— Спать, спать, по пала-атам!
Горн звал на отдых сосны и заречные холмы, и все вокруг было послушно его призыву. Все дышало таким миром, таким радостным согласием, словно и пионеры, и сосны, и звезды жили одной, неотделимой жизнью.
Альвик с удовольствием приступала к «ночному дежурству». Оно заключалось в том, что нужно было ночевать на балконе у малышей. На весь лагерь был один деревянный домик — в нем с няней и воспитательницей жили двенадцать малышей семи-восьми лет.
Дежурные пионеры должны были помочь няне уложить малышей вечером, поднять и накормить их утром. Ночевали дежурные на «дежурных» кроватях, на незастекленном балконе. Дежурили попарно. Альвик должна была дежурить с Настей.
Альвик любила возиться с малышами. Когда все уже улеглись, расплакалась Тамарка-пискля! Она сидела на кровати, поджав ноги, натянув на голову одеяло и всхлипывая.
— Д-ы-ы, боюсь, — всхлипывала Тамарка.
— Чего ты боишься?
— Ды-ы немца же!
— Какого немца?
— Ды-ы мертвого же.
— Где ты его увидела?
— Под кроватью же. Ай-яй-яй! — Тамарка сильнее подобрала под себя ноги.
Альвик слазила под кровать.
— Нету никакого немца.
— А он придет! Ой, боязно мне!
Няня никак не могла успокоить Тамарку. Тогда Альвик нарисовала на бумажке профиль с усами и сказала:
— Вот это Сталин! Теперь никакой немец не придет.
Тамарка посмотрела недоверчиво и потребовала, чтобы на воротнике нарисовали «листы», а на груди — звезду.
Когда Альвик выполнила это требование, Тамарка положила портрет возле подушки и успокоилась.
Настя пришла, когда Тамарка уже спала.
— Мы объяснились, — начала Настя быстрым шепотом. — Он говорит… — Закончив рассказ, она сразу уснула.
Альвик не спалось. Она вышла из домика.
Белые палатки казались снежными глыбами, светлая Дорога рекой текла меж черными стенами леса. Сосны шумели. Альвик любила сосны больше всех деревьев — они были самые добрые и самые гостеприимные. Они подставляли ветки, как лесенку, и лазить и сидеть на них было особенно удобно. Альвик знала, что если провести по стволу рукой, то ствол покажется жестким и шероховатым, но если легко коснуться ствола ладонями или щекой, то можно почувствовать нежную и шелковистую кожицу, которая покрывает кору.
Альвик переходила от сосны к сосне, касаясь ладонями нежных и теплых стволов.
У корней мелькнул зеленоватый огонек-светлячок. Еще… Альвик набрала светлячков, нарвала папоротника и связала себе венок. Она украсила венок светлячками и надела его на голову.
Она сидела в венке одна на ступеньках домика, в уснувшем лагере. Сосны мерно шумели над головой. Альвик раскачивалась в такт соснам и тихо пела все, что приходило в голову.
Показался Митя.
— Альвик, ты?
— Да.
— А еще кто дежурит?
— Настя.
— Она спит?
— Спит.
— А ты почему не спишь? И для кого это ты тут так нарядилась?
— Как?
— Венок… Светлячки…
Альвик засмеялась:
— Так просто. Для сосен.
— Смешная! Одна… В венке… А что это ты ешь?
— Веточку.
— Зачем?
— Сладкая. Я вообще ем лес. Всякий лес можно есть.
Митя засмеялся. Он смеялся часто, легко и всегда так, что вслед за ним смеялись все окружающие. Альвик засмеялась вместе с ним.
— Иди-ка ты, Альвик, спать. Видишь — туча!
Из-за леса быстро надвигалась большая туча.
Вдруг сильнее зашумели сосны и пригнулась тонкая тополинка у окон. Сразу похолодало и потемнело.
— Какое у тебя тонкое одеяло. Еще замерзнешь. Погоди, я принесу тебе свое.
Пока Митя ходил за одеялом, начался дождь.
Альвик свернулась клубочком. Митя накрыл ее своим одеялом. Стало тепло и уютно.
— Дождик, — сказала Альвик. — А как же завтра?
— Завтра будет сухо. Это грибной дождь. Спи.
Он неторопливо пошел под дождем, продолжая обычный ночной обход лагеря.
Альвик засыпала. «Дождик… Грибной дождик… — думала она. — Завтра приедет мама. И папа. Завтра будет праздник».
Она уснула улыбающаяся, с тем предчувствием счастья, которое иногда сладостнее самого счастья.
На другой день с утра всем лагерем пошли за полтора километра на станцию встречать родителей.
Альвик несла с собой «гостинцы» — корзиночку земляники и стрекозу. Стрекоза предназначалась для папы, так как он был охотником, а стрекоза, по понятиям Альвик, имела отдаленное отношение к охотничьей добыче.
Свистнув у поворота, на высокой насыпи показался поезд. Из вагонов посыпались празднично одетые люди.
Ловко выпрыгнул на костылях известный всему лагерю дядя Миша — отец Вани.
Толстая женщина с зеленым зонтиком споткнулась и взвизгнула, как девочка, — навстречу ей побежала Настя.
Альвик бежала вдоль поезда, нетерпеливо вглядываясь, готовая каждую минуту завизжать от радости.
Где же они? Наверное, в самом конце.
