Я вынула ту самую зеленую папку и отдала ее Линь-суню:
— Мой свадебный подарок жениху.
Тут Нелька взмокла и навалилась на меня.
— Какая ты выдержанная!..
— Маразм крепчал! — резюмировал Васек. — Двести семьдесят два ниже нуля.
И все-таки даже он, самый умный из всех, был так глуп, что смотрел на меня с жалостью.
Когда они ушли, я думала только об этой дурацкой жалости.
Новые взлеты физики рождаются из парадоксов.
Весь атомный век родился из парадоксов: под руками Рентгена «ни с того ни с сего» засветилась простая бумага, покрытая солями бария… Так парадоксально, на взгляд прошлого столетия, подал первую весть о себе атомный мир.
Из парадокса и из веры в парадокс возникло овладение радиоактивностью.
Излучение урановой руды оказалось непонятно сильнее, чем излучение чистого урана.
Кругом скептически улыбались, твердя об ошибке, но двое, Пьер и Мария Кюри, поверили в парадокс и, поверив, отдали ему четыре года труда и жизни. Хрупкая Мария своими руками перетаскала и переработала восемь тонн руды. До двадцати килограммов за один раз перевешивала она и переносила в котлах — безвозмездно, бескорыстно и даже неофициально, счастливая уже тем, что хоть на таких условиях ей позволили работать в дощатом и дырявом сарае школы физики.
И верующие среди маловеров, за годы до открытия, они делились уверенностью и мечтами о парадоксальном, никому не ведомом элементе, который в таких крошечных дозах дает такое могучее излучение.
— Как ты думаешь, как он будет выглядеть? — спрашивала Мария.
И Пьер мечтательно отвечал:
— Мне хотелось, чтобы он был красивого цвета.
И он вознаградил их за веру — добытый ими через годы, он имел не только цвет, но и сияние. Он сиял, освещая окружающее…
Все циклотроны (включая и тот, на котором я потерпела свое фиаско) рождены парадоксом. Медленные нейтроны неожиданно оказались много действеннее быстрых, более энергичных. Смелый и горячий ум итальянца не испугался неожиданности, принял ее и тут же проник в ее глубину, и маленький Энрико Ферми помчался к ближнему водному бассейну — к фонтану с рыбками, ища повторенья и подтвержденья великого парадокса.
А парадокс Майкельсона, из которого выросла теория относительности Эйнштейна?
В награду за веру в парадоксы Ирен и Фредерик Жолио-Кюри положили начало искусственной радиоактивности и бесчисленным изотопам, расширившим таблицу Менделеева до беспредельности.
Вся история атомного века идет через парадоксы, но для того, чтоб из парадоксов рождалось открытие, нужны вера и смелость! Вера в парадокс — вера в рукотворное чудо! Ею обладают творящие чудеса! В них мое кредо — не оттого ли я так много думаю о них? Будь моя воля, среди майских лозунгов, с которыми колонны физиков выходят на Красную площадь, я бы написала: «Верьте в парадоксы!», «В парадоксах раскрываются глубины новых идей!».
Лозунги, лозунги… Смеясь над лозунговым мышлением, я сама не могу без лозунгов. И может быть, «подыгрываясь» под Нельку, я «играю» самое себя? Играю собственное нутро?
А что ведущее в нашем «нутре»? Может быть, то, что, озолоти нас, мы все равно не смогли бы жить в мире, где заводами и банками, полями и лесами владеют единицы, как не смогли бы есть из помойки, даже если бы вперемешку с помоями лежали шашлыки по-карски!
Это потребность в справедливости, уже перешедшая из высших идейных корковых сфер в плоть каждой клетки, в безусловный, наследуемый рефлекс: едим только из чистых тарелок. Идея низвергнута от высшей нервной деятельности до безусловного рефлекса, тем самым поднята над временем, над поколеньями! Опять парадоксальность! Но если парадоксами раскрываются глубины новых идей, то какие идеи раскрываются мною — ведь я типичный парадокс?..
Неудача опыта, крушение надежд, болезнь, «желтенький носик», обвязанные руки, свадьба жениха — скопище несчастий, а я… Я недоговариваю… Боюсь, ребята не поверят…
В середине нашего века говорили слишком много хороших слов. Не надо деклараций… Надо, чтоб сами увидели. Только тогда поймут. Не руки горят — мозги… Я хочу, чтоб обязательно поняли и такие молодые, как Нелька, и такие сверстники, как Васек.
Через неделю я выйду из больницы и снова помчусь в погоню за предательским и возлюбленным мною крошкой нейтрино, и мне уже будет не до Нельки и Васьки… Но за эту неделю я должна убедить… Со сверхзвуковой, нет, со сверхсветовой, фантастичной скоростью ринуться, нагоняя прошлое… Зачем?.. «Во имя будущего»… Из меня так и скачут лозунги и штампы. Я парадокс, проштампованный насквозь… Но, черт побери, не такие уж плохие штампы были пущены в дело! Штампуйте мне душу насквозь и глубже, но, чур, я сама выбираю штампы! И все же я рада, что сорванец-прабабка окрестила меня нештампованным именем — Маланья.
Так с чего же мне начать свой «сверхсветовой» полет в прошлое? Начать надо с той минуты, когда началось настоящее и будущее. Но оно жило во мне всегда. Даже когда я плясала буги-вуги… Но, может быть, впервые конкретно и ощутимо оно встало передо мной, когда метель занесла меня в Топатиху. Значит, начинать надо с Топатихи…
Нет. За день до нее….
