В записке красивыми буквами было написано:
«Если ты меня любишь, то я тебя тоже люблю. Тогда давай дружить. Под дружбой я понимаю — все делать вместе и помогать друг другу».
Альвик смотрела на записку, озадаченная и заинтересованная. Зачем он написал это? И почему у него был такой смущенный, даже испуганный вид?
Альвик не знала, что нужно делать в таких случаях, и побежала советоваться к Насте.
Настя училась в одном классе с Альвик, но была на четыре года старше. Настя всегда писала и получала записки и всегда была в кого-нибудь влюблена. Судя по Насте, Альвик думала, что любовь заключается в писанье записок и в постоянных объяснениях на разные темы.
Настя сидела возле палатки и пришивала бант к блузке. Она была полная и белая. Вид у нее был счастливый и многозначительный. Она перекусила нитку и таинственно сообщила Альвик:
— Мы объяснились… Я ему говорю: «Почему ты ко мне не подошел, когда я стояла на кухне?» А он говорит: «Я шел рыбачить, у меня в банке были черви, а ты боишься червей». А я ему говорю: «Ты мог поставить банку на землю». А он мне говорит: «У банки плохая крышка, и черви могли бы расползтись». А я ему говорю: «Значит, тебе твои черви интереснее меня?» А он говорит: «Ничего подобного».
— Вот, — сказала Альвик и протянула Насте записку.
Настя прочла записку и авторитетно заявила:
— Значит, он тебе официально объяснился. Теперь ты тоже должна ему объясниться. Знаешь что? Давай напишем ему ответ стихами!
— Стихами?!
— Да. Взрослые всегда так делают. Мирон Семенович из спиртзавода пишет моей маме во-от такие стихи. — Настя развела руками. — Я сама читала. Стихами гораздо интереснее. Ты какие знаешь стихи?
Альвик подумала.
— Я знаю «Ищут пожарные, ищет милиция…».
— Это не подходит. А еще что ты знаешь?
— «Я волком бы выгрыз бюрократизм», — продекламировала Альвик, запинаясь, но с выражением.
— Это вовсе не подходит. Надо про любовь.
Альвик стала думать. Ей хотелось найти веселое и таинственное стихотворение про любовь, но такого не было.
Она с надеждой взглянула на Настю.
— Ладно уж. Так и быть, — сказала Настя. — Я тебе что-то покажу. Только ты дай мне слово, что никому не проболтаешься. А то знаешь, какие у нас ребята. Они так засмеют, что из лагеря сбежишь!
— Честное пионерское, я не проболтаюсь!
Настя принесла из палатки маленький альбом с алым сердцем на желтой обложке. Листы альбома пожелтели, а буквы стерлись от времени.
— Это еще мамин альбом. Когда она была в гимназии.
Альбом был секретный, и стихи в нем были секретные, а потому особенно интересные. Если бы они не были секретными, то показались бы Альвик смешными, но сейчас за каждым словом чувствовался тайный смысл, и Альвик смотрела на альбом расширенными от любопытства глазами.
Здесь были непонятные стихи про Марусю, которая отравилась, и загадочная песенка про шарабан. Подходящих стихов не было.
— Может быть, это? — с сомнением сказала Настя.
Альвик прочла:
Люблю тебя, как ангел бога,
Люблю тебя, как брат сестру,
Люблю тебя я очень много,
Любить я больше не могу.
Лицо Альвик приняло жалобное выражение.
— Настя, но я вовсе не люблю его, как ангел бога! И потом, никакого бога нет.
— Ты не понимаешь! — рассердилась Настя. — Ведь это стихи! В стихах все не как в самом деле, а как наоборот.
— Я не хочу наоборот!
После долгих пререканий Альвик написала по-своему:
«Я тоже люблю тебя, как хорошего пионера».
С запиской в руках она побежала разыскивать Ваню. Он сидел на большом пне и плел сеть.
Альвик отдала ему записку. Пока он разворачивал и читал, она стояла рядом, смотрела на него во все глаза и подпрыгивала на месте от любопытства и нетерпенья.
В кустах показалось сердитое лицо Насти.
Настя хмурилась и махала руками. Альвик подбежала к ней.
— Дура! Когда мальчик читает твою записку, то совсем не полагается стоять рядом с ним и таращиться на него что есть мочи.
Через полчаса всем лагерем пошли за земляникой.
— Альвик! Альвик! — позвал Ваня. — Иди сюда. Здесь много! И крупная!
На опушке, где начиналось поле и стояли черные пни, стлался земляничник. Перезрелые исчерна-красные ягоды с крупными зернышками на поверхности сами просились в рот, но Альвик не ела их, а собирала для мамы. Лучшие ягоды она рвала со стебельками и связывала в букетик.
— Ваня, смотри, стрекоза!
Муравьи тащили большую золотисто-зеленую стрекозу. Стрекоза была мертвой, но крылья у нее были такие большие и легкие, что все время вздрагивали, как живые. Стрекозу они положили в корзиночку поверх ягод.
Когда корзиночка была полна, а земляничник опустел, Альвик предложила:
— Давай поиграем в «колосок-колосок».
Они нарвали колосьев, веток, листьев и уселись в тени. Альвик зажмурилась и тоненько пропела:
Колосок, колосок,
Подай голосок!
