Я скользнула к окну и отдернула занавески. Не прожектор!
До горизонта под луной сияли снега. Синие тени деревьев, как врезанные, лежали на пышной сияющей белизне. Чернели чьи-то следы, отчетливые, глубокие, до самого верху, как водой, налитые тенью.
Снега сияли ярче луны, словно возвращая ей во сто крат усиленный свет, как эхо возвращает к истоку усиленный звук.
Я прильнула к стеклу: «Снег… снега… снежный… Нежится…» Юлькина лингвистика, но как правильно! Не на постели нежиться, а вот только на таком, на пушистом, бескрайнем. Что может быть нежнее?!
За приоткрытой дверью в кухне зажегся свет. Ходики показывали четыре часа.
Я снова юркнула в постель, и сквозь перемежающуюся дремоту следила, как бесшумно двигалась Татьяна Петровна. Она умылась, оделась, приготовила завтрак для детей, накрыла на стол и стала нарезать капустный пирог. Она расстелила на столе рушник с алыми петухами и стала бережным, даже любовным движением заворачивать в него кусок пирога.
«Берет с собой завтрак, — подумала я, засыпая. — Но как смешно заворачивает, бедняжка. Мы и над папиным юбилейным тортом с циклотроном из крема так не тряслись!»
Перед уходом Татьяна Петровна разбудила меня:
— Вставайте, завтракайте и идите ко мне на ферму. Там полустанок рядом. И видно из окна поезда издали…
Утренняя метель задержала меня в Топатихе еще на сутки.
Вечером меня вызывала по телефону Москва.
— Ты что, с ума сошла!.. Малашка-колхозница! — кричал в ярости Борис. — За гипероны хвалил не кто-нибудь — Великий Молчун! Диссертация у нас в руках. Оцениваешь?
Я молчала.
Потом тихо спросила:
— Кому ты отдал второй билет на сессию академии?
— Кладу на соседний стул. Принципиально. Я их так выпрашивал. И потом — они именные. Нет! Опоздать и на совещание и на сессию из-за примитивной метели!.. Заехать в какую-то Топатиху! Это надо уметь!
— Ну вот я и сумела.
Я почему-то засмеялась и добавила:
— На доклад Глобы я не опоздаю.
— Понятно. Тоскуешь по нищете и безвестности физиков-экспериментаторов? Сперва надо пресытиться известностью и богатством теоретиков. А уж потом…
— Ладно, пресыщайся в одиночестве.
— Что ты делаешь второй день в своей Топатихе?
— Изучаю колхозную действительность.
— Ну, и какая она?
— Непересекающаяся.
— Не понимаю.
— Непохожая на нашу. Движется на параллельных непересекающихся плоскостях.
Женский скрипучий голос врезался в разговор:
— Топатиха!.. Топатиха!.. Принимайте график вывозки удобрений… Навоза…
Москву отключили.
Я передала трубку секретарше и вышла.
Под ногами пели снега, на губах я ощущала вкус ключевой воды, а из головы не уходили слова Татьяны Петровны: «Своего человека только на своей дороге и встретишь».
НАШ САД
1961—1962
Яркий день с первой капелью.
Припекало на солнце, а от снегов тянуло холодком. И две струи сливались в воздухе.
Открытая солнцу снежная полянка в лесу (как песок на взморье) вся в мелкой зыби, но не волнистой, а в круглых луночках, словно часто-часто переступали здесь мелкие звериные лапки. Но это не зверьки, это солнце наследило лучами-лапами, это лунки от лучей, следы лучей частые, как соты, округлые, остались на снежной полянке.
Так начал таять и оседать снег.
Весь день был ярок, лучист.
…Я сидела на террасе, следила за течением дня. Вечером — час белого неба. Голубизна с него ушла. Может быть, пала на снега? Небо блекло и таяло, а белизна снегов стала отдавать твердой просинью.
На светлеющем небе все отчетливее и гуще чернели кроны сосен и все яснее вырисовывалась тончайшая ретушь оголенных березовых ветвей. И над черными соснами небо было светлей и бледней, прозрачней твердой просини чистых снегов.
Низко пролетали к западу большие черные птицы, тяжело махая крыльями.
На таком светлом небе, запутавшись меж черными ветвями двух сосен, зажглась первая большая звезда.
Загорелись ранние фонари, и от этого небо стало еще прозрачнее, снег еще синее, и отсветы от фонарей на просини снега еще казались розоватыми, как свет зари.
И тогда опять низко пролетели большие черные птицы, тяжело махая крыльями, полетели к западу на гнездовья и слились с угольной чернотой леса.
Снег делался все синее, круги от фонарей на нем наливались желтизной, лес загустел.
Яркий день с легкими, прозрачными, резкими облаками на лучистой голубизне неба.
Рябь на полянке стала глубже, грани резче. Уже не мягкие лапы зверей, а соты. И уже ощутима их слюдянистая хрупкость.
