— Американцы начинают подбираться к нашим параметрам… А мы должны меж нами и ими дистанцию не снижать, а наращивать! Я и сейчас на юру живу… На юру!.. Понятно объяснил? А Ляльке объяснять ничего не надо.
— Тебе хорошо! Ты у жены под мышкой «отмобилизовываешься». А где другим «отмобилизовываться»? Взять хоть нашу Васенку. Ей на пустырь ходить, пыль глотать?
— Где пустырь? Какой пустырь?
— Да у тебя за окошками.
Вытянул шею, поглядел в окно.
— Я, — говорит, — его и не замечаю! — Взглянул на часы: — Мне еще полчаса отдыха… В семь стендовые испытания…
Смежил ресницы и нырком к Ляльке под мышку.
Стали мы с Васенкой ходить на прогулки в соседний двор. В эту пору как раз сирень зацвела, как вскипела. Гроздья пышны, упруги и дивного, светлого цвета.
Бывает, сквозит такой цвет над рекой на восходе. Еще и небо не высинилось и заря не загорелась, а где-то в самой глубине бледно-голубого уже затеплился бледно-розовый…
И уже светлеют они оба, и еще нет ни того, ни другого… Только утро… Только брезг зари на подступе… Только солнце на восходе… Только все полуденное счастье тут рядом, близко, за плесом…
Не сирень цветет — заревая кипень бьет по всему надворью.
Под сиренью тюльпаны желто-красные, словно огонь пробился из глуби земли на́встречь лету.
Вокруг цветов роятся люди — рыхлят, поливают.
Мы с Васенкой помогаем — рады случаю покопаться в земле. Главного заводилу я приметила не сразу.
Ходит человек — седоват, а крепок. Сам невелик, головенка кругленькая, набок наклонена, глазки черные, как две бисерины. Нахохлится — ни дать ни взять птица воробей: зерно выглядывает да прицеливается половчее клюнуть.
Поглядит, прицелится и заулыбается, засеменит, хоть и бочком, а споро, то к одному, то к другому.
Стала я к нему приглядываться.
Подошел к молоденькой женщине:
— Показался ли у Маринки пятый зубок?
— Как стала сажать в солярий, так и зубки пошли.
— Пора песок обновить. Не поможет ли ваш муж на своем самосвале?
Договорился, простился и уже опять головенку нагнул, опять прицеливается.
Выходит из дому к своей машине председатель райисполкома. Воробей мой скоком-боком к председателю. Этому козырю все под масть! Подошла я поближе, слушаю.
Председатель — человек усталый, лицо с синевой, веки отечные, взгляда не пропускают.
— К сожалению, занят, — говорит. — Не могу прийти на субботник. Я пришлю вам садовый трактор.
— Очень хорошо… — Вытащил блокнотик, записал и говорит совсем тихо: — Ведь у нас была своя идея! На заводах бригады коммунистического труда. А разве нельзя организовать дома́ коммунистического быта? Ведь кругом стройка. Что людям взять за образец?..
Смотрю, поднял председатель отечные веки, а глаза под ними не по лицу веселые. Подумал о своем, засмеялся.
— Ладно, — говорит, — старик! Раз «идея», приду, будь по-твоему.
Мальчонка лет пятнадцати кричит на весь двор:
— Дядя Петя, наш Васька влюбился! Дай ему букет вне очереди!
«Зерноклев» заколыхался. Смешлив, вроде меня! Посмеявшись, отвечает:
— Дадим букет. Специальные кусты высадим! Берите лопаты, копайте ямы — посадим для вас кусты особо. Влюбляйтесь на здоровье!
Понравился он мне. Неказиста лошадка, да бежь хороша!
Углядит в каждом человеке доброе зерно и ухватит.
Ребятишки убежали, а воробей-зерноклев аж ногами притопывает — доволен. Потоптался, покружился. И вдруг встал посередь своей орбиты как вкопанный: голову набок, круглый глаз нацелил. На кого опять, думаю? Батюшки! Никак, на меня?!
И верно… Прямиком ко мне. За какое место, думаю, он меня уклюнет?
А он ко мне без лукавого подхода, спроста, по-человечески:
— Я сам дед, сам внуками не обижен, но уж ваша Васена…
Разговариваем мы, как бабка с дедом.
— Закупили мы детскую мебель — в зеленый уголок для дошкольников. Надо привезти, да боюсь, шофер не углядит, чтоб аккуратно погрузили. Может, вы с ним подъедете?
И чего-то вдруг сильно захотелось мне приложить к этому делу свою руку!
Я тесто собиралась ставить, да и на него махнула рукой:
— Прощай, квашня, я гулять пошла!..
Оглянуться не успела, как сижу в кабине.
Тут только и спросила у шофера про «зерноклева».
— Кто таков?
Оказался — управдом.
Соседний сад день ото дня пышней, а наш пустырь день ото дня пыльней!
Однажды глядим мы с Васеной — свалены возле нашего дома саженцы. Деревца слабенькие — три тычка в три листка, а возле них целое стадо коз. И щиплют и щиплют, стригут челюстями, что автоматы!
Две дворничихи испрохвала копают ямы, а на коз не обращают внимания.
Я к старшей.
— Катерина, — говорю. — Ведь общипают козы ваши саженцы еще и до посадки.
— А не все одно, до посадки либо после? У нас третий год так. Саженцы привезут — загородок нету. Саженцев не станет — загородки привезут. За зиму загородки растащат, а с весны опять саженцы привозят — и пошло все сначала.