Мы с Борисом раздобыли билеты на сессию Академии наук. Был мраморный лепной зал академии и деревянные, почти колхозного образца, маленькие ложи, нафаршированные корреспондентами, прожекторы, нацеленные на лысые головы маститых.
В перерыве шеф задержал нас с Борисом и с ходу познакомил с Великим Молчуном. У него левый глаз чуть у́же правого и все лицо слегка асимметрично, как у охотника, который привык целиться. Лицо охотника, в прическе «академик женится» — последняя прядь волос с тщательным, но тщетным боковым начесом на лысину.
— Вот это и есть та самая Маланья Ильменова, — сказал шеф. — А это тот самый Борис Андропов.
— Читал ваше сообщение. В последней части интересны оба варианта решения.
— Эти два варианта чреваты двумя диссертациями, — сказал шеф.
— Возможно, — уронил Великий Молчун.
Когда мы отошли, Борис шепнул:
— Считай, диссертация у нас в кармане.
А меня уже окружили:
— Привет «почти Жолио-Кюри»!
— Счастливейшая из женщин! Такая молодая, такая красивая, такая ученая и с таким благословением самого Молчуна.
— И с таким женихом вдобавок!
— Почти Жолио-Кюри!
Это сказал мимоходом со своей колокольни Андрей Евгеньевич, отец Бориса. Он всех выше и всех интересней. У него тонкое, точеное лицо, а над ним царит купол черепа, голый и совершенный, как точнейшее архитектурное сооружение, отмеченный двумя-тремя пушистыми волосками. Голова марсианина.
Рядом с ним мелькнул Глоба, и, как всегда, я не могла не оглянуться на него.
— Опять ты загляделась на старика, — укорил Борис. — Что тебя в нем привлекает?
— Губа, — точно ответила я.
Когда моя племянница, маленькая Натка, слушает очень интересную сказку, она затягивает нижнюю губу под верхнюю и в забывчивости оставляет ее так. У Глобы вот такая же, по-детски позабытая не на своем месте губа и почти тоскливая мудрость взгляда.
— Бойся его! — сказал Борис. — Он, как спрут, засасывает наивные души в нищету и безвестность экспериментальной физики.
Больше ничего не случилось за день до Топатихи… Нет, был еще один мимолетный разговор дома за час до вылета.
Я с предками осматривала мою комнату, переоборудованную к свадьбе. Я привыкла жить в ней одна, и мне странно было думать, что в ней поселится Борис.
— К нему я привыкну, — сказала я. — Но куда он будет вешать брюки?
Мысль о брюках, аккуратных, узеньких, со складочкой, висящих в моей комнате, почему-то раздражала меня.
Отец взглянул из-под очков.
— У твоей матери эта проблема не возникала…
Мать, конечно, тут же ударилась в воспитательные воспоминания:
— У нас было два гвоздя за дверью вместо вешалки.
— Была и еще одна причина, — вставил отец.
— Он хочет сказать, что я готова была повесить его рваные брюки в передний угол и молиться на них. Как ни странно, но это действительно было. — Мать вздохнула и поспешно пересела на своего конька: — Что ты о себе воображаешь в конце концов? Только и есть что свеженькая да долговязая: И ненадолго. Ведь тебе двадцать шестой. Вы с Юлькой обе в отца. Давно ли ей пели в оба уха: «Ах, стильная!», «Ах, перламутровая!». А теперь только и есть что остренький носик да туфли размер тридцать восемь. Юлька хоть успела выйти замуж, народить детей. А ты?! Брюки ей, видите ли, помешали… Наскучит Борис твоими фокусами и плюнет на тебя… Сиди тогда в старых девах с острым носиком. Кого тебе еще надо? Из чудной семьи. Талант, красавец!
— У него отец красивее. Борька какой-то кудрявый… Но ты не огорчайся, — утешила я мать. — Облысеет — похорошеет.
А через час я вылетела в командировку, из-за метели самолет сел на запасной аэродром, и я заночевала в Топатихе, обыкновенной затерянной средь снежных полей русской деревне…
Там меня и «перевернуло»… Там началось и «настоящее и будущее»…
Я прибежала в сельсовет и в трубке услышала голос Бориса:
— Лана! Сам Великий Молчун на весь зал заявил о нашей работе! Так и сказал: «Разработки вашего раздела «позитрон — электрон» хватит на двух диссертантов!» Лети в Москву! Немедленно! Смотри — раздумаю «женихаться».
Слова «позитрон — электрон» с грассирующим Борисовым «р» и ироническое «женихаться» вкатывались в прокуренную и затоптанную комнатушку сельсовета, как посланцы из другой галактики.
Я засмеялась:
— Еще что ты раздумаешь — «почти Жолио-Кюри»?
Он рычал:
— Опоздать и на наше совещание, и на сессию академии! Застрять в какой-то Топатихе! Надеюсь, на свадьбу ты не опоздаешь?
Я ответила в тон:
— На свадьбу как раз опоздаю!
Под слепящим солнцем снега ночной метели были диковинно тихи и пышны. Каждая снежинка еще жила сама по себе; каждая еще лежала воздушно, почти на весу, искрясь и чуть касаясь других острыми на морозце гранями.
«Еще не сугробы, — подумала я, по-Юлькиному ощупывая слова. — Сугробы слежавшиеся… плотные… Еще снега… снега… Я и не видела таких снегов!..»