Усыпляюще ровно тикают часы на столе у председателя губчека — его любимые карманные, «мозер».
— Давай, Захарьин! — кличет он, не бас, а какой-то сип.
Перемогся он, прогнал сон, вроде опять сцепляются мысли и не тот трезвон в черепушке. В общем, годен решать дела. А осталось одно маленькое, так, довесочек. После и не грех прилечь, до приезда Бурсака. Снова шевельнулось беспокойство: кабы не подшибли коменданта по пути. Лупят со всех сторон — и не поймешь, свои аль белые.
Последние сутки, можно сказать, и не казал носа из тюрьмы — все при бывшем Правителе: и лично проверял посты, и харчи носил, ну не красный комиссар, а евангельский мученик.
Распорядился никого не подпускать снаружи, кроме автомобиля с Бурсаком. После предупреждения — лупить на голоса и любой подозрительный звук. Береженого Бог бережет. Какие тут сомнения: город с 4 февраля на военном положении.
Это по его чекистскому настоянию пулеметы перекрыли подходы к тюрьме — в расчетах надежнейшие товарищи. Всем сегодня — двойная норма жратвы…
Рыщут страх да тревога по улицам. Трупы стращают прохожих. Кто, за что пристрелен? Почему за три дома отсель опять палят?..
Щерятся поутру трупы — куском льда скользят и громыхают, коли пнуть. И что самое удивительное, почти все голые или в исподнем, хотя не воров это работа. Кто ободрал, когда?.. Кругом идейные товарищи, «Интернационал» поют (или «Боже, царя храни», но это шепотком, а то и совсем про себя). И где мертвяки? На Амурской и Большой улицах! А что уж про закоулки толковать!..
Можно сказать, принял обязанности Чудновского по городу Шурка Косухин. А сам председатель почти не вылезает из тюрьмы, все больше торчит в канцелярии коменданта: тут единственный телефон. Сам солдат мотается по корпусам и блокам — тоже хлопот по завязку. Только нынче отдали Богу души 18 арестантов — и это за неполные сутки! Вот что значит тиф при голодном пайке. А стужа в камерах?.. Этак и перевоспитывать некого будет.
И еще забота — с рассветом всех гнать в Глазково: если чехи не подопрут — другого выхода нет. Нельзя, чтоб тюрьма досталась белым. Порешили гнать колонной «по четыре», бабы, то есть вся сучня, впереди. На случай захвата города каппелевцами имеется такой план: отходить вдоль путей. Пятая армия хоть и в нейтралитете по случаю образования Дальневосточной республики, а погибнуть не даст, да и не пойдут белые. Им раны зализывать — шутка ли, после лесных ночевок городской постой да отдых…
Захарьин стукнул прикладом, ввел женщину. Председатель губчека вернулся за стол, на свои подушки. Кивнул конвоиру: мол, погодь за дверью.
Эту еще вечор доставили с вокзала: пристает к гражданам, крестит их, порет гниль несусветную. Глянул искоса: на белячку не похожа — в тех ожесточение. И не блядюшка вроде, а в таком разе и подавно подозрительна.
«А особа… ничего… даже вполне трогательная», — со своим мужским смыслом подытожил Чудновский. Но что правда, то правда: при нынешних обстоятельствах не до баловства.
Сразу приступил к допросу, до протоколов ли. Стул не стал предлагать, невелика птица. Спросил понуро-натужливым баском:
— Кто такая?
Разглядев, окончательно насторожился: прав Мосин. С наружности не швея, не мастеровая. Ручки-то барские! Женщина задохнулась дымом. Чудновский пускал его длинной узкой струей. Она даже ладошкой замахала перед носиком. Пробрала махра! А Лизка, бывало, и бровью не поведет, хоть сама и не курила. Пить, правда, умела. 'Но и то верно: без хмеля любовного дела не справишь, шершавит как-то без выпивки…
Чудновский повторил вопрос:
— Кто такая?
По личику неизвестной тенями побежали чувства, тревожные в основном. А как же, чека все боятся — какая же иначе власть.
Женщина ответила, голосок дрожит:
— Я?.. Я… Божья странница, осколок души Господней. Голосок такой округлый, еще с детской окраской.
Куды лезут?.. Дома бы вышивать или пианино щекотать. Глазки голубые!..
Искренне опечалила Чудновского ее сучья пригожесть. Просто заблуждение природы: никчемной твари — и подобная роскошь.
Спросил раздражаясь:
— А чему лыбишься?
Женщина испуганно погасила улыбку, положила руки на грудь.
Она улыбалась блаженному теплу — сколько недель без ласки натопленных помещений. Так и распустилась — обмякла, задышала ровней. И боль в глазах поостыла. Чисто, открыто смотрит.
— Кто тебя объявил Божьей странницей? — спрашивает председатель губчека. — Давай без выдумок и покороче, ясней. Надо же решать, занят я, пойми…
— Я от Бога посланница. Я для спасения душ послана. Я людей должна…
— Чьих душ? Вон бумага, пиши имена, адреса.
И посадил последние слова на низкий, утробный бас. Куда только сиплость пропала!
Сказал по возможности доверительно:
— Давай действуй.
— Меня Бог послал проповедовать Его слово, святое слово…
— Тьфу, опять за свое! Решила запираться? Что на монашку не похожа — вижу…
И перехватил взгляд женщины: на соседнем столе — пулеметные диски и в углу — ящики с ручными бомбами. Женщина шевелила губами и часто моргала.
