Но в конце апреля красные пошли в контрнаступление.
Фиц к тому времени был в Бугуруслане: мрачном, нищем городишке в лесном краю в сотне миль к востоку от Волги. Несколько обветшалых каменных церквей и муниципальных зданий возвышались над крышами низеньких деревянных изб, как сорняки над кучей мусора. Фиц сидел с отрядом разведки, анализируя отчеты о допросах пленных. Ему и в голову не приходило, что что-то не так, пока он не выглянул в окно и не увидел на главной дороге поток измученных солдат Колчака, шедших через город в обратном направлении. Он послал американского переводчика, Льва Пешкова, расспросить отступавших.
Пешков вернулся с печальным рассказом. Красные нанесли мощный удар с юга по растянутому левому флангу наступающей армии Колчака. Чтобы не дать разделить его войско надвое, командующий силами белых генерал Белов приказал солдатам отступить и перегруппироваться.
Через несколько минут привели на допрос красного дезертира. При царе он был полковником. То, что он рассказал, привело Фица в отчаяние. Красных ошеломило наступление Колчака, сказал он, но они быстро перегруппировались и пополнили запасы. Троцкий заявил, что Красная Армия должна продолжать наступление на восток.
— Троцкий думает, что стоит красным остановиться, как Антанта признает Колчака Верховным правителем; а после этого они наводнят Сибирь войсками, оружием и продовольствием.
Именно на это Фиц и надеялся. На своем нетвердом русском он спросил:
— И что же сделал Троцкий?
Ответил дезертир быстро, и Фиц не понял ничего из сказанного, пока не услышал перевод Пешкова:
— Троцкий объявил дополнительный призыв среди большевиков и профсоюзов. Результаты оказались поразительными. Прибыли отряды из двадцати двух областей. Новгородский областной комитет мобилизовал половину личного состава!
Фиц попытался себе представить, что Колчак получил такую поддержку у своих сторонников. Это было невозможно.
Он вернулся к себе за вещами. И чуть не опоздал: Землячество едва успело уйти до прихода красных, а несколько человек так и остались в городе. К вечеру отступала вся Западная армия Колчака, и Фиц сидел в поезде, ехавшем назад, к Уральским горам.
Через два дня он вновь был в Уфе, в коммерческом колледже.
За эти два дня настроение Фица упало. Он был вне себя. Он воевал пять лет и понимал, что настал переломный момент. Русскую гражданскую войну можно было считать законченной.
Белые очень ослабели, и победить должны были революционеры. Ничто, кроме вторжения, не могло изменить ситуацию, а его не будет: Черчиллю приходилось нелегко даже из-за того немногого, что он делал. Билли Уильямс и Этель позаботились о том, чтобы необходимое подкрепление так и не послали.
Мюррей принес ему мешок писем.
— Сэр, вы желали видеть письма, которые солдаты шлют домой, — сказал он с ноткой неодобрения в голосе.
Фиц, игнорируя щепетильность Мюррея, открыл мешок. Он искал письмо от сержанта Уильямса. Хоть на ком-то можно будет сорвать зло.
Он нашел то, что искал. Письмо сержанта Уильямса было адресовано Этель Уильямс — он не стал писать настоящее имя из опасения привлечь внимание к своему предательскому письму.
Фиц стал читать. Почерк у Билли Уильямса был крупный и уверенный. На первый взгляд текст казался невинным, но странноватым. Однако Фиц работал в комнате 40 и имел представление о шифрах. Он занялся расшифровкой.
— Сэр, — обратился к нему Мюррей, — вы не видели в последние день-два американца Пешкова?
— Нет, — сказал Фиц. — А что с ним такое?
— Кажется, он отстал, сэр.
Троцкий страшно устал, но не пал духом. От пережитого напряжения морщины на лице стали глубже, однако огонь надежды в глазах не погас. Григорий думал, что Троцкого поддерживает незыблемая вера в то, что он делает. Наверное, у них у всех была эта вера: и у Ленина, и у Сталина. Каждый был уверен, что знает, как надо поступить, о чем бы ни шла речь — от земельной реформы до тактики ведения войны.
Григорий был не таким. Работая с Троцким, размышляя, чем ответить на действия Белой армии, он пытался найти наилучший вариант, но никогда не был уверен, правильное ли решение он принял — пока не становился известен результат. Может, именно поэтому Троцкий был всемирно известен, а Григорий оставался простым комиссаром.
Как обычно, Григорий сидел в личном поезде Троцкого с картой России на столе.
— Вряд ли нам стоит беспокоиться по поводу контрреволюционного наступления на севере, — сказал Троцкий. Григорий был с ним согласен.
— По данным нашей разведки, английские солдаты и матросы на севере бунтуют, — сказал он.
— И они потеряли всякую надежду соединиться с войсками адмирала Колчака. Его армия бежит со всех ног назад, в Сибирь. Можно было бы гнать их дальше, за Урал, но я думаю, у нас есть более неотложные дела.
— На западе?
— Да, там тяжело. В Латвии, Литве и Эстонии белых поддерживают реакционные националисты. Колчак назначил там главнокомандующим Юденича, и его поддерживает английская флотилия, не давая нашему флоту выйти из Кронштадта. Но еще больше меня волнует юг.
