Мечта — мечтой, а счастье люди делают своим трудом, своими руками. Судьба человека — он сам, и, значит, некого укорять, что тебе не везет. А впрочем, почему не везет?
Павел озяб.
«Пора, — подумал он. — Гриша, верно, уже один».
Он прошел мимо потухших окон театра и стал спускаться по Пушкинскому проспекту. Можно было бы и тут, возле театра, сесть на трамвай, но Абатурин на всякий случай тянул время: а вдруг Катя и Гришка еще в общежитии?
Завод внизу поблескивал огнями, вскипал споло́хами плавок; по небу, как волны, перекатывались багровые дымы.
Проспект шел под уклон, и далеко впереди были видны светляки на Комсомольской площади и в окнах заводоуправления. Слева темнели деревья городского сада.
Вскоре глаза привыкли к полумраку ночной улицы, и Абатурин неожиданно заметил вблизи фигуру одинокой женщины. Она шагала медленно, иногда останавливалась и отдыхала. Павел подумал, что это, вероятно, пожилая работница со швейной фабрики, расположенной неподалеку. Она не очень спешит домой, а может ей нездоровится.
Павлу не хотелось вызывать у женщины незаслуженные подозрения, и он замедлил шаги. Вскоре совсем остановился и закурил.
Через несколько минут, потушив окурок, быстро зашагал вниз. Шел, погруженный в свои мысли. Подумал, что пора уже навестить маму. Вспомнил Алевтину и ему почему-то стало жаль ее. Но тут же представил, что они поженились, сидят в избе и не знают, о чем говорить. Алевтина и в самом деле убеждена, что каждые грабли гребут к себе, что сытость души — это только одна сытая жизнь… Ну, была бы старуха, тогда понятно… Он еще почему-то вспомнил Петьку, учившегося разжигать огонь перед вентилятором, и вздохнул: «Ах, Аля, Аля!..»
Павел совсем забыл об улице, по которой шел, и почти в упор наткнулся на женщину, вскочившую со штабеля крупных шлаковых кирпичей.
— Ох, как испугалась!.. — сказала она хрипловатым от волнения голосом.
Павлу было неприятно это, и он проворчал хмуро:
— Зря вы… Не съем же…
— Разумеется. Но все-таки испугалась.
Это была, кажется, та самая женщина, которую он видел несколько минут назад. Несмотря на то, что говорила она с хрипотцой и лица не было видно, Павел не мог обмануться: голос принадлежал молоденькой женщине, и даже волнение не могло заглушить его непокорной силы.
— Может, вам все же боязно? Я провожу до площади.
— Нет, мне в обратную сторону. И я всегда гуляю одна.
— Гуляете? В такой час?
— Да.
Расплывчатая фигура женщины совсем растаяла в темноте, и Павел услышал удаляющийся стук каблуков. Она действительно уходила вверх, к театру.
В это время Павла ослепили фары «Волги», мчавшейся от площади, и Абатурин отвернулся от яркого огня.
Резкие полосы света упали на женщину. Они вырвали ее из тьмы всего на мгновение, но и за этот миг Павел успел увидеть ее фигуру и волосы. Особенно волосы. Несмотря на то, что было холодно, женщина оказалась простоволосой — ни платка, ни шляпки. Ровная светло-русая волна волос падала ей на плечи и казалась отсюда, издали, бронзовой и плотной.
Женщина оглянулась и ускорила шаги.
Павел послушал, как стучат каблучки по холодному гудрону, и ему стало скучно.
Против ожидания он никого не застал в общежитии. Вынул из тумбочки молоко, отпил немного, пожевал краюшку хлеба и стал раздеваться.
Но тут дверь с шумом распахнулась, и в комнату влетел Блажевич.
Пальто на нем было расстегнуто, кепка сбита набок. Карманы пальто оттопыривались, видно, он напихал в них какие-то свертки или бутылки.
— Вось, Паня, — подмигнул он Абатурину, — докторская колбаса и кефир. Только что Катю проводил.
Он вытащил из кармана бутылку недорогого коньяка, загнал пробку карандашом внутрь посудины и налил Павлу полстакана. Сказал, счастливо похохатывая:
— Что мы тут с Катькой вытворяли! Ро́зуму недасту́пна!
— Что ж вы делали? — вяло спросил Павел.
— Целовались, як звери!
— Ну, за вашу радость, Гриша.
Они чокнулись, выпили вино.
— А ты як? — поинтересовался Блажевич. Грише в эту минуту хотелось, чтоб всем было хорошо и радостно, как ему.
— Я — ничего… Женщину вот одну встретил… — начал было Павел.
— Ну-у?! — воодушевился Блажевич. — Красу́ня?
— Да нет, — пожал плечами Абатурин. — На улице. Темно было.
— А-а.. — поскучнел сварщик. — Давай спать.
Они написали записку Линеву, чтоб выпил свою долю вина, не будил их, и улеглись.
Павел лежал с открытыми глазами и думал о том, что у него, видно, все всегда получается не так, как у других. И копошилось в груди такое странное чувство, точно он одновременно и злится на себя, и жалеет себя. Почти засыпая, видел волну тяжелых русых волос — одни только волосы без лица — и снова сердился, что не может представить это неведомое, но несомненно красивое лицо. «А почему красивое?» — уже во сне спрашивал он себя.
Утром, когда шли на работу, Линев сообщил весело:
— Музей вдоль и поперек истоптал. Даже сапоги устали. И все из-за дружбы. Понимать надо, Блажевич.
