«А я еще заставил ее дежурить ночью!» — подумал Митя и от сознания неверного поступка сморщился, как от боли. «Взялся быть начальником лагеря, так будь таким, как полагается! — думал он, досадуя на себя. — Вот, плачет девочка». Он вспомнил, как она «наряжалась для сосен», как «ела лес», и снова сморщился. «Они же как цыплята! Нежные. А я с ними по-партизански! Ах ты черт!»
К нему подбежал Ваня.
— Альвик хочет проситься в город. Она скажет, что у нее болит нога, но это неправда! Она беспокоится за маму. Ее нельзя не пустить.
Митя рад был загладить вину.
— Я сам отвезу ее. Мы поедем на грузовике. И ты собирайся, поедешь в охотничий магазин за удочками.
По дороге Альвик развеселилась.
Теперь, когда встреча приближалась, Альвик уже казалось, что ничего страшного не могло случиться. Просто задержали на работе! Какая она глупая — сразу испугалась, как маленькая!
Улицы были и знакомыми и новыми.
Покрасили забор у сада, поставили новый киоск и еще сильнее разворотили мостовую, которую давным-давно ремонтируют.
Вот наконец знакомый дом, асфальтированная площадка перед домом. На ней так удобно играть в классы!
— Здесь! Здесь! — Альвик спрыгнула с грузовика.
В глубине двора палисадник, огороженный невысоким забором, а в палисаднике белый дом с полуподвальным этажом.
Знакомые занавески с вышивкой ришелье чуть колышутся на окнах.
Все выглядит спокойно и привычно. Ничто не изменилось.
Альвик легко вскочила на перекладину забора — теперь ее голова оказалась вровень с подоконником.
«Что там внутри? Все ли хорошо?»
Из глубины комнаты донесся голос отца.
Альвик не разобрала слов, но уловила интонацию и сразу радостно вздохнула.
Отец говорил тем смеющимся, играющим голосом, который появлялся у него только в самые веселые минуты.
Альвик хотела бросить в окно букет, но сразу возник другой план. Она спрыгнула с забора, открыла дверь своим ключом и вошла в прихожую.
В лицо повеяло домашним запахом. Пахло кофе, геранью, еще чем-то непонятным, но знакомым с детства.
Альвик вошла в столовую. Дверь из столовой в спальню была закрыта.
Стояла тишина.
В комнате было полутемно, но Альвик различала знакомые вещи.
Все как всегда.
Большой буфет с цветными стеклами, диван, этажерка. На окне «бабушкина чашка».
Бабушка давно умерла, ее синяя с золотом чашка все еще называлась «бабушкиной» и считалась семейной драгоценностью.
Глаза Альвик привыкли к темноте, и она увидела на дне чашки желтый след и присохшие чаинки. Эти присохшие чаинки встревожили бы Альвик, если бы она не слышала веселого голоса отца. Двигаясь на цыпочках, она принесла из кухни кувшин с водой и поставила в него букет. Землянику высыпала в сахарницу, а букетики и стрекозу выложила на блюдца для варенья. Ну, вот! Все готово! Как они удивятся! Сейчас они выбегут из комнаты. Отец подбросит ее к потолку, а мама будет смеяться и гладить ее волосы. Втроем они сядут пить чай с земляникой. От радостного возбуждения Альвик захотелось визжать. Чтобы удержаться, она зажмурилась и присела. Она повернула выключатель, комната осветилась, и сразу выступила и пыль на буфете, и грязь на полу.
В дверях показался отец. Его китель был расстегнут, красное лицо казалось вздувшимся. Он увидел Альвик, но лицо его выразило не радость, а раздражение и непонятный испуг.
— Кто это? Ты? Зачем ты здесь?
— Я приехала в гости. Где мама?
— Мама в Балахне у тети Лизы. Подожди!
Но Альвик уже была в спальне.
Спиной к письменному столу стояла белая, большая, чужая женщина. Она была похожа на кенгуру — у нее была очень длинная и толстая шея, узкие плечи, низкие, широкие бедра.
Ее согнутые в локтях руки с обвисшими кистями походили на лапки кенгуру.
На руках блестели браслеты, а ногти алели, и казалось, что с рук капает кровь.
Альвик стало страшно и гадко. Она повернулась к отцу.
— Мама?.. Мама здорова?
— Мама здорова. Не кричи так. — Отец застегивал китель и не мог попасть пуговицей в петлю. — Зачем ты приехала?
— Я беспокоилась. Никто не приехал. Я думала, что-нибудь случилось.
— Да, да. — Отец потер ладонью затылок. — Сегодня воскресенье… Но я был занят. Видишь, мы работаем с Мальвиной Стефановной.
— Я могу быть свободна? — спросила женщина.
— Да, да. Одну минутку. Пожалуйста. — Отец казался растерянным.
Альвик вышла в столовую.
Все получилось не так, как думалось. Скользкой, мышиной походкой прошла женщина.
— Альвик, — сказал отец, — там в кухне есть суп. Ты того… Разогрей себе. Я должен уйти. Я вернусь поздно.
Только сейчас он увидел букет и землянику.
— Это твое богатство? Молодчага! Ну я думаю, ты тут не будешь скучать.
Уходя, он дал ей шоколадную конфету в серебряной бумажке.
Альвик жалко и благодарно улыбнулась.
— Когда приедет мама?
— Завтра. Тетя Лиза немного прихворнула, и мама уехала к ней.
Значит, ничего не случилось. Почему же не уходит ощущение беды?
— Ну, я пошел. Не гаси огонь в прихожей.
