Они остановились на этот раз у ворот ее дома, и Павел, поколебавшись, спросил:
— Можно зайти к тебе? Очень надо поговорить.
Она заметно побледнела и покачала головой:
— Нет, не нужно, Паша.
Павел совершенно неожиданно почувствовал раздражение и испугался его. И все-таки, не сумев пересилить себя, спросил:
— Ты любишь другого? Тогда зачем все это?.. Ведь не школьница… Должна понимать.
Вакорина ничего не ответила, и лицо ее потемнело.
Павел расстроился:
— Анна, что с тобой?
Вакорина молчала.
— Ну, ладно, — проворчал Павел, роняя пепел папиросы себе на пальцы. — Ладно, к тебе нельзя. Но ведь сегодня такой день. Пойдем в ресторан, прошу тебя. Выпьем по рюмке вина и перекусим что-нибудь. Ты ведь согласна, Анна?
— Хорошо, — сказала Вакорина вяло. — Только подожди, я переоденусь.
Она скоро вернулась.
— Поедем на автобусе, я очень устала. Экзамены, вся эта нервотрепка… ты знаешь… я просто измотана.
— Конечно, поедем.
В ресторане Анна чувствовала себя неуверенно, беспокойно оглядывалась, и ее лицо постоянно омрачала тревога.
— Ты первый раз здесь, Аня?
— Конечно.
— Я тоже. Ничего, быстро привыкнем. Вдвоем-то не страшно.
Официант, подходя, бросил быстрый взгляд на молодую пару и вытащил из-за уха карандаш. Это был краснощекий рукастый парень, и палочка карандаша совсем тонула в его крупных и толстых пальцах.
«Странно, — подумал Абатурин, — и как ему не грешно заниматься этим бабьим делом!.. А почему — бабьим? Тяжелая работа. Надо перетаскать за смену пуды посуды и пищи. И все-таки…»
— Вот ты как думаешь, — спросил он Анну, когда официант, приняв заказ, ушел, — ведь было бы толково сделать маленькие тележки на резиновом ходу? Официантки — раз-два — и перевезли бы все к столикам.
— Да, конечно, — не глядя на него, подтвердила Вакорина.
«Что с ней? — тревожно думал Павел. — Почему скрытничает? А может, и вправду смертельно устала от учебы, экзаменов, домашних забот?».
— Прошу вас… — прозвучал за спиной Павла голос официанта.
И он движением фокусника, хорошо уверенного в своем успехе, поставил на стол ведерко с шампанским. Потом сдернул с подноса салфетку и выложил блюдечки с красной икрой, с тонкими, как листья, кусочками балыка и тарелочку с пирожным.
— Бутылочку открыть или сами?
— Нет, спасибо, — отказался Абатурин, — кругом много народу, вас ждут.
Официант слабо улыбнулся и, перекинув полотенце через плечо, пошел на кухню.
Павел взглянул на огромную пробку бутылки, обернутую блестящей бумажкой, и покраснел:
— Ты не знаешь, как открывается?
Анна покачала головой. Она вглядывалась в конец зала, куда вела лестница с первого этажа. Сейчас там шел хмуроватый пожилой мужчина.
«Почему она боится? — снова подумал Павел. — Не девчонка, чего же стыдиться?».
Вертя бутылку в руках, покосился на Анну: «Неужели у нее кто-нибудь есть, и она боится встречи с ним? Кто-то, наверно, есть».
Абатурин стал откручивать пробку, но вдруг она быстро поползла из горлышка и выстрелила громко, как детская хлопушка. Павел еле успел подставить стаканы.
— Выпьем, — подвинул он Анне вино, — за диплом и за все хорошее.
Анна взяла стакан, подержала его в ладонях и растерянно поставила на место.
— Мне нездоровится, Павел. Спасибо.
— Но ведь сегодня… — начал было Абатурин.
— Я не стану пить. Не сердись. И есть тоже не хочу.
— Как же так?.. Не одному же мне?
— Не сердись, ради бога. Выпей один. И за себя и за меня.
Павел нахмурился, резко выпил стакан с кисловатым шипучим вином, налил второй и тоже выпил. Опьянение не приходило.
Обрадовался, увидев неподалеку знакомого краснолицего официанта, и попросил себе водки.
— Одну секундочку, — взмахнул парень полотенцем и понимающе улыбнулся. — Это — мигом.
Он действительно быстро принес крошечный графинчик с водкой, тут же перелил ее в стакан и, еще раз устроив на лице улыбку, убежал.
— Паша, хватит, — попросила Анна. — Ты отравишься так.
— Я за тебя, — упрямо качнул головой Павел. — За нас, Анна.
Он понимал, что ведет себя совсем не так, как хотел и как надо, но теперь уже хмель быстро туманил голову, и язык сам плел, черт знает что.
— Пойдем, — сказала Вакорина, вставая, — у меня кружится голова.
Вероятно, ей было неудобно входить с нетрезвым Павлом в автобус, и они пошли пешком по Пушкинскому проспекту.
Дойдя до входа в городской сад, Павел взял Анну под руку и, не спрашивая разрешения, повел по пустым аллеям, забрызганным теплым летним дождем.
Дождик медленно и монотонно бил по листьям; где-то в глубине сада надоедливо картавила ворона.
Анна подошла к сухой скамейке, защищенной от дождя деревьями, сказала Павлу:
— Посижу. Хорошо?
— Нет, — отозвался Павел и придержал ее за руку. — Постой, Анна. Я скажу что-то.
Она, верно, догадывалась, что он хочет сказать, и сделала слабую попытку помешать ему.
