— О, Предвечный! Взгляни, что с народом Твоим сотворили его враги! Вот он лобызает орудие смерти и отдает честь острию, проливающему кровь!
Ионафан молча стоял на кафедре. С гордостью медленно окидывал он взглядом храм, пока наконец не остановился на женской фигуре, которая одна, среди склоненных голов, стояла за блестящим золотом перил, прямая, неподвижная, всматриваясь в него, и в ее глазах ужас смешивался с благоговением. Толпа, которая несколько минут назад хлынула к кафедре, не увлекла ее за собой. Непреодолимым, леденящим ужасом охватили ее развертываемые Ионафаном картины страшных убийств и бедствий. Ни за что, ни за что на свете не могла бы она приблизиться к этому человеку, прикоснуться к этой стали, которая тысячи раз погружалась в кровь. Ноги отказывались ей повиноваться, кровавый туман застилал ей глаза, и только руки судорожно, с неожиданной силой сжимали перила. Однако же глаза, полные ужаса, смешанного с благоговением, она не могла оторвать от человека этого, который так долго боролся и страдал. Наконец она вдруг окинула взглядом волнующееся море склоненных к земле голов. Неизмеримое страдание отразилось на ее взволнованном лице. Она опустилась на колени, и слезы градом полились из ее глаз, когда в душном воздухе и тусклом свете храма послышались последние строфы песни:
«До каких же пор, Господи, до каких же пор голубка Твоя будет томиться в сетях птицелова? Столько весен и столько зим уже миновало с той поры, как она дрожит под острием меча, в львиных зубах и в ярме врага. И вот я стала черна, как ворон, я, которая была бела, как голубка, потому что дом мой опустошен и земля безлюдна…»
О Марсовом поле в Риме существовала древняя легенда, вовсе не похожая на ту, которая прелестью поэтических воспоминаний освящала рощу Эгерии. Там листья деревьев и волны ручья рассказывали о добродетельном царе-законодателе и его доброй фее. Тут же вооруженные люди, собирающиеся для военных упражнений и смотров, звоном оружия в течение долгих веков напоминали о кровавых схватках народа, освобождающегося из-под жестокой длани Тарквиния Гордого. Римская летопись рассказывает об этом так: тяжба о собственности Тарквиния была передана на решение сената. Запальчивый гнев одержал верх над другими соображениями. Ниву Тарквиния, между Тибром и городом, посвятили Марсу, а в эту пору она была покрыта густыми, дорогими для серпа колосьями. Присланные люди выкосили все до корня, а колосья с зернами все до единого бросили в Тибр. Вода вынесла это жнитво на отмель, там ил облепил их, пока медленно не образовался остров, на котором в настоящее время возвышаются храмы и портики.
Императорский Рим наполнил шумом жизни и блеском богатств бывшую ниву Тарквиния. С одной стороны ее, за желтым поясом реки, застегнутой пряжками мостов, широкой базальтовой полосой тянулась дорога, называемая триумфальной, а над ней Ватиканский холм вырисовывал на лазурном небе свои извилистые склоны и спускался к реке темными чащами садов, усеянными серебрящимися на солнце стенами зданий.
Напротив реки с мостами и островом, триумфальной дорогой и садами, покрывающими Ватикан, со склонов Квиринала и Капитолия широкие улицы, вымощенные базальтом, спускались вплоть до краев обширного пространства, покрытого весенней зеленью травы, обвеваемой свежестью множества фонтанов, жемчужное журчание которых сливалось с шепотом лавров и мирт, а бриллиантовый дождь их ниспадал к подножию белоснежных статуй.
Среди весенней травы, в рамах из фиалок, окаймляя миртовые и лавровые рощи, множество дорожек, извиваясь, приводили к подножию величайшего из портиков Рима, такого широкого, что запряженные четырьмя лошадьми колесницы легко проезжали по ней мимо друг друга. Громадный портик начинался с самого берега реки, из-под сводов высоких ворог, и кружевной полосой своих колонн пересекал все пространство прежней нивы Тарквиниев и исчезал за склонами Капитолийского холма. Тут у стены Капитолия, около фламинского цирка, сгрудились здания различных размеров и предназначений. Храмы Геркулеса и Минервы, воинственной Беллоны и египетской Изиды, Пантеон с громадным выпуклым куполом, громадные бани Нерона, полукруглые вершины трех театров, дворцы вельмож.
Такой была часть той нивы Тарквиния. Другая же ее часть предназначена была для военных смотров и собраний, избирающих консулов, трибунов, преторов, эдилов — словом, всех тех, которые должны были занимать государственные должности. Эту часть поля, посвященного Марсу, с одной стороны замыкал Тибр, с другой — сады Помпея и Лукулла, с третьей — широкая улица, проходившая у подножия Квиринальского холма. Это место носило название Септуль и было открытой и просторной площадью. Октавиан Август первый употребил это место для общественных зрелищ. С той поры упражнения и военные смотры производились там по-прежнему, но народ не выбирал никого.
Самые престарелые старцы припоминали, что когда-то на этом самом месте Октавиан Август увеселял народ зрелищем троянских игр. Теперь на просторной арене, застланной мягким и щедро политым ковром травы, снова готовились увидеть эти игры, в которых участвовали не наемные гаеры и плясуны, не грубые возницы цирка, не рожденные в неволе гладиаторы, но блестящая молодежь двух высших в государстве сословий: сенаторского и военного. Во главе ее должен был быть сын императора, недавний победитель Иудеи, красотой, мужеством и талантами прославившийся, Тит — будущий император.