Он вышел… Тихо…
Какая тяжкая тишина в квартире. Земляника осталась нетронутой. А стрекозу никто не заметил!.. Альвик пальцами погладила золотую спинку, ей хотелось утешить стрекозу. Букет на столе горит, как костер. Почему на него тяжело смотреть?
Альвик вошла в спальню. Где мамин старый серый халатик? Уткнуться в него лицом. Халатика нет. Увезла с собой. Альвик зажала в руке конфету — эта конфета для нее была доказательством благополучия.
Альвик никогда не рылась в отцовском столе, но сегодня, сама не зная зачем, выдвинула ящик. Галстуки. Очешник. Портсигар. Другой ящик. Серебряные бумажки от конфет. Много бумажек. А глубже?.. Глубже — кулечек с шоколадными конфетами, с такими же, как у нее в руке.
Они ели конфеты — папа и эта кенгуру.
Дорогие конфеты, которых мама никогда не покупает для себя и очень редко — по одной штуке — покупает для Альвик.
Альвик села на кровать. Она пыталась разобраться во всем.
Ничего не случилось. Папа и эта женщина ели дорогие конфеты. Вот и все. Почему же об этом стыдно думать? Почему же надо скорее, скорее забыть об этом, чтобы не заплакать, чтобы…
Кто-то постучался, и она пошла открывать. Вошел Ваня.
— Ну, как у тебя?
— Мама в Балахне, а папа на работе.
— Ты одна? Как раз хорошо. Бабушка поставила в печку пирог. Идем к нам. Рядом же!
В низких комнатках было чисто и жарко.
— А! Милости просим! — сказал дядя Миша. — Все в порядке? Ну, ну, ну, ну, я тебе говорил! Матушка, гости в доме, а пирогов нет!
Альвик было странно, что у дяди Миши есть мама и что он зовет ее матушкой.
— Сейчас, сейчас, Михаил Афанасьевич, — донеслось из кухни.
Ваня хлопотал возле Альвик.
— Хочешь, я тебе покажу «театр теней»? Мы сами клеили! А в кухне есть Днепрогэс. Хочешь Днепрогэс?
— Ванюша, прими-ка Днепрогэс, пироги некуда ставить! — донеслось из кухни.
Когда все уселись ужинать, Альвик совсем повеселела.
Возле стола ходила на деревянной ноге сорока.
— Товарищи по несчастью! — сказал дядя Миша. — Зовут Элеонора Петровна.
— Почему же Элеонора Петровна?
— На нашу учительницу похожа, — объяснил Ваня, — так же голову держит боком и хвостом вертит.
Потом появилась серая кошка. Она постояла, выгнув спину, подняла хвост и несколько раз жалобно мяукнула.
— Ну, что ты? Что тебе? — спросил дядя Миша. И ушел вслед за ней в кухню.
Через минуту он вернулся и сообщил:
— Посоветоваться приходила. Котята у нее по кухне расползлись, а она у нас молоденькая, еще первые котята. Вот, значит, и пришла посоветоваться: «Расползлись, мол, что, мол, мне с ними теперь делать?»
Было уже поздно, когда Ваня проводил Альвик до дому.
Повеселевшая и отдохнувшая в домашней обстановке Альвик щебетала:
— Ты придешь завтра? Пораньше, да? И дядя Миша пойдет с нами покупать удочки? Мы все пойдем, да?
Ей было легко и весело.
Она простилась с Ваней, вошла во двор. В окнах был свет — значит, отец дома.
Наружная дверь отперта, а в глубине надтреснутый мамин голос:
— Зачем же обещал? Неужели так трудно было съездить? К ребенку у тебя пощады нет! Чудовище ты! Хоть бы ее поберег. Вот… Приехала… — Голос дрогнул. — Стрекозу привезла… О-о…
…Альвик распахнула дверь в столовую.
Мама стояла, зажмурив глаза и вздрагивая всем телом. Она плакала молча.
Но не это было самое страшное. Самым страшным было лицо отца — он не только не утешал, не пытался помочь, но сидел вполоборота и смотрел вкось нетерпеливо и раздраженно. Это было страшно и невероятно.
— Что? Что? — закричала Альвик и бросилась к матери.
— Девочка! Крошка моя!
— Что?! Что?! Что?!
— Ничего, моя хорошая. Я устала. Просто устала.
На полу стояли чемоданы.
— Зачем чемоданы? Ты опять уезжаешь? Куда? Зачем?
— Видишь ли, девочка, нам надо уехать. — Голос ее оборвался.
— Война?! — осенила Альвик внезапная догадка.
— Нет, моя маленькая, не война…
— Так что же?! Что?! Что?!
Альвик чувствовала — от нее скрывают что-то огромное, и требовала, чтобы сказали. Требовала до тех пор, пока мама не взяла ее за руки и не сказала:
— Хорошо, Альвик. Выслушай меня. Я скажу тебе все. Если я не скажу, то все равно скажут соседи. Никакой войны нет, но просто папа… Папа хочет, чтобы у него была другая жена и другая дочка.
— Зачем ты?.. — вырвалось у отца.
— Пусть узнает все сразу — так ей легче будет забыть о тебе. Альвик, папа бросил нас с тобой. Нам надо уехать и забыть о нем.
Альвик смотрела то на отца, то на мать. Если люди насовсем ссорятся, то кто-то из них плохой. Кто же плохой? Отец? Все пять лет войны, день изо дня, мать говорила ей о том, какой он хороший. Он приехал веселый, добрый, и на груди у него ордена. Он не может быть плохим. Допустить, что он плох, — это значит мир перевернуть на голову.