Отогнали мы с Васеной коз, кинулись в контору.
Наш управдом не чета соседнему — оборвал меня на полуслове:
— Погоди, старуха. Я думаю…
Сидит и смотрит в бумагу. Головища тяжеленная, лицо будто из кирпича, красно, недвижимо. Уставился в бумагу в одно место и глазами не водит. Один носище, что насос, трудится: «Пф… пх… пф… пх…» Гляжу на него, думаю: «Хоть помигай! Покажи, что жив человек».
Ждала-ждала, не вытерпела.
— У вас, — говорю, — все саженцы козы сжуют.
Не враз приподнял голову — этакий нос-насос не скоро и поворотишь. Глядел, глядел, наконец выговорил:
— …Ты что? В дворники наниматься?
— Нет. Не в дворники. Я говорю, около саженцев цельное козье стадо!
— А если не в дворники, то чего пришла?
Тьфу ты, думаю, мозговина у тебя с котел, а в ней чистый вакуум! Не знают в институте Курчатова — эка ценность пропадает!
В третий раз ему объясняю:
— Козы деревца сгложут. Ни забора, ни изгороди.
— Да ты откудова взялась такая?
— Приезжая я.
— А приезжая, так с чего по дворам шатаешься? Ступай, старуха, ступай со двора подале.
Тут Васенка встала на защиту:
— Зачем вы нас гоните? Мы живем в десятой квартире у дяди Герасима Тимофеевича.
Он разом и пыхтеть перестал.
— У Герасима Тимофеевича? У генерала? У депутата?! У лауреата? Вы?!
— Мы.
Встал он, рот нараспашку, язык на плечо. Потом заюлил, затормошился. Голос откуда ни возьмись появился бархатный.
— Так вы его мамаша? Какая приятность для всего дома! Что же вы сразу не сказались? От посторонних мы обязаны охранять! Выполняем долг.
И хребет у него заиграл, и нос-насос полегчал, и улыбка расплылась от уха до уха.
Гляди, какой «изотоп» на глазах образовался!
Слова так и выпевает:
— Что касается саженцев, то ограды не подвезли. Вот запрос на изгороди, вот ответ… — И тычет мне в глаза бумажки. — А район у нас пока неблагополучный в отношении коз: кругом выселки.
А из окошка видно — дом 40а с густой зарослью. Я ему показываю.
— Как же там пышнота выросла?
— Там, так сказать, частный сектор.
— Частный сектор, по-твоему, против коз выстоит, а общественный нет?
Молчит. Пыхтеть опять завелся.
— Договорился, батюшка, дальше некуда. А как же тогда в доме «В», где фонтан?
Еще пуще покраснел, весь натужился — гляди, лопнет с досады.
— Там управдом работает преступными методами! Не по той статье расходует фонды. Связался со спекулянтами.
— Непохоже…
Не захотелось мне с ним дальше разговаривать.
Пособили мы с Васенкой посадить саженцы, и взялась у нас новая забота — охранять и выхаживать. Хоть и три тычка в три листка, а жалко!
С утра коз угоняют на поле, а к вечеру они возвращаются, тут и начинается козья атака!
Сидим с Васенкой в полном вооружении — в руках и палки и хворостины. Дожидаемся натиска.
Вечера ясные.
По соседству цветут сады, люди смеются, бегают домовые спортсмены, а мы вдвоем посередь пустыря под тычками. Ветер пыль гонит. В соседнем саду за купинами его и не слышно. А тут сверху небо, снизу земля, с боков ничего нет, оно и продувает. Саженцы гнет до земли. До того эти саженцы жалостны, что от них пустырь еще злее.
Васенка глядит вокруг и спрашивает тоненьким своим голоском:
— Бабушка! Земля одинакова, небо одинаково, облака одинаковы, почему три двора разные?
— В доме, где удавы, весь сад разделили, и каждый сказал «мое». «Мое» — слово звериное! Этому слову мильон лет! Силу оно набрало великую. Видела, какие цветы они повырастали? По отдельности есть на что поглядеть, а как все вместе охватишь — жить-то по-людски и негде. Так или не так?
Васенка со мной соглашается:
— Так, бабушка.
— Во втором доме «мое» отрубили. Сказали: «наше»! Это слово справедливое, человечье. Тут без души нельзя! Тут надо вместе: и точный расчет, и душевный размах. И большой ум нужен, чтоб определить средь «общего» справедливое место каждому! Люди в том доме живут с умом, и верховодит там душа-человек. К каждому приглядывается: где, мол, в тебе золотое зерно? Зерно по зерну — ворох! Цветок по цветку — сад! Вот и растят сад, где все для человеческой жизни. Или я не так говорю?
Она опять соглашается:
— Так, бабушка.
— А в третьем доме «мое» отрубили, а «нашего» растить не умеют… Ни звериного «мое», ни человечьего «наше». Пустота! От пустоты пустырь и родится! Вот и вырос тут пустырь-пустырище. И дует на нем ветер-ветрище. И летит над ним пыль-пылища…
Дворничиха Катерина, убравшись, садилась на скамейку плесть кружева.
Подсела я к ней.
Женщина она немолодая, аккуратная, седая коса на голове венцом. Сама солидная, а руки худые, быстрые. Кружева из-под них так и льются.
Сидим мы с ней, а перед нами три тычка в три листка пригибаются. Тоненькие прутики вздрагивают, прижухлые листья дрожат мелкой дрожью. Тревожно, потужно, а все живут! Все не гола, заскорузла земля. Еще сад не сад, да уже и пустырь не пустырь.