блему… Ты думал о жене? Какая будет?
Павел не ожидал этого внезапного поворота и пожал плечами.
— Ну, кто? Склонности, профессия, внешность?
— Не знаю, — растерянно отозвался Павел. — Красивая… для меня, — уточнил он, — и обязательно незлая.
— Все?
— Все.
— Немного.
— Почему «немного»?! — раздался за их спиной веселый глуховатый голос начальника флота.
— Ну, вот, — проворчал капитан, поднимаясь со стула. — Ты все не отвыкнешь от фронтовых привычек, Ираклий. Исподтиха торпедируешь.
— Я топал, как слон, — прогудел Мирцхулава. — И Федя кашлял сверх меры. Вы зашептались — слух потеряли. Кто виноват?
— Мы не шептались, — возразил Павел. — Мы — громко.
— Ну, тогда и я, старик, к вашему шалашу. Садись, Федя.
Он вытер расплывшиеся, когда-то сильные руки махровым полотенцем, отнес его на кухню и, вернувшись, спросил:
— О чем слово было? Дела сердечные?
— Они самые.
— Не слушайте Прокофия, — пробасил начальник флота, усаживаясь рядом с товарищем. — Разборчивому жениху достается кривая невеста. Быстро и точно — девиз, годный не только для войны.
И почти всерьез посоветовал:
— А ты жени его на Люське, Прокофий. Пора уж ей замуж.
Абатурин отчетливо видел: между двумя товарищами была та непринужденная, доверительная близость, которую дарит только давняя дружба.
— Я никогда не женю, не мое дело, — отозвался Прокофий Ильич. — Да и не годятся они друг другу.
— Как это?
— Смирные оба. Суженых ждут. Этакое старинное, еще до потопа, ожидание счастья. Так, будто бы.
— Эх, — оживился Мирцхулава и подергал себя за жесткие проволочные усы. — Стать бы мне холостяком, знал бы, на ком жениться!
— Поделись, коли не секрет.
— Не секрет. Мальчишка как жену себе выбирает? Глазами. Надо не так. Сначала ум, потом сердце, потом глаза. Неправильно, да?
— Нет, правильно. Любовь и начинается с глаз. Но в этом ничего ужасного.
— Ничего ужасного по понятиям мальчишки, которому двадцать лет. А мне — шестой десяток, уважаемый. У меня опыт.
— И что он говорит тебе, твой опыт?
— То же, что и тебе. Ищи жену, чтоб была единомышленник… Вы помните, Абатурин, душечку? У Чехова? Зачем такая жена? Это поддакивательство только во вред любви. В конце концов, есть гармония контрастов и есть контрасты гармонии. Но в обоих случаях — гармония. Я выразился ясно?
— Я понимаю вас… — неуверенно откликнулся Павел.
— Ну, хорошо… Как вы сами видите любовь? Выкладывайте, батенька. Аудиа́тур эт а́льтера парс — выслушаем и другую сторону.
— Как?.. Я не знаю, как… — замялся Павел. — Буду любить жену…
— Ну, вот, — повернулся начальник флота к Прокофию Ильичу. — И это любовь? Это, голубчик, поллюбви, а значит — пустой цветок. Пока пустой. Еще не известно, будет ли в нем завязь.
— Что-то мудрено, Ираклий..
— Ничего не мудрено. Любовь — это любить любящего. Одна в двух сердцах. Ты любишь, тебя нет, разве это радость?
Он повернулся к шоферу, спросил, с явным интересом ожидая ответа:
— Слушай, Федя, — как считаешь — что, есть любовь?
Чикин погладил обеими руками рыжеватый чуб, сощурился, и кончики его губ поползли вверх.
— Любовь? Она вроде бога.
— Вроде бога? — изумленно спросил Мирцхулава.
— Вроде ангела. Говорят о ней, и молятся ей, а кто ее видел?
— Погоди, погоди… Как же так? Ты вот женат, без любви, что ли?
— Почему? Мы по охоте женились. Помогаем друг другу. И детей мне положено иметь. Не могу ж я без бабы.
— Ясно, — усмехнулся Прокофий Ильич, — инстинкт и веление природы. Чего ты от него хочешь?
— Может, и веление природы, — презрел иронию Чикин. — Зато честно и без тумана. А в тумане, Прокофий Ильич, крушения часто бывают. Пробоины получаются.
— Скажи-ка ты, какой мореход, — с досадой заметил Мирцхулава. — Инстинкт без души и культуры — это одно свинство и больше ничего.
— Вам виднее, — деревянным голосом отозвался Чикин, и по всему было видно, что у него нет никакого желания вступать в пустой разговор. — Пойду к машине. Стартер барахлит.
Разговор расклеился. Начальник флота предложил было спеть, но его не поддержали, и теперь все молчали, испытывая чувство, похожее на неловкость.
— Леший его знает, — огорченно сказал Мирцхулава, будто был виноват в странных воззрениях своего шофера. — Неглупый парень — и на́ тебе!
Обстановку разрядил Петька. Он торжественно вошел в столовую и поднял вверх большой палец.
— Что, сынок?
— Уха — закачаешься, — объяснил Петька. — Ложка стоймя стоит в кастрюле.
Вскоре действительно в столовую вошла Татьяна Петровна, неся на вытянутых руках огромную кастрюлю с ухой.
Поставив ее на стол, она всплеснула руками:
— Боже мой, как надымили! Что вы тут делали, Проша?
— Жгли табак, как ты проницательно заметила, Таня, и рассуждали о любви.
— О чем? — покосилась Татьяна Петровна на дочь, вносившую в комнату тарелки, ложки, рюмки.
