Боль за Граню, боль за мужа. Шел первым. Трудно быть впереди. Ранила гибель. Просчеты. Изувериться в ней, в своей собственной…
Чем объясняется чудо с Тимошей?
Возродившаяся Граня?
Сила в устрашении.
Все видела — заполненность жизни.
Противоречие — скепсис и вера. Переход одного в другое.
Вероятное с удивительным. Закономерность Тимоши.
Неожиданность раскрытия характеров. В чем неожиданность? Отказ от бессмертия? Мысли о бесцельности жизни.
Поток парадоксальных ассоциаций.
Вечное борение мечты и иронии.
Хотим!
Не умеем!
Будем уметь!
Сирень приняла эстафету весны от вишен и передает ее дальше, через лилии — пролетью.
Еще скупо, редко, но тем жарче, нежданней, то там, то тут вспыхивают солнечно-золотые лилии. Как всплески летнего зноя.
Великолепен ровный розоватый ковер чешского цветка. Одна за другой раскрываются желтые лилии.
Весь сад в цветочной пыльце — она ложится тончайшим слоем на землю, на садовые скамьи, на ступени, белыми разводьями оседает в местах полива.
Белые сережки орешника, как мохнатые гусеницы, выстлали всю землю.
Как они охраняют нас, милые, с раннего детства самые любимые сосны!
В их кругу нам так отлично вдвоем! Но совсем защитить и они бессильны…
Пришел старик колхозник. Его не отпустили из плохого колхоза, не дали документа.
Как убедить, доказать, что это ошибка — оставлять элементы антидемократии в колхозах?
Ни за цветы, ни за грибы не могу спрятаться от этого.
Думаю об этом, пишу об этом.
Писатель должен писать правду!..
Доцветает сирень. Все щедрее знойные лилии над высокими травами.
По старому исчислению вчера началось лето.
Сад зелен и тих. Только скромная кайма анютиных глазок да золото лилий — словно мостик, брошенный из пышного, высокого весеннего цвета к нарядному летнему; от вишен, яблонь, тюльпанов, сирени — от весны к лету, к розам и пионам — передают эстафету эти желтые лилии и скромные виолы.
Кончаются дни сирени и ландышей, текут дни желтых лилий и чешского костра, и в их красках — золотых и оранжевых — само лето.
Зелень еще по-весеннему сочна и свежа. Но сильна уже летней, зрелой силой.
Часто повторяют слова: «Роман — зеркало, с которым идешь по большой дороге… В нем отражается то лазурное небо, то грязь, лужи, ухабы… Зеркало отражает грязь, и вы обвиняете зеркало! Обвините лучше дорогу или дорожную инспекцию…» (Стендаль).
Повторяют эти слова, не понимая. Роман — это зеркало, но зеркало на большаке, по которому движется вперед народ.
И вот во весь рост становится вопрос о дороге писателя. Идешь ли ты вместе с народом большаком или тащишься переулками, закоулками?! Ведь только в первом случае твое зеркало — роман — нужно народу.
До этого раскрывались то там, то здесь по одному золотому цветку в травных зарослях, и вдруг, в одно утро, обильно, щедро, крупно, высоко грянули по всей полосе от дома до калитки по десять лилий на каждом кусте.
Как молнией, пронзили весь сад. Едва пригаснет одна, на смену ей вспыхивают две другие, еще крупнее, еще золотистее.
В щедрости, силе и стремительности цветения этих золотых сибирячек весь нрав сибирского лета — знойного, сухого, короткого.
Цветут белые парковые розы, зацветают алые.
Сразу много больших ирисов. Ни с того ни с сего расцвела одна маленькая космея. Подрастают крохотные лепестки возродившейся азалии. Еще невелика, но уже желтовата свеча на каштане.
Почему боль тоже входит в большое искусство? Потому что оно входит в жизнь? Просто описать желтую лилию — только пол-искусства, полслова.
Левитановские деревья и реки становятся искусством потому, что зовут! Музыка — зовет.
«Сикстинская мадонна» — слияние огромного счастья с не менее огромным горем, и преодоление, и готовность, и жизнелюбие; при всем этом летящая поступь, светлое чело, нежная полуулыбка…
«Не ворошен жар под пеплом лежит», — говорит моя бабка Василиса. Ворошить жар под пеплом — это и есть искусство?
Молодость лета.
Приходят и уходят грозы. Солнце сменяется молниями, молнии — солнцем, а лилии цветут все так же стремительно, умирая и тут же обновляясь, то в одну, то в другую сторону поворачивая пронзительно-золотые, острые, лучистые соцветья.
И солнце и молния — весь огонь молодого лета — живут в этих острых, высоких огненных соцветиях, пронзающих зелень.
Мягко горит костер из чешских рододендронов.
Что такое искусство? Самое прекрасное в мире?