За кустами мелькнула фигура высокого военного и маленькой женщины. Альвик бросилась к ним, но еще издали увидала чужое, усатое лицо мужчины.
Ошиблась! Она снова вернулась к поезду. Если не приехали оба, то одна мама должна приехать обязательно.
По узкой дорожке уходили веселые группы людей. Всюду слышался тот нежный радостный говор, который возникает, когда после недолгой разлуки встречаются близкие люди.
Альвик еще раз прошла вдоль поезда. Паровоз коротко свистнул, и зеленые вагоны с шумом проплыли мимо. Перрон опустел.
Альвик стояла одна на пустынной насыпи. В корзинке, на землянике лежала золотисто-зеленая стрекоза с большими, трепетными крыльями. Не приехали… К Альвик никто не приехал… Это было тревожно и непонятно.
Папа говорил: «Спортивный праздник — это Алькины именины». Почему же они не приехали? Значит, случилось что-то плохое. Папа не приезжал ни разу. А мама? Она была не такая, как обычно.
В последнее воскресенье она показалась Альвик особенно худенькой, и плечи у нее были опущенные.
Все то, что прошло незаметно неделю тому назад, всплывало теперь в потревоженной памяти Альвик.
Она брела к лагерю и думала.
Вот холмик, на котором мама сидела в позапрошлый приезд, ожидая поезда. Она плела для Альвик браслет из ромашек и пела свою любимую сиротливую песенку:
…А я одна на камушке сижу
И вдаль гляжу.
Идут три уточки:
Перва́я впереди,
Вторая за перво́й,
А третья позади.
А я одна на камушке сижу…
У песенки не было конца.
Мама пела тонким голосом, и лицо у нее было кротко-радостное.
Маленькие руки ловко прилаживали цветок к цветку.
Когда мама пела эту песню, Альвик почему-то сразу вспоминала, что мама — сирота, выросла у чужих людей и с детства стала швеей. Сейчас при воспоминании об этой песне Альвик вдруг захлестнуло тревогой и жалостью.
А в последний приезд… В последний приезд мама начала петь, и ее тонкий голосок сорвался. Глаза у нее были красные.
— Что? — спросила Альвик.
— Пыль, — сказала мама.
Но она плакала. Плакала! И Альвик только теперь поняла!
Что же это? Она представила отца. Большой, красивый, веселый.
«Я заговоренный, — шутил он. — Меня ни огонь, ни вода, ни пули, ни бомбы — ничто не берет».
Альвик обогнала Настю и женщину с зонтиком.
— Тебе надо беречь цвет лица, — говорила женщина. — Я всегда была белая. Я на Кавказ ездила — была белая, на Черное море ездила и все равно была белая.
Впереди показались Ваня и дядя Миша. Дядя Миша так скоро и легко ходил на костылях, что казалось, костыли для него одно удовольствие, вроде велосипеда.
Костыли были особенные — с небольшими крючками у самой земли. Этими крючками дядя Миша подвигал к себе отдаленные предметы. Костылями дядя Миша даже жестикулировал: когда сердился, то стучал левым костылем, а когда был доволен, то взмахивал им. Сейчас, стоя на одном костыле, дядя Миша крючком второго костыля ловил и пригибал высокие ветки орешника.
Ваня увидал Альвик, покраснел и взглянул прямо в глаза отцу. У Вани была привычка смотреть особенно прямо в тех случаях, когда хотелось спрятать глаза.
— Папа, это Альвик. Я говорил тебе…
— А! Значит, это и есть наша барышня? Ну, ну, ну, ну!
Дядя Миша часто и быстро повторял слово «ну». С помощью этого слова он мог выражать самые разнообразные мысли и чувства. Сейчас «ну, ну, ну, ну» звучало одобрением.
— Сергея Ильича дочка, значит? Знаю, знаю, на одном заводе семь лет работаем. Похожа, похожа! Ну, ну, ну, ну!
— Нет, я не в папу. Я получилась в бабушку. Папина бабушка была татарка.
— Ну, в бабушку так в бабушку, — согласился дядя Миша. — Держи-ка вот!
Он ловко зацепил и пригнул к лицу Альвик ветку с зелеными ореховыми гнездами.
— Что же наша барышня невеселая?
— Где твои? — спросил Ваня.
— Не приехали…
— Не приехали, значит, дела, — веско сказал дядя Миша. — Я вот тоже нынче едва выбрался. Мамаша-то на швейной фабрике работает?
— Да.
— Ну, вот! У них нынче работы — не отойти! Обносился народ. Одеть народ надо.
— Может быть, с дневным приедут? — сказал Ваня.
Весь день готовились к празднику, который должен был начаться с пяти часов.
Ваня и Альвик под руководством дяди Миши клеили грандиозного змея.
Потом дядя Миша паял котлы для кухни, а над ним изнывали лагерные «радисты» — у них что-то не ладилось, и они тянули его к себе.
Альвик смотрела на его круглое, как у Вани, лицо, на желтые от табака усы, слушала его веселое «ну, ну, ну, ну» и думала, что из-за него и Ваня стал казаться еще лучше и симпатичнее, чем прежде.
Когда Альвик задумывалась, Ваня солидно говорил ей:
— Ты не переживай. У меня батя в прошлом году три недели не был — я и то ничего! Не мог человек приехать. Работа же!
К четырем часам Альвик опять побежала на станцию. Снова подошел поезд.
На этот раз почти никто не сошел на станции, только из самого заднего вагона вышла женщина в белой блузке.