Был первый час дня. Солнце бледно-желтым светом наполнило внутренность глубокого амфитеатра, который был заполнен народом. Всю ночь на Марсово поле шел народ, чтобы занять места. Четырнадцать скамеек, предназначенных для военного сословия, уже были заполнены; достоинство, свойственное людям, принадлежащим к высшим слоям общества, не допускало тут той толкотни и того шума, которые кипели в верхних ярусах. В этой толпе уже нельзя было отличить уроженцев Рима от пришельцев из Греции и Малой Азии, из Африки, Испании и даже из недавно завоеванной Галлии и Британии. Среди потомков древних квиритов были и греки, и сирийцы, и плечистые каппадокийцы, и черные нумидийцы, и русые германцы, бойкие галлы, угрюмые бритты, и лукавые египтяне. Предание о Вавилонской башне, казалось, осуществлялось в этом сонме различных племен и языков, которые собрались в столице мира.
Трибуны и ложи были почти уже заполнены. В одной из них был Цестий, заклятый враг Иудеи, закутанный в белоснежную, вышитую золотом латиклаву. Молоденькой и красивой жены его, уверовавшей в иудейского Бога, не было рядом с ним. Зато непрерывно щебетала Кая Марция, ленивый Стелло размахивал широкими рукавами своей прозрачной, женственной одежды, изящный Кар распространял сильный запах духов, поэт Марциал экспромтом рассыпал злые эпиграммы.
В другой ложе обращала на себя внимание величавая, одетая в скромную столлу Фания, жена претора. Только несколько крупных рубинов сверкали в ее черных как смоль волосах. Ее окружало много женщин, молодых девушек, мужчин в коричневых плащах, в которых можно было узнать философов. Фания, хотя и радушная и внимательная к каждому слову окружающих, казалась встревоженной, Гельвидия возле нее не было. Как претор, он должен был давать знак для начала игр. Император Веспасиан еще не прибыл. Позволит ли вспыльчивый, точно придерживающийся буквы закона Гельвидий начать игры в отсутствие императора? Поза и лицо Фании были спокойны, но сердце ее под мягкими складками белоснежной ткани билось порывисто. Обращаясь к стоящему рядом юноше, она произнесла тихо.
— Не мог ли бы ты, Артемидор, передать Гельвидию то, что я тебе поручу?
— Попытаюсь, госпожа, — ответил художник, — что мне сказать?
— Скажи ему, что я прошу его, чтобы он помнил о нашем маленьком Гельвидии…
Артемидор, почтительно склонив голову, покидал ложу претора, сопровождаемый взглядом одной из молодых девушек, окружавших Фанию, и огненными взорами богатой Фульвии, которую он покинул год тому назад после короткой, но наделавшей много шума в Риме любовной интриги. Эта красивая и знатная женщина была в той самой ложе, в которой Елий Ламия шумной и, по-видимому, вполне беззаботной веселостью обращал на себя всеобщее внимание. С той поры, как один из сыновей императора соблазнил и похитил у него жену, он стал предметом множества толков и насмешек. Громкие, слегка приправленные иронией шутки его слышали даже люди, сидящие вдалеке; он с увлечением декламируя какое-то любовное стихотворение, склонялся над Фульвией и в кокетливых словах выражал свое восхищение ею. Когда сын императора Домициан, бледный, лысеющий юноша, окруженный множеством сановников, показался среди пурпура, позолоты и резьбы императорской ложи, беззаботное и упоенное веселостью лицо Ламии преобразилось так, точно на одно мгновение с него соскользнула маска.
И только одна ложа все еще была пуста. Обширная и богато украшенная, она продолжала обращать на себя всеобщее внимание. Всем было известно, что в ней должна была разместиться та, сила которой была сегодня на устах всех.
Вдруг тысячи устремленных в эту сторону глаз увидели за легким ажуром запертых ворот вереницу людей, одетых в белое, держащих в руках топоры, обвитые пучками розог Это были ликторы, которые шли впереди величавых, блестящих носилок, окруженных конным отрядом германцев Это были носилки Агриппы, царя дарованного ему римскими правителями крохотного царства Халкиды. Этим царством он правил вместе с сестрой своей и вместе с ней — скорее, благодаря ей — пользовался высшими почестями и отличиями — ликторами, сенаторской одеждой и военной стражей. Это шествие промелькнуло за легким ажуром запертых ворот, и тотчас наверху нескольких мраморных ступеней, спускающихся к до сих пор пустой ложе, показалась фигура женщины.
Ни одна из римских женщин не носила таких поясов, цепочек и свободно распущенных кос; ни одна из них не украшала себя таким множеством узоров, дорогих камней и металлов. Ни у одной, даже самой кокетливой, не было в лице того выражения полусонной, мечтательной, покорной страсти, которое прочитывалось в полуоткрытых чувственных глазах Береники. Страстно любящий блеск и яркость красок, сладострастный Восток, казалось, изливался в лоно римского племени в образе этой женщины, при виде которой в амфитеатре воцарилась гробовая тишина.