— Ты же утром пришел! — засмеялся Гришка. — Музей? Из-за дружбы?
— Я не только с тобой дружу, — нашелся бригадир. — С одним, с другим поболтаешь — и ночь долой.
Весь день на работе Павел хмурил широкие брови, рассеянно отвечал на вопросы товарищей.
Линев подозрительно посмотрел на него, заметил с досадой:
— Не умеешь пить — не пей. Лететь-то не близко…
И ткнул пальцем вниз.
— Я мало пил, — смутился Павел.
— Знаю, — проворчал Линев, но на всякий случай подергал на Абатурине монтажный пояс. Ремень был прочно застегнут, а его цепь, защелкнутая карабином, прикреплена к отверстию фонаря. Бригадир довольно тряхнул головой.
В этот вечер они никуда не пошли. Павел разложил на тумбочке учебники и тетради — надо было готовиться к зачетам. Линев застелил всю кровать чертежами и вымеривал их кронциркулем. Блажевич делал сразу три дела: читал «Звезду» Казакевича, насвистывал какой-то военный марш и крохотной расческой приглаживал торчащие во все стороны усы.
И никто из них даже не заметил, как дверь в комнату тихо, без стука отворилась, и на пороге вырос дядечка с рыжей разбойничьей бородой. Он молча осмотрел комнату, пошевелил хилыми плечами и робко потащил к пустой кровати свое имущество.
Поколебавшись немного, открыл сундучок, стал перед ним на колени. Казалось, он молится этому сундучку.
Разложив на тумбочке железную мыльницу, опасную бритву в потертом футляре и партию домино, сел на краешек кровати и поморгал редкими белобрысыми ресницами.
— К нам, что ли? — удивленно спросил Линев.
— А то к кому же? — искренне удивился новичок вопросу. — Здесь и стану жить.
Он беззвучно пошевелил губами, вздохнул и снова опустился на колени перед сундучком. Достал из него бутылку водки, поставил на стол, сообщил:
— Кузякин я. К Линеву в бригаду. Ты, что ль, Линев?
— Я.
— Следовательно, выпить надо.
— Я не пью, — уныло отказался Линев. — Они — тоже.
— Не может того быть! — удивился рыжебородый.
Никто ему не ответил.
Кузякин окинул всех взглядом синих обесцвеченных глаз, вытер усы тыльной стороной ладони:
— Один выпью, коли так… Можно?
Опорожнил всю бутылку, удивился, что она так скоро опустела и внезапно выругался:
— Дерут за водку, туда их!.. Денег не напасешься.
— А ты не пей, — мрачно посоветовал Линев. — На корову накопишь.
— Мне корова ни к чему, я — заводской, — отозвался Кузякин. — Опять же молоко не мне, а вам больше подходит. Вот как.
Он пьяно усмехнулся и снова оглядел всех уже посмелевшими глазами.
Лег, через минуту стал похрапывать, и его борода вздрагивала в такт дыханию.
— М-да, — сморщился Линев. — Пополненьице!
— То ли пьяный, то ли дурной? — почесал в затылке Блажевич.
Спать легли в эту ночь поздно. Когда поднялись с кроватей, Кузякин уже сидел перед зеркальцем и скреб себе щеки бритвой. Усы и бороду он не трогал, и бритье заняло мало времени.
Увидев, что бригадир проснулся, он вскочил на ноги, сказал, оголяя зубы в улыбке:
— Будить хотел. Да жалко. Молодым только и поспать.
Умывшись в душевой и посвежев, Кузякин сказал Линеву:
— Ты мне фронт обеспечь, чтоб зря баклуши, значит, не бить. Интересу нет.
— Ладно, — качнул головой Линев. — Будет фронт.
Просьба новичка ему понравилась.
Стены стана вытянулись уже почти на километр. Почти всюду были одеты кровлей. Бригаде Линева пришлось переместиться в самый конец цеха: монтировать последние фонари.
Новый монтажник работал с завидной быстротой и аккуратностью. Тяжелый монтажный ключ в его руках казался почти невесомым, гайки на болтах он закручивал так прочно, будто приваривал их.
Линев заметил, что на высоте Кузякин не привязывает себя монтажным поясом, и напомнил ему о правилах безопасности.
— Не изволь беспокоиться, — ухмыльнулся рыжебородый. — Со мной ничего не бывает.
— Привязывайся, — нахмурился Линев. — Убьешься — тебе нехорошо, и нам не лучше.
— Ладно, — вяло ответил Кузякин. — Можно.
Но привязываться все же не стал.
Перед сном Кузякин раскупорил четвертинку водки, выпил половину, тщательно заткнул бутылку пробкой.
Покрасневшие белки его глаз заблестели, и он бросил Линеву:
— Ты не трожь меня, парень. Я лучше знаю — что надо, а что нет. Мне пояс ни к чему.
— Спорить с тещей будешь, а там нельзя, — бросил Линев. — Там — работа, и дисциплина рабочая. Это запомни, на всякий случай.
— Ого! — усмехнулся Кузякин. — Некрупный парнишко, а басом трубишь. Ну, да и у меня горло луженое.
— Может, тебя бригадиром выбрать? Тайным голосованьем? — с вежливой яростью поинтересовался Блажевич.
Кузякин не ответил. На этот раз он неожиданно для всех захмелел. Не раздеваясь, лег на койку, сказал, хмуро разглядывая потолок:
— Я, Линев, бригадиром был столько, сколько ты по земле бегаешь. Выгоняли меня, это верно. За водку, следовательно.