Краски леса чисты, легки — от яркости неба и белизны снега всюду чуть белесый отблеск, смягчающий все другие краски.
Стволы берез не так ярки, как снег. Днем были темнее, чуть серее. Но к вечеру голубизна неба опять пала на снега, померкло белое сияние, и березы стали тянуться, как руки снега, и стволы их у начала сливались с осевшими сугробами. И как хороши они были на снегу, как он, голубовато-белые, снегом рожденные!
Небо, уронив голубизну на снега, стало легче, невесомее, прозрачней. И в вечерний час белого неба снова деловито с востока на запад летели большие черные птицы и терялись в гнездовьях, в черной гущине сосен.
Максим[3] далеко.
Нам плохо по отдельности…
Отчего мы не понимали очевидного в годы культа Сталина?
Две причины: слепота и страх. Подсознательный страх разочарований…
Слепота и страх усугубляли друг друга.
Один писательский девиз отныне и навеки: «Ни слепоты, ни страха!!!»
Теплый и облачный день. Плюс 5°.
Ростепель. Снег раскисает. Лепня и дождь. Впервые оттаяла кора сосен, и влажные стволы стали почти угольно-черные до середины.
День угольно-черных стволов.
Блистательный день.
Эмалевое, без единого облачка небо.
Солнце, морозец, шелушение сосен. Солнце уже теплое, а ветер не сильный, но северный, крепит мороз. С крыш первая капель, а снега еще чисты и пышны. И тени деревьев на них почти трехмерной четкости.
Подует ветер, и полетят с ветвей остатки снежных шапок, рассыплются на лету в сухом и морозном воздухе в серебристо-белую пыль.
Полетели первые желтые чешуйки с обсыхающих стволов.
Оттаявшие было стволы снова сухи, но омоложены — странно светлы и нежны. И тот же светлый тон хвои, который бывает лишь в марте. Светло-зеленый, как бы даже чуть желтоватого оттенка. Но это желтизна цыплячьего пуха, желтизна новорожденности.
Так же чуть в желтизну впадает зелень только что проклюнувшихся листьев.
Умытые и обсохшие, помолодевшие сосны.
Сухие, просветленные, праздничные сосны на нетронутых снегах, и тени на снегу от этих сосен, от летящих птиц отчетливы.
Снежный блеск, нежность осветленной хвои, сухость светло-песчаных стволов, шелушение сосен и четкие, трехгранные тени на белом нетронутом снегу.
Отчего появляется перед весной этот чудесный осветленный тон сосен?
Светло-песчаные золотистые стволы и дивный осветленный тон хвои — та юная зелень со сквозною прозолотью, какая бывает у тонкой золотой пластинки.
То ли это по-зимнему низкое, но по-весеннему летящее солнце дает всему золотистую легкость? То ли именно оттого, что оно, хоть и яркое, но низкое, — не белизна в его лучах, а нежнейшая, первая вечерняя золотистость, что ложится на все окружающее?
И эта нежная, первовечерняя золотистость в свете летящего дня, под безоблачным летящим небом, под сиянием снегов дает соснам нежность, свет и легкость?
То ли это сами сосны оттаяли и просохли, омолодились… меняя кожу, сбрасывая зяблинку?..
Сугробы не те. Чуть заслюдяневшие сверху, с оспинками и рябинкой, с первой весенней опалью.
День светлых и золотых сосен.
Если березы царят в октябре, то сейчас подлинное и светлое царство сосен.
Вызолоченные нежнейшим золотом, высветленные с юности, одетые в зелень хвои, царят они над снегами.
Стройная, светлая, легкая, вся вызолоченная, стояла сосна над домом, и, казалось, не может не быть под нею счастья.
Два дня снегопад, а сегодня морозец и лазурь.
На синеве серебром сияет богатая кухта, куржевина. Снежная опока тяжело свисает и вдруг падает, рассыпаясь на лету, задевая нижние ветви.
Впервые в снегу то лапчатые, как кленовые листья, подушки на ветвях, то снежные валики. Они оползают, свисают зубчатыми гирляндами. Липкий со вчерашней оттепели снег держит эти гирлянды на весу. Но с утра под солнцем морозец, и валик, обвалившись, падает, рассыпаясь на лету, падая, задевает за ветки, и с каждой ветки летит, сверкая на солнце, серебряная тончайшая пыль. Подержавшись мгновение в воздухе, серебряная дымка ложится на снежные сугробы.
Весь лес в серебре, в белизне, в бесшумной серебряной осыпи, такой удивительной под солнцем и синевой. Ветки живут своей особой жизнью — то одна, то другая ветка дрогнет, пылит, обдает снежной россыпью.
Тяжелый сон! Чужой конь, предательская веревочка. Сама себе наделала тревогу! В последний раз…
Так или иначе, в последний раз. Сама или судьба[4].
Белело.
В туман и снег вдруг у меня в комнате появилась красавица бабочка. Большая, красно-коричневая, с желто-лиловыми, как анютины глазки, глазками на крыльях.