Может быть, я и обидел кого-нибудь, но только потому, что не сразу разглядел в человеке или звериное, или эгоистическое, или органически несовместимое со мной.
Я шел… разбивался и стал бесстрастно смотреть на будущее — ничего в нем уже не будет, кроме работы и каких-то ненужных людей, интерес к которым стремительно тускнел.
А я очень хотел любить, знать, что есть дорогая Женщина, что мысли мои кому-то небезразличны, как и я сам вообще. Я хотел о ком-то беспокоиться, кого-то любить, закрыть от обид мира…
Но время шло, находил год за годом — и я за грудой страшных дней одиночества перестал верить в возможность найти такую Женщину.
Милая, дорогая Лариса, ты не должна быть ни врачом, ни пианисткой, ни кем-то другим — любить, быть любимой, быть матерью и нежно любимой женой — вот Ты. Ты должна принадлежать мне.
Ты такая женщина — равную Тебе я уже не встречу, да и это почти невозможно, так чувствует мое сердце. Пока я жив, я буду любить Тебя. Мое имя и сила будут защищать Тебя.
Ты мне нужна. Именно Тебя я искал все годы. Именно в сравнении с Тобой все женщины — ничто. Я только жестоко обижен возрастом. Я положил бы к Твоим ногам свои годы — и ни о чем никогда не жалел бы… Я очень хочу любить Тебя и быть с Тобой.
Знаешь, я совсем ни во что не ставил свою жизнь и в последние годы делал все, чтобы пораньше стереть ее. Теперь я буду беречь силу, чтобы можно было беречь Тебя, как можно дольше быть с Тобой.
Все это непросто, я путано излагаю мысли. За всем этим стоит лишь одно: я не хочу расставаться с Тобой. Не хочу, чтобы мы жили врозь и только встречались. Хочу видеть Тебя всегда, это — мое главное желание.
Самое первое, самое сильное впечатление от Тебя — это совершенная честность. Тебе ничего не надо лживого. Ты открыта мне, как правда. И потом, Ты очень понятна мне во всех движениях души, мыслей, взглядов — Ты просто… в общем, такое родство невозможно найти. Господи, как хочу быть с Тобой!.. Ты ведь создана для меня: Ты крепкая, сильная, умница, нежная… словом, Ты вся для меня, по мне, моя!
И еще Ты очень родная, безумно родная мне. Видишь, как странно все это: я Тебя мало еще знаю, а не представляю свою жизнь без Тебя…
Я не допускаю даже толики, ничтожной частички неправды, выгоды или корысти между нами — я люблю Тебя. И никому не отдам! Я так истосковался по родному, чистому, преданному, беззаветно преданному. Я так хочу любить…
Обнимаю и целую тебя… и беру в руки… чтобы Ты теряла сознание от силы чувств… Хочу Тебя… Хочу никогда не расставаться с Тобой… Будь всегда моей. Будь прозрачной в своей правде, как сейчас. Никогда не оставлю Тебя.
Твой Власов»
«Дорогая Лариса, дописываю письмо еще через ночь, то есть 15 ноября, в половине второго ночи…
Все время думаю о Тебе. Никого мне не надо. Я считаю, что это Судьба — великая милость Ее — привела нас друг к другу. Мысль о том, что ты будешь принадлежать мне, наполняет меня гордостью и счастьем (и тревогой за себя: достоин ли буду Твоего чувства и Твоей преданности?..). Я лучше умру, чем откажусь от Тебя!
Лишь возраст заставляет меня с горечью смотреть на будущее, потому что Ты достойна долгой любви, долгого счастья с родным человеком. Моя милая, дорогая… Нежно обнимаю…
Твой Власов»
«…А это дописываю в шесть часов вечера 15 ноября — наверное, такое письмо не вместит ни один конверт.
Приходилось много встречаться с людьми — склока, грызня, мерзость. Надо родиться особым человеком, чтобы получать удовольствие от всего этого. Все это очень чувствительно бьет по литературе, а ведь всем, кто вокруг меня, это совершенно безразлично. Все только хватают, только гребут под себя, только… бегут по головам. Я не могу так жить: каждый миг в этой жизни, полный черствости, бездушия, стяжательства, глубоко оскорбляет. Лучше жить на гроши, чем быть в этой волчьей стае. Всю жизнь я сторонился и презирал этот мир чинопочитаний, наживы и железных нервов…
Я мечтаю о рукописях, нежу их в воображении, живу ими, связываю слова…
Я очень хочу видеть тебя, очень. Мне кажется, нам должно быть очень хорошо вместе, так хорошо, что нам никто не будет нужен (кроме наших детей) и ничто не будет иметь значения.
Милая Лариса…
Немножко переменились даты. 26 ноября я вернусь в Москву и потом уже никуда не тронусь.
Все время думаю о Тебе… Почему мне столько лет? Почему жизнь так устраивает все по-своему? Почему же мне столько лет?..
Неужели я смогу чувствовать Тебя во все тело и вдыхать Твой чудный запах?..»
«…В который раз дописываю это самое длинное в своей жизни письмо. Сейчас второй час ночи. Очень усталый, обсосанный завистью, любопытством, злобой людей, сижу за письменным столом, что приткнулся к стене. Справа — настольная лампа, которая не работает, слева — цветок с широкими листьями, не знаю его имя, а наверное, какое-нибудь красивое… От окна тянет стужей. Гостиница старинная, потолки высокие, в пять метров…
Ларик, я до того скучаю по Тебе, что считаю дни. Но Ты подумай хорошенько, стоит ли связывать свою судьбу с моей?..