— Генерал Деникин…
— У него около ста пятидесяти тысяч, а еще французские и итальянские войска и помощь англичан. Мы полагаем, он планирует прорываться к Москве.
— Если можно, я хотел бы сказать, что ключ к его разгрому не в военной составляющей, а в политической.
Троцкий посмотрел на Григория с интересом.
— Продолжай, — сказал он.
— Везде, куда бы он ни пришел, Деникин вызывает ненависть. Его казаки грабят всех подряд. Стоит ему взять город, как он собирает всех евреев и расстреливает. Если шахта не выполнит план, он убивает каждого десятого шахтера. Ну и, конечно, ставит к стенке своих дезертиров.
— Мы тоже ставим к стенке, — сказал Троцкий. — А еще убиваем местных, которые их прятали.
— И крестьян, которые не желают сдавать зерно, — сказал Григорий. Ему было тяжело мириться с этой жестокой необходимостью. — Но я знаю крестьян: мой отец тоже был крестьянином. Для них самое главное — земля. Многие из них в революцию отхватили здоровые участки и хотят их удержать, что бы ни случилось.
— И что?
— Колчак заявил, что земельная реформа должна основываться на принципе частной собственности.
— И это значит, что крестьянам придется расстаться с полями, которые они отобрали у помещиков.
— Я бы предложил распечатать эту его листовку и вывесить у каждой церкви. После этого, что бы ни делали наши солдаты, крестьяне будут за нас, не за белых.
— Действуй, — сказал Троцкий.
— И еще одно. Объявите амнистию дезертирам. На семь дней: кто вернется в строй в этот срок — избежит наказания. Вряд ли начнется массовое дезертирство, ведь это всего на неделю. А вот привлечь к нам народ это может, особенно когда они поймут, что белые хотят отнять у них землю.
— Ну, давай попробуем.
Вошел ординарец и отдал честь.
— Поступило странное сообщение, товарищ Пешков, и я подумал, вас это заинтересует.
— Говорите.
— Это касается одного из взятых в плен в Бугуруслане. Он был в армии Колчака, но форма на нем американская.
— У белых воюют солдаты со всего света. И это естественно: империалисты поддерживают контрреволюцию.
— Товарищ Пешков, дело не в этом.
— Так в чем?
— Он утверждает, что он ваш брат.
Платформа была длинная, а утренний туман так сгустился, что Григорий не видел дальнего конца поезда. Наверняка тут какая-то ошибка, думал он; путаница с именами или переводом. Но сердце билось все сильнее, а нервы были напряжены до звона в ушах. Он не видел брата почти пять лет, и ему часто приходило в голову, что Левка, возможно, давно уже мертв.
Он шел медленно, вглядываясь в клубящуюся мглу. Если это действительно Левка, он должен был сильно измениться. Григорий за эти пять лет потерял передний зуб и пол-уха, да еще морщины, и выражение лица… А как мог измениться Левка?
Через несколько секунд из тумана появились две фигуры: русский солдат в изодранной форме и самодельных башмаках, а рядом — человек, выглядевший как американец. Неужели Левка? У него была короткая стрижка, безусое лицо. Он имел цветущий вид благополучного американского солдата в новенькой красивой форме. Это офицерская форма, отметил Григорий. Им овладело чувство нереальности происходящего. Неужели его брат стал американским офицером?
Пленный смотрел на него во все глаза, и, подойдя ближе, Григорий увидел, что так и есть, это его брат. Он действительно изменился, и дело было не только в сытом и цветущем виде. Он по-другому стоял, у него было другое выражение лица, а главное — другой взгляд. В нем больше не было подростковой самонадеянности, теперь он смотрел настороженно. Он возмужал.
К тому моменту, когда они приблизились на расстояние рукопожатия, Григорий вспомнил обо всех Левкиных прегрешениях, и с его губ было готово сорваться множество обвинений; но он ничего не сказал и только молча раскрыл объятия. Они соприкоснулись щеками, похлопали друг друга по спине и снова обнялись, и Григорий вдруг обнаружил, что плачет.
Он повел Левку к поезду, пришел с ним в вагон, который у него был вместо кабинета, и велел ординарцу принести чай. Они сели в полинялые кресла.
— Так ты пошел в армию? — сказал Григорий, все еще изумленно.
— В Америке обязательная воинская повинность, — сказал Левка.
Вот в чем дело. Добровольно Левка никогда бы не пошел воевать.
— Но ты офицер!
— Ты тоже.
Григорий покачал головой.
— Мы в Красной Армии упразднили чины. Я военный комиссар.
— Но одни велят принести чай, а другие его приносят, — сказал Левка, глядя на входящего ординарца. — Как гордилась бы мама, правда?
— Еще бы. Но почему ты ни разу не написал? Я думал, тебя в живых нет.
— Ах, черт… прости. Я так ужасно чувствовал себя, уехав по твоему билету, и мне все время хотелось сообщить, что у меня уже есть деньги тебе на дорогу. Но я все откладывал, ждал, когда денег будет больше.