Стоит Ваня, стоит как вкопанный.
Видно, остра правда, как сто ножей, — не одну меня, и его она резанула. Рассечет все оболочки, обнажит сердцевину! Самое сердце Ванино вот-вот раскроет.
И все во мне всколыхнулось. И руки у меня как руки, и спина как спина, и верю я: здесь сейчас, над стерней, на ветру, и случится чудо!
Антон со страху спрятался за машину и шепчет мне:
— С утра при районном начальстве собрание. А в колхозе кляузы… Иван Петрович в расстройстве… Вы и не приступайте…
А я иду к Ване. Вплотную подошла, а он не слышит.
Очи его серо-синие, как приглубая вода, тоскуют, озираются, удивляются: «Сбил, сколотил — вот колесо! Сел да поехал — ах, хорошо!.. Оглянулся назад — одни спицы лежат…»
У левого виска какая-то жилка бьется да бьется. А губы приоткрыты жалобно.
Сейчас, сейчас, пока он такой недоуменный, горький, раскрытый. Сейчас…
А он увидел меня, губы подобрал, круто отвернулся. Лица не вижу, одно ухо передо мной. Ухо хрящевое, с жухлой серой мочкой.
Ладно, думаю, буду говорить прямо в ухо!
Что я там, над той стерней, над той праховой землей, ему в ухо говорила, по порядку и не припомнить.
Говорила: не верь, мол, пустым речам, верь своим очам! Не ищи друга-встречника, ищи поперечника! Призови мастаков, знатоков, бескорыстников, честняг-работяг, смельчаков, правдолюбов. С ними час горче, да век слаще. А у похвалки ножки гнилы — далеко на них не уйдешь!
Разгони одним махом всех похвальщиков. Вредней их нет для народа. Вожаку застить — народ напастить!
Говорю, тороплюсь, не передыхаю.
Вот-вот повернется, увижу прежнего, долгожданного…
И верно, он повернулся.
И вижу я: лицо-то у него чужим-чужо.
Щеки набрякли, желваки вздулись. На что уж нос — хрящи да кости, а и тот не по-Ваниному выпятился.
Видно, лесть не поверху чадит, а в самую кость пробирается. Кость изъедает!
Я отступила перед тем лицом, а оно мне усмехается, оно мне выговаривает:
— Кляузы собираешь, Власовна… хоть ты и мать депутата…
Не отодвинул, отшвырнул меня словами.
А в глазах у него уж не ледок-синчик, а целые ропаки. Громоздятся, наплывают друг на друга, и не пробьешься сквозь них и на атомном ледоколе! И вижу я: нагольной правдой к нему не пройдешь! До́веку не нужны ему праведники, нужны одни угодники.
Эко злое диво, диво навыворот: и без зубов лесть, а с костьми съест.
Зашагал он от меня.
Рванулась я за ним. Взмахнула своей паленой курячьей лапой:
— Прощай, Ваня!
А мне и проститься-то не с кем.
Нету Вани.
Остались от Вани одни оглодыши…
ТРИ ТЫЧКА В ТРИ ЛИСТКА
Четыре года назад привезла я внучку, Гранину дочь, к профессору областной консерватории. Мать с ней ехать не в силах, отец, первый секретарь райкома, не может покинуть район. Вот и отправились бабка Василиса да внучка Васена.
Жить мы должны были у Геры-депутата. Недавно получил он большую квартиру.
Всегда нас встречала Ляля, а тут не встретила: не дошла телеграмма. Беда невелика: хоть я и не была на новоселье, да адрес известен: улица Береговая, дом 40б.
Васенка знает, что дядя Гера даже на космодроме бывал, и все допытывается:
— Бабушка! Космический и коммунистический — это одно и то же?
— Не одно, а рядышком.
Увидела новый вокзал.
— Бабушка, а дом, где живет дядя с товарищами, еще интереснее?
— Куда уж вокзалу! В том доме кнопочка есть: нажал и всеми этажами снялся да и взлетел на луну. Пожил на луне лунный сезон, наскучался лунными кратерами, нажал на кнопку, и — здравствуй, земля-красавица!
На середине Береговой улицы сошли мы с автобуса, двинулись пешком.
Идем, любуемся: улица широкая, усажена деревьями, дома высокие.
В конце улицы три дома красавца, что три близнеца, — все шершавого розоватого камня, все окнастые-глазастые. Голубеют сквозным стеклом, легко поднимаются к небу.
Васенка догадалась:
— Здесь дядин дом!
Подходим к первому из трех — и верно, дом 40!
Стоит красавец в зеленой купине, а из окошек свисает что-то серое, длинное, шевелючее. Удавы — не удавы? Сразу и не разобрать, что это шланги для полива.
Все подворье разделено заборчиками на клетушки, и в каждой клетушке по удаву. А в клетушках ель лезет на яблоню, лук-порей — на розы.
Стоим с Васеной, дивимся, а за кустами сцепились два голоса:
— От вашей яблони у меня в комнате зеленая тень и вся моя семья тоже зеленая!
— Вы не от яблони, вы от злости психоватые! А ваша собака в прошлом году в нашу клубнику мочилась!
— Обрубите вашу яблоню, или я сам обрублю…
— Только попробуйте. У вас кошка и та психоватая — у ней зрачки поперек.
Неужто же, думаю, тут жить?! Глянула на дощечку: 40а.
— Васена, — говорю, — пронесло беду! Наш дом следующий.
