Нужны места. Неопасные — их можно после взять, пусть погуляют.
Каждый день с вокзала доставляют контру — сплошь полковники, капитаны, ротмистры. И в городе из разных углов вытряхают. Косухин дал разворот делу. Бедовый. На пули прет, ровно заговоренный. Вчера одна шею ожгла — волдырь вздулся. Братва балагурит: поцелуй! Словом, места нужны для гадов…
—.. Поймите, я не кадет, не эсер и не состою ни в каких организациях и кружках политического толка. Я беспартийный… Нет, я не толстовец. Но мне органически претят кровь и убийства. Я доктор! Я должен спасать, лечить, облегчать страдания. Да возьмите в толк: ради добра производить зло — это все равно что…
— Увести! — говорит Чудновский, наливаясь крутым раздражением.
Еще немного — и обложит по матушке.
— Простите, не понял. — Доктор склонил голову. — Простите, что вы сказали?
— Назад его, в камеру!
Председатель губчека поворачивается к дружиннику. «Холеный, — думает о лекаре, — доит трудовую копейку, пользуется образованием и нуждой. За какие это шиши квартира о пяти комнатах, служанка (чай, пробовал щупать… знаю я их, старых козлов), книги, пианино, даже гипсовые фигурки по углам?..»
— Ступай, коли велят. — Дружинник толкает доктора в плечо.
— До свидания.
Доктор делает полупоклон. Он уже успел обноситься, седоватая Щетина обметала щеки — за три дня они успели утратить энергичную полноту и теперь серо-отечные, даже с какой-то чернотой; на губах простудные корочки; вместо пуговиц на пальто — клочья ткани и ниток. Поэтому доктор вынужден руками запахивать и придерживать полы пальто.
Дружинник ступает мягко — в белых подшивных пимах.
Дверь ударяет раскатисто, на весь этаж. С утра пуржит — и по этажам ветер, ровно в поле.
— А еще лекарь, — говорит комендант тюрьмы, — образованный, шпарит по-книжному. Что за публика — не пойму: все есть, ан нет, лезет, хрен… собачий!..
— Жаль Евграфова.
Денике поскрипывает новыми ремнями; на ягодице — маузер, как и у всякого ответственного работника.
— Опытный хирург, золотые руки. Жена обращалась, помог…
— Держите свою жалость при себе! — грубо, на бас осаживает его Чудновский. — Жалеть ступайте на паперть, а здесь — революция!
— Мне в нем специалиста жаль.
Денике от смущения заулыбался.
— Специалистов мы используем, — басит Чудновский. — Это наша политика, политика партии. Разве товарищ Троцкий не отстаивает лозунг о военспецах? На большие тыщи их в Красной Армии. Пока свою интеллигенцию воспитаем, эти поработают. Чай, на народные деньги выучились, пусть возвращают должок. Будут работать, заставим. Мы для того и здесь. Но только не этот ваш… Ев… Евг…
— Евграфов, — подсказал Денике.
— Разжижение мозгов от учености, — весело подвел итог Мосин.
Семен Григорьевич вскидывает голову и натужливо моргает.
— Разжижение, говоришь? Этот и эти — кадры для контрреволюции. — Он тычет рукой за спину. — Читай, там, на плакате. — И, скосив глаза за плечо, вроде бы читает, а сам произносит по памяти: «Кто не с нами — тот наш враг». А этот?..
— Евграфов, — напоминает Денике.
— Вот так, Сергей. С классовых позиций подходи ко всем явлениям — тогда не будет осечки. — И вдруг вспомнил прачку… Фу, срам! От воздержания, поди. Который месяц в деле — и без продыху. Заслонил разными правильными мыслями образ прачки и срамные думы про нее и досказал Сергею: — Пощупаем, что за птица. Гляди, и в подполье следок обозначится. Знаем мы таких христо-любцев.
Досада шершавит товарища Чудновского. Опоздал Жоркин с доносом[70], поленился из постели пораньше вылезть. У Дашкиной задницы грелся, лысый хрен! Слюни небось распустил. Беседовал с этой девицей председатель губчека, ну дура набитая! Глазки пуговками, рожа, как у мартышки. И сама взаправду вертлявая. Но задницу у доктора «отъела». Эх, Жоркин!.. Мебель, кровавые бинты, прочая обстановка на месте, а людишек — ни души. Кто они? Куда схоронились? В каких чинах? Засада ничего не дает. Этот Жоркин, чтоб его!
— Давай следующего, — кличет в дверь комендант и рисует в своем списке крестик.
Полтора года назад в роще за Глазковом был казнен Посталов-ский — первый председатель иркутской губчека. Стало быть, Чудновский — второй по счету, но казнить себя врагам революции не позволит. Не для того он здесь.
— Расстрел без суда — это расправа! — надсаживается в трубку Федорович.
До чего ж пронзительный голос — до пяток прожигает и хоть тонок, а митингово-закаленный, убедительный, режет по самой сути.
— Да поймите же, какой это суд? Ваш Чудновский — суд? При чем тут остальные? Что вы мне талдычите о трибунале! Никто никого не судит. Он там, в камере, а вы в кабинете подписываете бумагу на расстрел — и называете это судом. Это — суд? Мы за это боролись? Что?! Я имею право так говорить! Вы, что ли, одни от колчаковщины страдали? Мы теряли товарищей… да побольше, куда вам! Не знаю, где вы были, а я… Что?! Нет, мы не должны пасть до самоуправства. Я настаиваю на открытом процессе с соблюдением всех юридических норм… Нет, не отговаривайтесь, мы можем его спрятать и провести процесс позже… Мы что, разбиты? В чем дело?..