— О любви, Таня. Я еще раз поклялся Иванову, что украду тебя, когда станет темно. Он вызвал меня на дуэль. Будем драться.
— Врет, — засмеялся Прокофий Ильич. — Он еще в школе сочинения пописывал. И вот что, Ираклий: когда хотят красть, не оповещают об этом. Крадут — и все.
— И это муж, Таня? Он питека́нтроп. У него нет ревности.
— Странная логика. Ревность — продукт цивилизации.
— Ну да. И родственница любви. Если ты целуешь мою жену — это касается меня или нет? Или мне успокаивать себя тем, что друг моей жены — мой друг?
— Петька! — сказал Прокофий Ильич. — Сколько тебе раз говорить: тащи из холодильника бутылки.
— Ты ни разу не говорил, — удивленно посмотрел на отца мальчик.
— Ну, вот, — один раз сказал — и довольно. Беги на кухню.
— Так о чем вы тут говорили, папка? — спросила Татьяна Петровна, когда недовольный мальчик ушел.
— Пустое…
— Разве любовь — пустое?
— Я не это хотел сказать, Таня… Ну, хорошо — ты женщина — и лучше нас должна знать, что это за штука. Что требуется для любви?
— Прежде всего — уважение к женщине, — засмеялась Татьяна Петровна. — Мне никто не предлагает сесть.
— Извини, — смутился Мирцхулава, подвигая хозяйке стул.
— Одну минутку, я только позвоню.
Она подошла к столику с телефоном, набрала номер.
— Анфиса? Сейчас же приезжай. Ираклий извелся без тебя. Я попрошу Федю подъехать.
Раскрыв окно, крикнула Чикину:
— Федор Иваныч, Фиса хочет к нам. Поезжайте за ней.
Когда шум мотора за окном стих, Татьяна Петровна вернулась к столу, присела и тут же поднялась. Надо было расставлять тарелки.
— Итак, уважение, — продолжила она прерванный разговор. — Затем…
— Прости, Таня, — перебил ее муж. — Но уважение зарабатывают. Я уже как-то говорил об этом.
— Папа, — покраснела Люся, — зачем же адресоваться к маме? Ведь ты не ее имеешь в виду?
— Не ее. Но тебе не бесполезно послушать. На будущее.
Он повернулся к жене:
— Мы уже толковали до вас: «любовь» и «люблю» — разные вещи. Ты можешь любить, как Джульетта, но это еще не любовь. Нужен Ромео. Мужчина, который любит тебя.
— Я не чужда этой оригинальной мысли.
— Зря иронизируешь. Мысли сами по себе — только полдела. Любить — значит, вызывать ответную любовь.
— Что прикажешь делать?
— Я не лектор, и у меня нет готовых советов. Жить достойно — вот что делать. Это никогда не легко — и всегда надо. Тогда мужу будет интересно с женой, и жене — с мужем.
— Ну, что ж — против этого не стоит возражать. И все же я рискну поспорить с тобой. Для добрых дел нужны время и возможности.
Петька вошел в комнату с охапкой бутылок, поставил их на стол, вопросительно посмотрел на отца.
— Теперь, Петя, тащи закуску и все остальное. Нечего тебе слушать наши стариковские разговоры.
— Мне кажется, Прокофий прав, — после паузы сказал Мирцхулава, — и я хочу немного добавить. Ты знаешь, Таня: у нашей любви есть глупый и гнусный враг. Мещанство. Если препарировать мешанина, то легко обнаружить: вместо желудочков сердца у него один огромный желудок. Это — бездонный мешок. Мещанин, как древний идол, никогда не бывает сыт. Он лопает любое подношение своих поклонников: комоды и пуфы, сало и муку, тряпки и шубы. Он отгорожен от мира и общества, от долга и идеалов стенами своего дома. Шторм в море и ракета на Марс ничего не значат для него, если из них нельзя извлечь кусок сала.
— Вы преувеличиваете, Ираклий Григорьич, — заметила хозяйка. — Такой флюс в нашем обществе нетрудно излечить.
— Это не флюс, Таня. Это серьезнее и трудно поддается терапии. Мне кажется, нужен хирург. Мещанин всегда хамелеон. Он приспосабливается и перекрашивает свою шкуру применительно к политическому пейзажу. В нашем обществе он говорит одно и делает другое.
— Хамелеон — вполне точное слово, — поддержал товарища Прокофий Ильич.
— Ты забыл о теме нашего разговора, папа.
— Нет, не забыл. Мещанин глуп, самодоволен и равнодушен ко всему, что не умещается в его желудке. Любовь для него — тоже кусок сала, и мещанин заботится об этом куске ровно настолько, насколько от этого зависят его гастрономические свойства.
— Совершенно верно, — кивнул головой Мирцхулава.
— Мы с тобой коммунисты, Ираклий, и мы молимся совсем иному богу. Мы вправе рассчитывать, что наши семьи — одной с нами религии.
— Религия — не очень подходящее слово, — усмехнулся начальник флота. — Впрочем, как тебе угодно.
— Дело не в слове. Счастье за счет другого — подлость. В этом дело. Полагаю, я заслужил право на такую сентенцию.
— Конечно, папа.
— Если «конечно», хочу спросить тебя: может счастье гнездиться в своем кутке без веры, без порыва, в стороне от народа?
— Не знаю… Думаю: нет, папа.
— Настоящий человек, Люся, хочет быть героем в глазах своей любви. Так было всегда, так будет вечно. Но ведь даже мещанин не скажет вслух, что он проявил геройство и достал лишний ковер. Вот и выходит: герой и мелкая цель — на разных полюсах.