— Не надо, прошу тебя…
— Нет, — упрямо покачал головой Павел. — Я скажу.
Вдруг почувствовав, что его покидает храбрость и не желая пасовать в последнюю секунду, взял ее голову обеими руками и тяжело произнес, будто выталкивал слова изо рта:
— Как же, Анна? Ведь я хочу на тебе жениться…
Смутился, забормотал:
— Я не так, не для дурости, а чтоб все хорошо.
Анна смотрела ему прямо в глаза, не мигая, и Павлу показалось, что горят они в этот миг от странного чувства, похожего и на радость и на отчаяние одновременно.
Ничего не сказав, она совершенно неожиданно кулем упала на скамейку и, уткнув голову в колени, заплакала по-бабьи, навзрыд. Косынка сбилась на шею, и волосы тяжелой волной плеснули ей на колени.
Павел потоптался в полной растерянности, погладил ее по волосам и, вдруг подняв на руки, стал целовать Анну в разметавшиеся волосы. Они пахли ароматом хвойного мыла, дешевых духов и еще чем-то совсем незнакомым, верно — просто запахом чистых волос.
Трезвея, Павел почувствовал, как Анна на одно мгновенье сильно прижалась к нему, но уже в следующую секунду, резко толкнув его в грудь, встала на ноги.
— Я сяду, Павел. И ты тоже. У меня уже нет сил.
Погрызла кончик косынки, подняла на Павла покрасневшие глаза, сказала хрипло:
— Мне нельзя…
— Глупости! — бездумно выпалил Абатурин. — Как нельзя? У тебя же нет мужа.
Она отвернулась в сторону:
— И не будет…
— Вот и ерунда, — замахал он руками, считая, что Анна просто растерялась, и так, верно, бывает с каждой девушкой в ее положении. — Почему не будет?
Вакорина встала со скамейки, отошла в сторону, не обращая внимания на дождь:
— Я больна… Ты мог об этом догадаться…
Раскрыла дрожащими пальцами сумочку, достала платочек:
— У меня туберкулез, Абатурин.
И добавила, не поднимая взгляда:
— Я должна была сказать тебе об этом раньше.
Она вытирала платочком слезы, а они снова набегали ей на глаза и вместе с дождинками скатывались по щекам.
— Ты больше не приходи ко мне, слышишь? Ни к чему. Мне не нужна благотворительность. Не приходи.
Павел посмотрел на нее пристально, спросил:
— Ты придумала, чтоб освободиться от меня? Я не тот, кто тебе нужен?
— Нет, я больна…
Было заметно, что ей стало легче после признания.
Павел молчал несколько секунд, точно пытался себя уверить в том, что Анна говорит правду, и не мог. Наконец пожал плечами и внезапно повеселел:
— Ну и что? Я тебя живо вылечу, Анна. Поцелуями. Вот увидишь.
— Поцелуями… Ты плохо знаешь эту болезнь. Не понимаешь, что́ говоришь.
— Я уже вышел из пионерского возраста, Анна.
— Ты поймешь потом, когда будешь не так… — она замялась, подыскивая слово, — не так взволнован. Мы больше не будем встречаться. Проводи меня, Павел.
Они вышли на проспект. Вакорина ступала неровно, не глядела на спутника, спотыкалась.
— Постой, — взял он ее за руку, когда она стала заметно задыхаться. — Так нельзя.
Ей показалось, что он сказал эти слова равнодушно, совсем не так, как прежде, и продолжала упрямо идти, чтобы он не заметил сильно участившегося дыхания. «Вот и все…»
У крыльца своего дома слабо пожала ему руку, сказала:
— Не приходи… Если бы еще любовь… Но я не люблю тебя, Павел… Мне было приятно с тобой, но… не люблю…
Павел резко дернул головой, но, встретив взгляд заплаканных глаз Анны, сказал сухо:
— Не ври. Ты не станешь гулять, не любя.
Взял ее за руки, погладил сжатые кулачки:
— Я очень похож на прохвоста?
— Нет, совсем не похож, — растерялась она.
— Я буду завтра у драмтеатра в восемь.
Абатурин медленно шел к трамвайной остановке, в возбуждении о чем-то вполголоса беседовал с собой, и редкие прохожие оборачивались ему вслед.
Им владели путанные отрывочные чувства. Он вспомнил теперь, разумеется, странности в поведении Анны: пропущенные ею свидания, внезапные страхи, посещения больницы, ее оглядки и отказ даже поесть в ресторане, упорное нежелание Вакориной, чтобы он поцеловал ее. У Анны, без сомнения, нет ни мужа, ни жениха, никого, кроме него, Павла. Абатурин не слепой: она любит его, а эта придуманная фраза «Я не люблю тебя, Павел… Просто приятно с тобой» — это ложь, это, чтоб легче расставаться.
Да, она сказала правду: больна.
Что же теперь делать? «Не знаю, но я не отпущу ее от себя».
Он был совершенно расстроен, но вместе с тем ощутил какую-то странную, неясную облегченность души, какой-то удивительный вздох всего тела, будто выплыл из морского тумана, к пустому, скалистому, но все-таки берегу.
«Что такое, чему я радуюсь?».
Он вяло размышлял над этим, не замечая трамвайной толкотни и шума. И совсем внезапно усмехнулся, догадавшись.
Вот же в чем дело: он просто боялся, что у нее все-таки кто-то есть. Могла же она поссориться с тем, другим, или он уехал в долгую командировку, или служит в армии. Значит, никого нет. Между Анной и Павлом — только болезнь. Это серьезно, но ведь не катастрофа.