«Разбирается, сучня!» — вскипел было товарищ Чудновский, но не подал виду. Он все время подавляет в себе гнев и брань. Всякая… тут водит его за нос, а у него и времени поспать нет, на износ жизнь. А что прикидывается — факт! По щекам арестованной растеклись слезы.
— Фамилия, происхождение?
И Чудновский не выдержал: длинно и смачно выматерился. Нет, не блядюшка — это точно. От каждого зазорного слова вздрагивает. И вот именно это пуще всего настораживает. Из господ, факт. Эх, нащупать бы концы подполья…
— Я должна вразумлять людей…
— Опять за свое?! Ты адреса, фамилии!.. Чего крестишься? До Бога далеко! Здесь советская власть, я тебе здесь за всех святых. Так отказываешься начистоту?..
Измозолил глаза в эти дни Чудновский. Кабы зажмуриться и посидеть… Подумал с усталой горделивостью, что вот в этот час, почитай, по всей РСФСР не спят чекисты. Против хамской подлой жизни не щадят себя. После их забот не станет трудовой народ надрывать жилы на буржуев и разных мироедов. Свежим, молодым блеском засверкает Россия. Эх, дотянуться бы до гадов! Эх, зажили бы люди!..
— …Я должна вразумлять людей.
Голос у женщины тихий. Сама на каждый шорох дергается, а руки так и держит на груди, вроде умоляет кого-то.
— И меня согласишься вразумлять?
Еще надеется на признание председатель губчека, осаживает себя, нельзя в крик и мат; сосет дымок, посапывает в кулак, крепится… Голубые глазки… Эх, кабы зацепить подполье! Черепанов. — то ни гугу, сплавил губы — и молчит. Ну, этому еще досветла счет будет предъявлен. Сразу за Правителем пойдет…
— Я всем проповедую Божье слово…
— Это что же за вразумление, гражданка? А ну-ка!
Присмотрелся: росточка среднего, глазки голубые — вроде невинная, хотя с тела — объезженная, факт. Но почему в халате? На ногах — тапочки не тапочки, и это при наших морозах! Ну что ты с ней будешь делать! И бледная, даже зачересчур бледная, чисто от сыпняка. Переспросил:
— Это что ж за вразумления, гражданка? Сделайте милость, порасскажите. Ну что, слушаю вас.
И свел свои мужские впечатления в двух срамных словах: «девка-широко…». И у самого от них прокалило желанием. Аж подмял ее в мыслях. О «девках-широко…» Семен Григорьевич вычитал в русских народных сказках Афанасьева[75] — лучше нет! До чего же местами непотребные. Как рука у писателя поднимается на бумагу заносить? Эх, писатели, один блуд от вас по земле. И спрятал улыбку: вдруг во всех подробностях представил обучение Лизки Гусаровой. Встреча за встречей приспосабливала к мужской службе: осторожно-осторожно, не обидеть бы паренька. И не выдержал, ухмыльнулся: превзошел ученик учительшу.
Арестованная испуганно глянула, а он махнул: мол, продолжай.
— …Люди должны заботиться о спасении души, а они казнят, мучают себя и других…
Ляпнул ладонью по столу.
— Цыц! Это ты о нашей революции так?! О всей славной борьбе?! Да ты контра!..
И уже выматерился не сдерживаясь. А как с ней, сикушкой, иначе?!
Женщина всхлипнула, до обморока ей не по себе. Однако перекрестилась, набралась духу и заговорила, теребя краешек халата. Божье дело ей важнее страха. Ведь она осколок души Божьей. Трудно ей дается слово. Как начинает новую мысль, голосок дрожит, вроде не может попасть в себя, не встраивается. Это все ужас — он травит чувства и мысли. Однако Бог свое требует, и молвит она, не таится:
— Люди должны обращаться к Богу. Все вокруг в зле и горе. Как не понять: насилие вызывает насилие. Разве так можно жить?..
— Опять!
Ляпнул по столу, «мозер» подскочил и чуть было не слетел, едва словил за кончик цепочки. Сел, забормотал с угрозой:
— А можно к делу, гражданка? Можно без долгогривых рассуждений? Поповским сыты по горло.
— Бог моими устами вразумляет заблудшие души, я слышу глас Божий… — прорывалось через дрожащие губы.
«Упорная, из убежденных, — решил Чудновский. — Опасная она нашему делу».
Как на ладошке ее суть перед ним.
— …Я верю в добро, любовь и преодоление зла добром. Это антихрист пришел на нашу землю, оттого и война…
Председатель губчека и рявкнул — в надсад голос:
— Помолчи об этом, соплива еще судить! Что видела?! Ты о деле давай! Последний раз предлагаю: пиши! Не скрывай адреса, фамилии… На кого работаешь, мать твою! Пиши, курва!
Женщина крестом сложила руки, ровно загородилась от него. Щеки в слезах.
Картина ясная: эта больше ни слова не молвит. Идейная, б…! Так бы и порвал руками! От них все горе и несчастье на земле.
— Захарьин! — просипел председатель губчека, ну совсем лишился голоса.
Тут все как на ладошке: будет молчать. Ничего не даст чека, глазки голубые! И картина контрреволюции ясная: мутит людей, методы борьбы народной власти порочит — и это когда город обложен, на волоске советская власть! Этак и революцию прозеваем! Врешь, голубые глазки, станешь у меня вышивать крестиком!