Три Фэ пытается убедить товарища Ширямова в недопустимости казни без суда.
— …Мы не смеем идти путем расправ. Насилие и бессудность должны быть исключены. Сомневаетесь в способности удержать власть — спрячьте! Потайных мест достаточно, не найдут. Да, казните, когда нависнет реальная угроза, но ни на мгновение раньше. Иначе это голый произвол! Это то, что мы ненавидели и за что шли на виселицы и каторгу. Я почти уверен, даже не почти, а уверен: город останется за нами. Чехи берутся защитить город. Какой им расчет выдать адмирала, а после вернуть белым? Это же бессмыслица. Они уже наверняка снеслись по телеграфу с Прагой и имеют указания. Чехи не могут столковаться с Войцеховским, я знаю всю головку легиона. Время самоуправств кончилось. Есть Чехословацкая республика, и они здесь следуют инструкциям своего правительства. Неужели не ясно?.. Мы не смеем карать без суда. Поймите: здесь проверка наших революционных принципов! Я требую учесть мое мнение как члена ЦК партии социалистов-революционеров, а также бывшего председателя Политического Центра и человека, который добился выдачи Колчака. Смею вас заверить: вы бы его не получили!..
Слушал, слушал Ширямов и прохрипел сорванной глоткой:
— С такой хреновиной пристаешь! Тут дыхнуть нет времени, забыл, когда спал. Да ему мало сотни казней! Царский выкормыш и народный палач!.. Вот что, лучше своих пошустрее поднимай. Разворачивает части Войцеховский, последние выходят из сопок; не сегодня-завтра ударят, а чехи пока сидят; что-то не вижу я их там, обещали прикрыть. Вот как во Владивосток едут — вижу. Каждый день составы шумят… Пойми, товарищ Федорович, каппелевцы никого не пощадят. Меня просто стукнут, а с тебя сперва шкуру сдерут, с живого сдерут. Да за адмирала они тебя из-под земли достанут. Каппелевцы, мать их, соображаешь, что за суп! Жду тебя с докладом. Давай, давай своих — Фляков звонил! Каждый боец на счету!..
И на добрую минуту зашелся матом. Что ни слово, пудовый ком грязи. Ну нет времени человеку на выбор слов. А мат — тот на любой случай, все донесет — любые оттенки чувств и мыслей, не язык, а сокровище…
Александр Александрович Ширямов являлся членом партии едва ли не с ее основания — аж с 1900 г. — такие в редкость. У самого Ленина стаж на три или четыре года больше. Поначалу партия насчитывала всего-то несколько тысяч членов; можно без преувеличения сказать — все знали друг друга в лицо, а уж понаслышке — непременно. Еще перед Февралем семнадцатого партию составляли всего несколько десятков тысяч человек — по численности эсеровской и в подметки не годилась.
Могилев. 1916 г. Николай II в своей ставке. Он верит в Россию и победу. Именно преданность России явится одной из скрытых причин расправы с ним и его семьей. Берлин мог остановить руку убийц, но… не остановил. Не для того руководство кайзеровской Германии снабдило Ленина миллионами золотых рублей.
Осень 1916 г. Буковина. С высоты 1279 союзники (здесь — англичане, французы и бельгийцы) обозревают линию фронта. В этой войне, кроме Германии, лишь Россия понесла столь убийственные потери: 5 млн. 243 тыс. 799 солдат и 68 тыс. 944 генерала и офицера (из них пленными 3 млн. 911 тыс. 100 человек).
Императорская российская армия осенью 1916 г. представляла собой грозную силу. Ее так и не сломил объединенный удар Германии, Австро-Венгрии и Турции. Из стран Антанты Россия единственная воевала сразу с тремя сильными противниками.
На снимке пленные немцы. На переднем плане — офицеры.
Не дошел до лазарета, умер от ран. Слава вам, защитники России!
28 апреля 1917 г. Буковина. Разложение армии началось с митингов. На хоругви надпись: «Настала пора и проснулся народ. Разогнул свою могучую спину». Это уже была не армия.
Через месяц была создана ВЧК, через 4 месяца — заключен договор с Германией, Австро-Венгрией, Турцией и Болгарией в Брест-Литовске.
Начало лета 1918 г. Германские войска согласно договору в Брест-Литовске город за городом оккупируют Россию… под оркестр и парадным маршем.
По договору в Брест-Литовске Екатеринослав (Днепропетровск) отошел к Австро-Венгрии. На снимке запечатлена расправа австрийцев с рабочими осенью 1918 г. Убить всех, кто отказывается быть холопом завоевателей.
Великая Отечественная война 1941–1945 гг. Они вернулись через 24 года, но уже в другой форме и под свастикой. Свыше 30 млн. трупов советских людей оставят они в память еще об одной попытке отнять славянские земли.
Адмирал А. В. Колчак.
«На небе полная луна, светло, как днем.
Мы стоим у высокой горы, к подножью которой примостился небольшой холм. На этот холм поставлены Колчак и Пепеляев…» — вспоминал казнь адмирала председатель иркутской ЧК Семен Чудновский.
Николай II и Вильгельм II на яхте «Гогенцоллерн» в Свинемюнде. Кайзера Вильгельма без преувеличения можно отнести к соучастникам расправы над Николаем II и его семейством.