь барона: гора Барона, полуостров Баронессы Толль, полуостров Чернышева.
7 августа покинули остров, 27-го вернулись к исходной точке плавания. По дороге останавливались на Ново-Сибирских островах — следов Толля нигде не было, гибель его представлялась несомненной. Мир праху его!
На Котельном оставались до замерзания моря, в октябре вернулись пешком на материк, в Усть-Янск…»
Работе Александра Васильевича над материалами помешала война с Японией. Известие о ней Колчак получил на другой день по прибытии в Якутск.
Оставив все дела на Оленина, добился откомандирования из подчинения Академии наук в распоряжение морского ведомства. Благодаря настойчивым просьбам был отправлен в Порт-Артур. Служил на военных кораблях, командовал миноносцем, береговой батареей. Был ранен.
К ранению добавились серьезные расстройства здоровья, подорванного Севером: хроническая пневмония и суставной ревматизм в тяжелой форме.
Из госпиталя попал в плен. Через Америку вернулся в Петербург — шел апрель 1905-го. Был признан инвалидом и отправлен на лечение.
Лишь осенью пятого года смог вернуться в распоряжение Академии наук.
С осени пятого и до января шестого приводил в порядок и обрабатывал экспедиционные материалы. Экспедиция обогатила науку таким количеством научных данных — для их разработки понадобились многолетние усилия больших коллективов ученых.
Александр Васильевич выпустил две карты восточной части Карского моря (от острова Вилькицкого до устья Таймыра), план якорных стоянок на северо-западном берегу Таймырского полуострова, план Нерпичьей губы с лагуной Нерпалах (последний — целиком по собственной съемке и промеру); составлял объяснительный текст к картам и опись берегов.
10 января 1906 г. в соединенном заседании двух отделений Императорского Русского Географического общества сделал сообщение об экспедиции на остров Беннетта.
30 января Совет общества присудил Колчаку высшую награду общества — большую золотую Константиновскую медаль за «необыкновенный и важный географический подвиг, совершение которого сопряжено с трудом и опасностью».
Это было высшее признание Родины, почти бессмертие…
Свое отношение к будущему выразил и другой известный человек. Приблизительно в то же время (лето 1914-го — самый канун войны) появляется работа Владимира Пуришкевича «Перед грозою. Правительство и русская народная школа» (С.-Петербург, Электропечатня К. А. Четверикова). В отличие от сугубо доверительной записки Дурново книга Пуришкевича сразу становится известной русскому обществу.
Владимир Митрофанович был убежденнейшим монархистом, снискал известность думскими выступлениями, занимая самое правое крыло в отечественном славянофильстве.
Родился Владимир Митрофанович в семье бессарабского помещика в один год с Лениным. С молодых лет служил по министерству внутренних дел. Один из основателей Союза Русского Народа, после возглавил Союз Михаила Архангела. В стоны, проклятия, кровь и гной мировой войны служил начальником одного из санитарных поездов. При Деникине издавал в Ростове газету «Благовест», впадая все в больший антисемитизм и ненависть к интеллигенции. Отдал Богу душу он в тифозной горячке у самого синего моря, в Новороссийске — из этого порта в 1920 г. на чем попало спасалась белая армия. Дорогу в Крым загородил генерал Слащев, и от Перекопа и до Севастополя развевался покуда трехцветный российский флаг. Потому бежали в Крым.
Работа Пуришкевича «Перед грозою» — одна из страстных попыток толкования существа развития России с позиций нравственных.
Пуришкевич доказывает, что от Пушкина до Льва Толстого русская литература разваливает великое государство славян. Основа могущества народа — монолитность, преданность идее монархии, то есть исконно народной системе власти. Роль русской интеллигенции разрушительна, она ломает народную жизнь, дает простор процессам, глубоко чуждым народному духу и интересам. И Пуришкевич определяет русскую интеллигенцию как производное от «жидов-ства». Международное еврейство и порожденная им отечественная интеллигенция — вот истинные враги русского народа. Пуришкевич отрицает любые демократические формы развития, если они идут в обход монархии. Демократия — это всего лишь болезнь общества, гниение, привнесенное еврейством. Но самый опасный и воистину зловещий итог деятельности еврейства и интеллигенции — революция. Та самая страшная революция, которая и обломков не оставит от святой Руси.
В предвидении будущего России Пуришкевич поднимается до провидчества. Он видит ее гибель и пишет о ней, когда общество бездумно отдается радостям жизни, перебирает дни в праздных удовольствиях и любви.
Революция уже в народном и государственном организме. Россия ею смертельно поражена — опомнитесь, люди! Боль за Россию раскаляет каждое слово, когда Пуришкевич пишет о революции.
«…Когда под дикий крик интернационала, с красным флагом и топором в руках пойдет гулять по родовым поместьям вашим разъяренная чернь и зарево пожара горящих усадеб ваших ярко осветит ваши панически искаженные лица, когда в поисках защиты вы — винокурствующие Робеспьеры и испольствующие Мараты — станете метаться, беспомощные и жалкие, взывая к небу о спасении, знайте: вы, и только вы одни, будете виновниками собственной гибели в чаду безумием вашим подготовленных событий…
Жалкие люди, люди без принципов, без убеждений, наглые перед слабою властью, трусливые и искательные перед властью сильною, живущие благополучием текущего дня и неспособные вглядеться в будущее, там, только там — в дыму пожара и у родного пепелища, — прозреете вы духовно, оглашая Россию криками вашего раскаяния и горькими слезами об утраченном!..»
Слова эти были написаны в самые благополучные дни —13 июня 1914 г. (по старому стилю). И именно все так и вышло: пепелища и кровь, кровь и ужас, но только все гораздо беспощадней и разрушительней.