Валька положила таз на прежнее место, выбралась из подвала и пошла в соседнее разрушенное здание. Она забралась на второй этаж и удобно уселась на полу, свесив ноги в дыру, пробитую бомбой. Она готова была просидеть здесь всю ночь. Отсюда хорошо видно было заднее крыльцо кухни и вход в подвал. На улице уже смеркалось, в кухне зажгли электричество, и крыльцо было ярко освещено светом, падавшим из больших окон.
Яблони в электрическом свете казались таинственными, и десятки матовых бликов лежали на круглых плодах. Раненые, окончив ужин, шли к танцевальной площадке. В парке возле корпуса все постепенно затихало и пустело. Но вот открылась кухонная дверь и вышел повар Митя. Он минуту постоял в нерешительности, спустился с крыльца и снова остановился.
«Он. Нет, не он! Он?» — не спуская с него глаз, думала Валька. Он пошел направо, к танцевальной площадке, как-то странно покружился на месте и вернулся в кухню. Теперь Валька уже не сомневалась, что это он. Понятен стал и его затаенный, враждебный взгляд, и молчаливость. Его лицо — длинное, бледное, большеротое, казалось ей типичным лицом бесчестного человека. «Зачем он опять ушел в кухню? Но все равно! Я тебя дождусь».
Долго на крыльце никто не появлялся, потом выбежала Нюта. Она выбежала и посмотрела торопливо вправо, влево, за угол. Вид у нее был такой явно вороватый, что сердце у Вальки екнуло. «Неужели она? Нюта! Моя выдвиженка! Тихая, безответная, работящая».
Нюта юркнула в кухню, сразу вернулась с ведром в руках, выплеснула воду тут же у крыльца и ушла в кухню.
«Вот оно что! — с облегчением вздохнула Валька. — Воду у крыльца выливать! Сколько раз я из-за этого с ними ругалась. Трудно им дойти до помойки».
Вскоре вышла Вера, легко сбежала по ступенькам и направилась прямо в подвал. Валька так вздрогнула и вытянулась, следя за ней, что чуть не свалилась в дыру со второго этажа в подвал. «Вера? Ударница! Вера, которую по ее, Валькиному, настоянию недавно премировали за отличную работу. Кто угодно, только не Вера! Только не Вера!»
Вера быстро вышла из подвала и пошла обратно в кухню. Валька ясно видела, что в руках в нее ничего не было. «Зачем же она ходила в подвал? Что же это происходит здесь, в кухне второго отделения?»
Валька побежала в подвал.
Мясо и хлеб по-прежнему лежали под тазом, но рядом с ними Валька нащупала еще что-то мягкое. Это был мешочек с манной крупой. Вот оно что! Она приготовила все для того, чтобы вынести позднее, когда все уже лягут спать! Машинально сжав в руке мешок с манкой. Валька ринулась в кухню.
Здесь была та особенная кухонная вечерняя тишина, которую Валька любила. Начищенные до блеска кастрюли сохли на остывающей плите. Только что вымытый пол влажно блестел и скользил под ногами. Митя возился около моечной, в которой мокла рыба, а Вера стояла у плиты. Она уже сняла халат, и на ней было желтое шелковое платье с красивыми тонкими кружевами на пышной груди.
— Валечка, что же вы так поздно? Мы же все уже прибрали, Валечка!
Она взглянула на Вальку безмятежно-красивыми глазами, и вдруг в этих глазах что-то блеснуло, метнулось, забегало. Валька налетела на нее не помня себя. Ей не хватало воздуху:
— Ты, ты… ты… — Она вдруг вспомнила те самые гадкие и грязные слова, которые ей приходилось слышать, и выпалила их все подряд, одним духом. Она почувствовала, что ее рука погрузилась в мягкую, как тесто, Верину щеку. Потом она схватила Веру за волосы и стала тыкать ее лицом в мешок с манкой.
— Валентина Ивановна! — Митя схватил ее за руку. — Хватит! Не стоит она того. Себя пожалейте!
Вера дрожала и убирала хлопья сыроватой манной крупы с лица, с глаз, с шеи.
Потом Валька сидела на крыльце, обессиленная, готовая плакать, и говорила Мите:
— Не могу идти… Ноги обмякли… Не могу я переносить такой подлости…
— И как это вы словили ее, Валентина Ивановна? Я давно вижу, что дело нечисто, а словить не могу. Она меня все спроваживала с кухни — то продукты получать, то еще куда-нибудь. А ведь я думал, что вы с ней заодно. Она перед всеми хвасталась вами.
— Митя, пойдите к полковнику. Расскажите ему обо всем. Я когда успокоюсь, сама приду.
Митя забрал манку, хлеб и баранью ногу и пошел к полковнику. Ни полковника, ни комиссара не было.
— Валентина Ивановна, идите отдохните, а я их дождусь. Как они придут, я вам скажу.
Валька отправилась в свою «гарманжу». Кто-то тихо стукнул в дверь.
— Войдите.
Вошла Вера. Красивое лицо ее было заплаканным, губы дрожали.
— Валентина Ивановна! Просите чего хотите! Все для вас сделаю. Не сгубите только.
Валька молча сидела на кровати, застланной серым одеялом. Вера плакала, ее полное тело колыхалось, кружева на груди вздрагивали, как крылья бабочки.
— Валентина Ивановна! Или я вас не жалела! Или я за вас не старалась! Лучший кусок для вас. И не как-нибудь, не по расчету, от души да от сердца. Валечка, ведь, почитай, погодки с тобой. Ведь засудят меня! Это что же будет. Боже ты мой! Неужто мне из-за куска хлеба да из-за этого мяса пропасть.
Вальке стало жалко Веру и страшно за нее. Засудят ее. Такую быструю… Поведут по улице под конвоем… Ой, что же это?.. Как страшно!..
— Зачем ты это сделала? Зачем, Вера?
— По глупости, Валентина Ивановна! Ведь в первый раз!
— Врешь!
— Не сойти мне с этого места! В первый, впервешеньки!
— Врешь!
Вера смотрела на Вальку в упор светлыми, кошачьими глазами и лгала ей в упор.
— Пусть мне в жизни счастья не видать — впервешеньки! Суди меня, как хочешь, Валенька, проси с меня, чего хочешь, только не казни.
Ложь ожесточила Вальку.
— Не мне тебя судить, не мне казнить. Уходи от меня, Вера.
Вера подошла ближе, она снимала с себя брошку, серьги и говорила быстро и вкрадчиво:
— Валенька, возьми, все тебе отдам. И деньги у меня есть. Денег я не пожалею.
— Уходи! Убери все это! Уходи от меня!
— Ты подумай, ты рассуди. Мне добро сделаешь, и тебе хорошо будет. Ведь у тебя ни платьишка, ни туфлишек, ни пальто. Разве это жизнь. И красоты-то твоей не видно. Ведь тебя, Валенька, одеть, ты промеж всех заблестишь. А мне ничего для тебя не жаль. Все бери. Бери! — Она совала в руки Вальке кольца, серьги.
— Вера, ты с ума сошла?
— Нет, Валя, я умом живу. Умные-то люди все этак живут. Не мы первые, не мы последние. Мы бы дружиться стали, такую бы жизнь завели — тебе и не снилось. Никто, кроме тебя да Митьки, не видел. Митьку я как ни то обойду.
Она уже не плакала. Ее холодные, светлые и злые глаза были сухими. Она была деловитой, вкрадчивой.
— Уйди ты… И всю эту погань с собой забери. И пусть тебя судят. И никакой жалости у меня к тебе нет. Уходи, пока я людей не позвала! Уходи!
— Не хочешь, значит!
— Мразь ты! Мразь! Понимаешь!
Вера выпрямилась и глянула в глаза Вале откровенно злобным взглядом.
— Ну, гляди, Валентина. Я одна тонуть не стану. Сама потону и тебя потяну. Кто тебе дал право меня бить? А? За одно это тебя засудят. Да я за тобой такие дела знаю, что тебя под трибунал подведу. С чего это у тебя правая рука поранена? Что? Упала? — наступала на Вальку и почти кричала ей в лицо. — Думаешь, я не знаю? Думаешь, люди не понимают, отчего это правая рука у нее… Давно раненые про тебя говорили.
Подозрение было таким чудовищным, что Валька совсем растерялась от неожиданности и жалко забормотала:
— Я… у меня… У меня рука и грудь ранены одной пулей. Я держала руку на груди, и пуля прошла насквозь, у самого сердца.
— Знаем мы — «у самого сердца»! Ну, так знай, Валентина. Ты меня все равно не засудишь. Я ото всех откуплюсь. У меня денег хватит. У меня все есть, и все у меня будет. А ты заморышем была, заморышем и останешься. На машине мимо тебя ездить буду да глядеть буду, как ты по грязи без калош шлепаешь. Еще ты обо мне вспомнишь да пожалеешь, что от меня отметнулась.
Послышались чьи-то шаги. Вера схватила со стола свои серьги, кольца и скользнула в дверь.
Валька пошла к полковнику.
Полковник только что вернулся из города с длинного и бурного совещания, на котором его ругали за то, что в госпитале плохо идет ремонт и восстановление разрушенных зданий. При приезде он узнал, что на скотном дворе неожиданно заболела и пала лучшая кобыла, и расстроенный конюх жаловался на ветеринара и просился на фронт.
Потом пришел Митя, рассказал про кражу в кухне, сказал, что работать в кухне ему противно, и тоже просился на фронт.
Вслед за Митей явилась Валька. Она рассказала подробности о краже. Закончила рассказ так:
— Поскольку я к работе диетсестры не приспособлена, прошу отправить меня на фронт.
— На фронт! На фронт! — загрохотал выведенный из себя полковник. — На фронт хотите. Д-дезертировать! Все, как один, сговорились! Чтобы я этих разговоров дезертирских больше не слышал!
— Как это «дезертировать»? Я прошусь с тыловой кухни на фронт. Разве можно дезертировать на фронт?
— Вот именно! Вы думаете, я не понимаю? Я, милая моя, три войны воевал. На фронт! Г-герои какие! Нет, вы здесь поработайте. Здесь! Где камня на камне не осталось, где ордена на вас не сыпятся и трубы вам не трубят! На фронт… Чтобы я этих разговоров больше не слыхал. Марш домой!
Но Валька домой не пошла, а уселась на стуле у дверей. Она считала, что на нее накричали несправедливо, и чувствовала себя обиженной. Не желала уходить до тех пор, пока эта обида и несправедливость не будут как-нибудь заглажены.
Она сидела на стуле и мрачно смотрела на мраморную голову Венеры, стоявшую на столе. Голова была прекрасная, спокойная, мертвая. Она отражалась в зеркальной крышке пресс-папье. Вокруг нее на зеленом сукне стола лежал светлый круг от абажура. Полковник, огромный и сердитый, в своих брезентовых, защитного цвета сапогах, быстро и неслышно ходил по кабинету из угла в угол. На тумбочке под салфеткой стоял ужин и пахло сосисками.
Валька почувствовала приступ голода. За день она съела только кусок картофельной запеканки да кукурузную лепешку, которую купила в городе на базаре.