Нет. Наш сад и любовь всегда прекрасней, по-своему.
В нем иная прелесть — прелесть лучшего в людях. Высокая прелесть человеческого благородства.
Вот почему я совсем равнодушна к Рубенсу. Краски простой космеи всегда прелестнее расцветок любой картины. А души, благородства у Рубенса нет.
Вот почему мне горько, когда обижают — крутой поворот миллионов к духовности — Византию. Но оно до многих не доходит. Полемический крен слишком велик, слишком много аскетизма. «Сикстинская мадонна» пленяет всех — в ней и благородство, и чистота Византии, и жизнелюбие предыдущего искусства.
Вот-вот лопнут набухшие, липкие от сладости сока земли бутоны пионов.
Золотые ведренные дни, полетные облака в синеве, и зелень, зелень…
Только лилии, первенцы знойного лета, пронзили сад.
… А слова горестно умирают.
Я так наслаждалась Граней[9]. Так пела в сердце эта фраза: «…Ищи на орле, на правом крыле…»
И этот душистый знойный полдень, когда она одна с ребенком под яблоней и боится слово шепнуть, чтоб не спугнуть счастье…
А прочла — и не то… Ох, не то!.. Неужели в прозе невозможно добиться того, что в музыке, в стихах, этого дрожания сердца?
Или у прозы и задачи другие?
Нет. В лучших страницах Шолохова, Фадеева, Паустовского это есть. У С. Антонова — есть.
Я понимаю, что это надо, но не умею. А многие и не понимают. Как суметь, как этому научиться?
По утрам весь сад в сиянии и блеске.
Сверкает, играет, лучится каждый листок. И в зеленом сверкании махровые, с тарелку величиной, отяжелевшие от собственной пышноты пионы — белые, розоватые, розовые, темно-вишневые. Роскошь пионов. Особенно хороши белые с чуть розоватой сердцевиной.
Эстафету молодого лета от лилий к розам несут пышноцветные пионы.
Тугие, еще не раскрытые бутоны источают сладкий сок, и муравьи лакомятся им.
Пионы приняли у лилии эстафету молодого лета, чтобы передать ее цветам летней зрелости — розам. И уже раскрылась первая сизо-алая, почти черная роза Гадлей.
В синеве разъединое полетное облако. Солнце льется на травы, как мед-самотек.
Ветер-«летень» колышет зеленые ножи гладиолусов, вьется над травными прогалинами, сквозит в купах пионов, перебирает узорным полистьем.
В эти дни травы и листья таят и несут в себе все цветение лета и осени.
Еще где-то в сердцевине зеленых бутонов живут ярчайшие розы.
Еще где-то в глуби ножевидных листьев таятся соцветия гладиолусов, едва намеченные легкой зыбью листа, руслом сгустившихся прожилок. Скоро по этому руслу потечет само лето, отделит стебель, зажжет высокие соцветья.
Летнее цветение — как пружина, еще скрытая зеленью, сжатая до отказа и готовая вот-вот развернуться, — оттого так упруга каждая травинка!
В эти дни собирают лечебные травы и наговорные знахарские коренья.
В эту ночь ищут папоротник и верят, что он открывает клады.
В эти дни и ночи в самом папоротнике и в других травах клад еще не открытый, сила во многом тайная — праздник трав!
Красное лето — зеленый луг.
Колдовской день Ивана Купалы…
Как безумно я люблю весь этот мир трав, и цветов, и любви.
Но еще надо вот такое же напруженное, готовое дивно развернуться — везде: в жизни, в стране, в таланте…
Ведь оно есть в стране, вернее, все есть для него… Делать все, чтобы оно скорее стало…
Просто?
Звать волшебство, открывать клад без папоротника…
Дни и ночи полны чуда…
Придешь ли ты ко мне, ночь Ивана Купалы?
Пышные, тяжелые, с тарелку величиной, пионы клонятся, сильные стебли валятся на тучную землю, не выдерживая собственной силы и красы!
Обуздали, держим, как коней, на привязи, за тыном, за изгородью, а они рвутся сквозь тын, клонят гривастые головы, выгибают шеи.
Обнимешь охапкой — рвутся из рук, буйствуют.
Махровые, гривастые, алые, розовые и белые, с дивно краснеющей сердцевиной, стыдливо спрятанной в глубине.
Воздух в саду пропитан их влажным и нежным запахом, а чуть выйдешь за калитку — и обдаст лицо хвойной, песчаной, смолистой сушью…
…В саду еще живет запах весны, а за калиткой — чистокровное лето, лето без примесей…
Как я люблю щедрость земную, и как все связано с нашей любовью!..
Почему я пишу с наибольшим наслаждением, когда пишу «для себя»? Верно ли это? Высшая радость должна быть в том, чтобы вести за собой других.