Что тешить себя? Жизнь жестоко обошлась со мной. Я беспощадно изломан, беспощадно издерган — долго мне никогда не жить. Зачем Тебе горе?..
Я очень тоскую без такой, как Ты, но я должен… не имею права терять голову. Подумай, прежде чем решиться. Быть может, Тебя ждет любовь сильного молодого человека, и вы будете счастливы много лет… Гораздо больше отпущенных мне…
Ты заслуживаешь самой нежной привязанности, преданности и любви. Ты даже сама не знаешь, какая Ты. И как же Ты мне нужна и бесконечно дорога, но имею ли я право ломать Твою жизнь?..
…В гостинице глухая тишина. Сегодня (уже не завтра) в половине шестого вечера уеду в Москву.
Помнишь, как я провожал Тебя?..
Я бы никогда не расставался с Тобой, никогда… Милая, дорогая, нежная моя, самая желанная, единственно желанная…
Одна половинка окна растворилась…
Одна половинка души показалась…
Давай-ка откроем и ту половину
И ту половину окна…
Обнимаю. Как жду я Тебя!
Твой Власов»
В 1963 г. мне была подарена книга Ганса Грундига «Между карнавалом и великим постом».
Позволю себе рассказать о книге, которая вот уже почти 30 лет со мной и к словам которой не остыло сердце.
Ганс Грундиг — художник, который по росписи бесноватого фюрера был отправлен в концлагерь. Должны существовать только художники-натуралисты, художники-фотографы. Прочих — в землю.
Я не видел Ганса Грундига. Он умер 11 сентября 1958 г.
Я заканчивал академию, мне шел 23-й год. Но этот человек почитаем мною до сих пор, как один из самых близких.
За эти годы я выучил книгу почти наизусть.
Любовь к своей жене Лее Серебряной — дала ему силу выжить в той преисподней, которую люди называют концлагерем.
«Его придумали и создали люди, рожденные так же, как и мы с вами, женщинами, матерями. Но люди эти утратили человеческий облик и человеческое достоинство, ибо превратились в свирепых двуногих волков. Вечный позор им! Мне надо сделать над собой огромное усилие, чтобы рассказать об ужасах концентрационного лагеря, для описания которых нет слов в человеческом языке. Я это сделаю, да не изменят мне силы…»
Это человек легендарного мужества, чистых страстей, настоящей привязанности к жизни и возвышенно-чистой любви к женщине.
Ужасы пыток, унижений, потери друзей, муки голода, глумление невежд, болезни, угрозу отупения — все позволила преодолеть и сохранить душу — Любовь.
Вспомните эти страницы.
На плац, где выстроился весь лагерь, около 20 тыс. человек, эсэсовцы привели кого-то в сером просторном, отменно сшитом костюме. Помните, человек остановился, и на губах его появилась беспомощная улыбка. У него было доброе лицо. Но за этим лицом было второе: оно оставалось сосредоточенным и строгим.
Помните, потрясенный Грукдиг как своей кровью отлил строку: оно, это лицо, было «таким строгим, что я испугался могущества его мысли — ведь я умею немного читать по лицам».
А позже заключенные узнали, что у них на глазах был убит один из светочей человечества. Убит за то, что отдал людям свой светлый разум, свою мудрость. Этот человек был 12 раз удостоен звания почетного доктора.
Ну чем не гибель нашего Н. И. Вавилова?
Помните, как убивали товарищей Ганса, пытавшихся совершить побег? Их вывели на середину плаца, и пулеметная очередь превратила их спины в кровавое месиво.
«Алые метины взывали к небу, но оно не послало своих молний, чтобы покарать проклятых палачей».
А казнь над другим заключенным?
Весь лагерь опять стыл в каре на плацу. И подъехал закрытый серый грузовик. Один из эсэсовских холопов неторопливо открыл дверцы, и изнуренный узник вытащил гроб. За гробом появилась двухместная виселица — «волки в сверкающих галунами мундирах установили ее». Медленно шагал узник в пудовых кандалах. Он встал около виселицы, молча улыбнулся заключенным, словно хотел сказать: «Друзья, не печальтесь».
Невыразимо печальная улыбка легла в его губы. Так гордо и сдержанно попрощался он с товарищами. «Ненависть наполнила наши сердца, ненависть и жгучий стыд: ведь эти звездастые бестии носили человеческий облик».
Это уже сказано о любом государстве, в котором правят кнут и догма. Это нам в наследство слова художника:
«…Но я хочу тебя предостеречь — не старайся заглядывать очень уж пристально к ним в души, не то тебя стошнит».
Да, было отчаяние, было так, что грудь леденил беззвучный вопль: ведь вся эта жизнь создана людьми, никем другим. И тогда горечь складывала удивительные слова:
«Иногда мне казалось: лучше быть кирпичом, чем человеком. Кирпич всегда среди себе подобных, он выполняет свое назначение и не чувствует ровно ничего. Стоит зимой и летом, не страдает от жары, не страдает от холода, и никто не терзает его. А ты, человек, живущий в государстве палачей, ничтожнее камня: тебя стирают в порошок…»