Она взглянула на соседний дом и бегом к нему. И я за ней потрусила.
Горят две поляны тюльпанов, в меж ними фонтан. Вдоль изгороди сирень. Слева — душевой павильон. Справа — песок, грибки-навесы и надпись: «Детский солярий».
По краям двора песчаная дорожка, над ней планка. По дорожке бегут парнишки в трусах, и один посередине стоит с секундомером и командует:
— Коля, корпус! Игорь, опорная нога!
Васена моя загляделась, а командир ей говорит:
— Девочка, посторонись. Здесь тренировка домовых спортсменов.
У Васены глаза и разгорелись, а я читаю надпись: «40в».
Дом 40б оказался напротив.
Сам дом такой же красоты, а стоит на голом пустыре.
Вокруг него ни куста, ни травинки, ни ограды. Дует нагольный ветер-лобач. За деревьями его и не слышно было, а тут заметает пыль.
Васенка спрашивает:
— Бабушка, отчего здесь такое?
— Видно, еще не поспели сад посадить.
Взвилися мы на лифте. Дверь кожаная, стеженная, как одеяло, вся в золотых пуговках. На дощечке серебряное тисненье: «Г. Т. Добрынин».
Началась наша новая жизнь.
Профессор сам взялся заниматься с Васеной. Она трудится, и мне дела хватает. Вожу ее на занятия и обратно. Помогаю Ляле по хозяйству. Квартира большая, да и семья не маленькая. Геры, правда, и дома почти не бывает, младшая девочка уехала гостить к Лялиной матери, зато близнецы Костька да Витька сто́ят целой роты.
Выжердились ростом с отца, оба черные, оба с Лялькиными пуговичными глазами. Из баловства и причесываются точка в точку и костюмы носят один в один — так им ловчее ходить друг за дружку и на экзамены к профессорам, и на свидание к девчатам. Озорники, беда!
Они и надо мной озорничали.
Я со временем научилась их различать, а первые дни повязывала Костьке на палец красную нитку.
Приключился у Витьки жар. Я весь день кручусь возле него, а вечером, гляжу, он высунулся в окно полуголый. Я взяла ремень да и стеганула по главному месту.
А он оборачивается и хохочет:
— За что, бабуня?! Ведь я не Витька. Я Костька!
— А если ты Костька, то где ж твоя нитка?!
— Потерял, — говорит. — Плохо привязали!
— Если ты «Костька с ниткой», так где же «Витька без нитки»?
— «Витька без нитки» смылся на свидание. — И сам заливается.
То ли он «Витька без нитки», то ли и вправду это Костька сбросил свою нитку да и морочит мне голову?!
Оба на первом курсе металлургического института и спорят день и ночь о мартенах! Костька стоит на том, что их надо автоматизировать, а Витька говорит, что нечего с ними возиться, надо заменить их новыми методами.
Средь ночи проснусь, один кричит:
— У тебя консервативное мышление! Ты ретроград-консерватор!
Другой отвечает:
— Мартены на слом?! Неэкономично! Главное — экономика страны! Не я ретроград-консерватор, а ты верхогляд-прожектер!
Вхожу к ним, а они оба на полу, и у одного нос в крови.
— За что, дурак, кровь проливаешь? — спрашиваю.
— За отечественную металлургию!
И оба хохочут.
В первый день они у меня в глазах двоились. А потом уж пошли не двоиться, а четвериться, восьмериться!..
Все черные, все с пуговичными глазами, все шумят, все скачут.
И как получились такие от тихой Ляльки да вельможного Геры?
Рассказывал мне Гранин муж, любимый зять мой Степан Алексеевич, про кукурузу. Если скрестить два чистых противоположных сорта, то получается кукуруза страшного могущества. Называется «гибридный взрыв».
Поживши с Костькой да с Витькой, скажу я вам: один такой «гибридный взрыв» в доме еще можно стерпеть. А уж два…
Васенку они полюбили. Все ставят ее на голову — собираются выступать в институте на вечере со спортивным аттракционом. Я их укоряю:
— Чем вертеть сестренку кверху ногами, позаботились бы об ней. На дворе пыль глаза ест.
— Мы в парке гуляем. И она пускай ходит в парк.
— Все одно мимо пустыря идти.
— Мы прищурившись мимо него ходим. И она пускай щурится.
От своего отца привычку переняли, тот и вовсе вприщур живет. Человек, который смотрит либо вдаль, либо в глубь себя, ресницы присмеживает. Он ресницами мысли отгораживает, чтоб ничто постороннее его не отвлекало. Так и наш Гера — ходит, ресницами отгородившись.
От своих моторов он отрывается мыслями только на один час: с шести до семи.
В шесть придет, перекусит, приляжет на часок на диван и зовет, как маленький:
— Лялька!.. Домой… хочу!..
Она ляжет рядом, он уткнется ей под мышку.
Я его спрашиваю:
— Что же, по-твоему, «дом»?
— А это — главное место на земле! Где лучше всего понимают, что надо моим потрохам, моей голове и моей совести.
— Объясни, — говорю, — подробней.
— Стоял мой пулемет на обороне на взгорье… Зима. Вьюга. Фашисты на нас ползут. Жили на юру, под пургой, под пулями. А внизу был блиндаж. Выбьемся из сил, пойдем туда… «домой»… на часок. Кровь прогреешь. Разомнешься. Глядишь, опять «отмобилизовался»! Опять солдат!..
— Плохо поняла, — говорю. — Еще объясни…