Ваня поднес колосья к ее уху и потер их друг о друга. Альвик вслушалась. В нежном шелесте чуть слышался тонкий, стеклянный звон.
— Овес! Овес! — радостно закричала Альвик.
Ржаные колосья шуршали ровно и сухо, звук осиновых листьев был хлопающим, береза шелестела мягко, а ветви сосен были самыми тихими.
Время до обеда промчалось незаметно. Наступил мертвый час — единственная неприятность лагерной жизни. Альвик лежала на животе, болтала ногами в воздухе и смотрела в открытую дверь. Девочки уснули, и разговаривать было не с кем. От желания бегать у Альвик зудело в подошвах. Она пробовала петь про себя и в такт танцевать лежа, то есть выделывать танцевальные па задранными ногами. Она пробовала читать про себя стихи и считать баранов. Чтобы уснуть, надо было закрыть глаза, представить стадо баранов и считать их: «Первый баран, второй баран». Этому научила ее Катя.
Мимо прошли Тамарка-пискля и молоденькая сердитая докторша.
— И что вы за народ, — говорила доктор сердито и жалобно, — то вы режетесь, то колетесь, то у вас занозы, то вам в уши заползет какая-то гадость. Второй месяц живу в лагерях — ни разу за ягодами не сходила. Ну зачем тебе понадобилась эта стекляшка, скажи на милость?
— Это чечки, — ответила Тамарка.
— Где ты ее взяла?
— А на свалке, когда в колхоз ходила.
— На свалке. Час от часу не легче. Анна Ивановна, они на свалку ходили, — возмутилась доктор и скрылась в домике, в котором жили малыши.
На дорожке показался маленький рыжий Прохор, брат Тамарки-пискли. У него были необыкновенные уши, большие, прозрачные, оттопыренные, нежно-розовые, как крылья бабочки. Он шел по вполне законному маршруту — туда, за умывальники, где виднелись деревянные будочки. Он хромал на обе ноги, ковыляя на разные лады, и видно было, что каждый шаг причиняет ему страшные страданья.
— Прохор, ты захворал? — спросила Альвик.
— Не, это я так… Чтобы не скучно!
Альвик рассмеялась такому способу развлекаться и живо сообразила, что она также имеет полное право отправиться по тому же маршруту, как и Прохор. Она вышла из палатки и не спеша отправилась за умывальники. Она шла, то прихрамывая по способу Прохора, то подпрыгивая на одном месте, чтобы продлить удовольствие. У нее были самые честные намерения, но по дороге ее подстерегало непреодолимое искушение. Она увидела голову Васи-радиста в его знаменитой огромной войлочной шляпе.
За этой шляпой Альвик охотилась вторую неделю. Сейчас Вася лежал в позиции, очень выгодной для Альвик. Все тело его скрывалось в палатке, из-под отогнутого края торчала только голова в шляпе и рука с книгой. Альвик затаила дыхание, обошла палатку сзади, подкралась к Васе, схватила шляпу и бросилась бежать. Вася помчался за ней.
В мертвый час нельзя было ни визжать, ни смеяться, от этого было еще смешнее. Смех душил Альвик. От сдержанного смеха у нее раздувались щеки, она сипела, шипела, и наконец, когда споткнулась и Вася стал нагонять ее, она не выдержала и пронзительно завизжала. Она мчалась и визжала отчаянно, с наслаждением. Тогда из палатки вышел Митя и посмотрел прямо на нее, отчего она сразу умолкла и замерла на месте. Митя прищурился, взглянул на небо, помолчал и сказал спокойно, с видимым удовольствием:
— Аля Викторова, за то, что ты не спишь в мертвый час, — одно ночное дежурство вне очереди. За то, что ты мешаешь спать другим, — второе ночное дежурство вне очереди. За то, что стащила чужую шляпу, — третье ночное дежурство вне очереди. Итого три дежурства вне очереди. Отдай Васе шляпу и можешь идти спать в свою палатку.
Мите было всего восемнадцать лет, но он был партизаном во время войны, имел ордена и хромал на левую ногу, поэтому Альвик отдала шляпу и беспрекословно побрела в свою палатку.
— Три дежурства? — спросила Катя. — Зачем ты визжала как зарезанная? И что этот Митя за человек? — Лицо Кати выражало мечтательное восхищение. — Всегда вырастает как из-под земли.
— Это потому, что он был партизанским разведчиком, — с гордостью объяснила Альвик.
После вечернего чая все занялись подготовкой к спортивному празднику, который должен был состояться завтра.
Возле невысокого холма расстилалась лужайка — ее выровняли, приготовили беговую дорожку, поставили снаряды — сделали «стадион».
На холме вырыли земляные скамьи и покрыли их свежим сеном.
Альвик заранее приготовила удобное место для родителей. Последние недели к ней приезжала одна мать, но она знала, что завтра приедут оба, потому что спортивный праздник — это день ее побед и триумфов, это — «ее праздник». В этот день и папа и мама приедут обязательно.
Наступил вечер. Босые ноги тронуло холодком. Небо поблекло, а зубчатая стена леса стала выше, темнее и строже. Выступили первые, еще бледные звезды.
Ваня горнил вечерний сигнал — «отбой».
Этот сигнал Ваня горнил особенно хорошо. Протяжные звуки, взлетев, опускались и мягко стлались на траву, на дальние холмы. Певуче, призывно, с глубоким переливом горн выговаривал: