«Выстрел по Кремлю сигнализировал начало восстания левых эсеров (6 июля около 15 часов).
Уже до этого (подчеркнуто нами. — Н.К.) было дано секретное указание делегатам съезда, членам РКП(б) оставить помещение съезда (Большой театр) и направиться в рабочие районы, на предприятия для организации рабочих масс против контрреволюционного мятежа левых эсеров»{221} …
Это, конечно, чисто большевистская предусмотрительность — начать ликвидацию мятежа до его начала. Но никакой мистики тут нет, если допустить, что убийство Мирбаха действительно было сигналом, только не эсерам, а большевикам.
Эсеры к восстанию были не готовы, даже грозные воззвания их были приняты наспех, на том самом совещании в отряде Попова, на которое рвался Ф.Э. Дзержинский и на которое не пустили его.
Г.Е. Зиновьев, рассказывая по свежим следам об эсеровском восстании в Москве, с трудом скрывал душивший его смешок:
«Сначала мы спрашивали себя, что делать с ними? Ленин шутил: что делать с ними? отправить их в больницу для душевнобольных? дать Марии Спиридоновой брому? что делать с этими ребятами?»{222}
Что так рассмешило Григория Евсеевича Зиновьева?
Что так развеселило Владимира Ильича Ленина?
Поддавшись на провокацию, левые эсеры дали большевикам возможность назвать запланированное уничтожение «подавлением мятежа»…
В.И. Ленин, как известно, ценил юмор и был большим мастером экспромта.
Вот и 6 июля, вдоволь повеселившись, он приказал расстрелять отряд Попова из пушек, благо в самом отряде Попова замки из орудий были предусмотрительно вынуты, и ответить на артиллерийский огонь «мятежники» не могли.
Народу в результате положили немало, кое-кого расстреляли, но главные лица, заварившие всю эту бучу, как и положено у большевиков, не пострадали.
Опять-таки сошлось и с праздниками. Вечером 6 июля верные большевикам латышские стрелки праздновали Иванов день. Свою гулянку они завершили достойным стражей революции образом…
«В ночь на 7 июля, — вспоминает тот же К.Х. Данишевский, — советские части железным кольцом охватили этот район (храм Христа Спасителя, Арбатская пл., Кремль, Страстная пл., затем Лубянская пл.). Латышские стрелковые части перешли в распоряжение Московского городского военкомата (военные комиссары тов. Берзин, Пече); временно по ВЧК тов. Дзержинского заменял тов. Петерс. Штабом руководил Муралов, всеми операциями — Подвойский (начальник войск гарнизона) и начальник Латышской стрелковой дивизии Вацетис.
Рано на рассвете, в 5—6 часов, 7 июля начался артиллерийский обстрел штаба левых эсеров. Судьба безумного мятежа была решена. К 11 часам эсеры были отовсюду загнаны в Трехсвятительский переулок. В 12 часов начинается паника в штабе мятежников. Они отступают на Курский вокзал по Дегтярному переулку, а также на Сокольники»{223}.
Левых эсеров в Москве громили латыши, а подавить организованное правыми эсерами восстание офицеров в Ярославле помогали большевикам находившиеся в Ярославле немцы.
21 июля мятежные офицеры сдались германской комиссии по военнопленным. Немцы обещали считать пленных офицеров военнопленными Германской империи, но тут же передали их большевикам.
Все они были умерщвлены в так называемых пробковых камерах, которые, как считается, чекисты впервые и применили в Ярославле. «Пробковые камеры» — это герметично закрытое и медленно нагреваемое помещение, в котором у человека изо всех пор тела начинает сочиться кровь…
Жестоко было подавлено восстание и в Рыбинске, где 7 июля офицерский отряд полковника Ф.А. Бреде (Бредиса) под личным руководством Б.В. Савинкова штурмовал артиллерийские склады.
Заметим попутно: сам ход этого восстания показывает, что Борис Савинков не столько руководил им, сколько стремился пристроиться к стихии мятежа.
Иначе не объяснить, почему выступления офицеров в Ярославле, Рыбинске, Муроме и Ростове произошли не одновременно, а последовательно, одно за другим, как будто специально для удобства подавления их…
Безудержная кровожадность чекистов была санкционирована самим Владимиром Ильичом Лениным.
Он требовал, чтобы и при разгроме левых эсеров в Москве чекисты тоже не жалели крови.
Еще когда латыши били из пушек по Трехсвятительскому переулку, Ленин разослал по районным Совдепам Москвы телефонограмму: «…выслать как можно больше вооруженных отрядов, хотя бы частично рабочих, чтобы ловить разбегающихся мятежников. Обратить особое внимание на район Курского вокзала, а затем на все прочие вокзалы. Настоятельная просьба организовать как можно больше отрядов, чтобы не пропустить ни одного из бегущих. Арестованных не выпускать без тройной проверки и полного удостоверения непричастности к мятежу».
8
Телефонограмма В.И. Ленина — не с нее ли списывались распоряжения Б.Н. Ельцина в октябре 1993 года? — дает возможность вернуться к разговору о необыкновенной удачливости Якова Блюмкина.
Когда пьяные латыши начали бить по отряду Попова из орудий, среди «мятежников» началась паника.
«Меня отвели в комнату другого здания, где я встретил Дзержинского, Лациса и других человек двадцать, — рассказывал задержанный в качестве заложника Петр Смидович. — В нашу комнату все время входили и выходили матросы и солдаты. Первые относились враждебно, сдержанно и молчаливо. Вторые, наоборот, много говорили и слушали и склонялись или становились на нашу сторону. Но здесь все время царила растерянность, обнаруживалось сплошь полное непонимание того, что происходило. С первыми орудийными попаданиями паника охватила штаб и совершенно расстроила ряды солдат и матросов.
А после перехода в другое, менее опасное, как нам казалось, помещение не нас уже охраняли, а старались приходящие к нам группами солдаты у нас найти защиту от предстоящих репрессий»{224}.
И эсеры, и неэсеры начали тогда разбегаться.
Позабытый всеми Яков Григорьевич остался лежать с простреленной ногой во дворе лазарета.
Видимо, за пьянкой латышские стрелки не успели прочитать телефонограмму Ленина, и когда ворвались в Трехсвятительский переулок, главного героя мятежа они не узнали.
Или же — и это гораздо вероятнее! — не захотели узнать Блюмкина.
Блюмкина отвезли не в ВЧК, а в больницу, откуда он — с простреленной ногой! — ушел вечером 9 июля.
12 июля Яков Григорьевич уехал из Москвы.
В конце сентября, когда в Петрограде уже бушевал красный террор и чекисты без суда и следствия расстреливали тысячи ни в чем не повинных людей, Блюмкин спокойно жил в Гатчине, занимаясь, как он сам сообщает, исключительно литературной работой.
Его все видели по-разному.
Профессиональные троцкисты всегда подчеркивали его мужественность.
«Невероятно худое, мужественное лицо обрамляла густая черная борода, темные глаза были тверды и непоколебимы».
«Его суровое лицо было гладко выбрито, высокомерный профиль напоминал древнееврейского воина».
Поэты вспоминали о мордатом чекисте, ражем и рыжем, писали о его «жирномордости», о пухлых, всегда мокрых губах.
Его пытались романтизировать.
Николай Гумилев, например, с восхищением писал, что Блюмкин «среди толпы народа застрелил императорского посла».
Его пытались принизить, чтобы усилить омерзение, которое он вызывал у знакомых. У Анатолия Мариенгофа мы можем прочитать о слюне, которой Блюмкин забрызгивал окружающих.
Все было бесполезно…
Яков Григорьевич не нуждался в романтизации — даже голых фактов его биографии хватило бы на десяток приключенческих романов.
Опять-таки очень трудно, вернее, невозможно было усилить и негативное впечатление, которое он производил на окружающих…
Закончив свою «литературную работу», в начале ноября 1918 года Яков Блюмкин прибыл на Украину, где под именем Григория Вишневского включился в террористическую войну. Некоторые исследователи полагают, что это он готовил покушение на гетмана Павла Скоропадского.
Покушение не состоялось, поскольку одновременно готовилось покушение на самого Блюмкина. Киевские левые эсеры, подобно нам, не могли понять, как удалось человеку, чуть было не сорвавшему Брестский мир, уйти от большевистской пули.
Три боевика пригласили Блюмкина за город для «разъяснений» и выпустили в Якова Григорьевича восемь пуль. Но ни одна из них не попала в Блюмкина.
Столь же неудачным было и покушение в уличном кафе на Крещатике. Теперь в Блюмкина в упор расстреляли весь барабан револьвера, он упал с окровавленной головой, но и на сей раз остался жив.
В бессознательном состоянии его отвезли в больницу. Эсеры узнали, что Блюмкин жив, решили добить его и кинули фанату в больничное окно. Но Блюмкин успел выскочить из палаты за мгновение до взрыва.
Спасаясь от друзей эсеров, в мае 1919 года, когда на Украине была установлена советская власть, Блюмкин, как мы уже говорили, явился в Киевскую ЧК к своему корешу Мартину Яновичу Лацису.
С Блюмкина были сняты показания, и он — ну как тут снова не вспомнить слов Бабеля о верных в дружбе и смерти товарищах-чекистах, каких нет нигде в мире! — 16 мая 1919 года, «учитывая добровольную явку и подробное объяснение обстоятельств убийства германского посла», был амнистирован Президиумом ВЦИК.
Тюремное наказание убийце германского посла заменили на «искупление в боях по защите революции».
9
Искупал свою вину Блюмкин чекистом и по-чекистски.
Нет никакого сомнения, что он честно залил свою вину кровью расстрелянных им в подвалах ВЧК контрреволюционеров, среди которых было немало и его бывших товарищей по партии эсеров.
Есть свидетельства, что когда в 1920 году в Крыму по распоряжению Л.Д. Троцкого и Г.Л. Пятакова были расстреляны десятки тысяч пленных врангелевских офицеров, в организации этой беспрецедентной по жестокости акции, наряду с Бела Куном и Розой Самуиловной Землячкой (Залкинд), участвовал и Яков Григорьевич Блюмкин