Пристально вглядываясь в помещённую в газете фотографию, Соколов скорей угадывал, чем различал тех, кто провожал «его» на кладбище. Вот Морозов и Юсуп ведут под руки Нину в траурной вуали. Наверно, где-нибудь рядом – и «строгий доктор», и милая «хозяйка» дачи – его последнего приюта на московской земле. Вероятно, она не надела своей цветастой шали, а может быть, в память о нём и накинула её на плечи – на фотографии не видно...
Соколов отложил газеты и вышел в садик.
Он сидел в одиночестве на скамейке и жадно курил, зажигая одну папиросу за другой.
Просто взять и возвратиться в ту жизнь, из которой он невольно ушёл, нельзя. Будь он не «чемпионом синих высот», о котором так много писали в эти дни газеты, а одним из обыкновенных, ничем не примечательных людей, всё было бы проще. Но он, Соколов, в памяти родных, друзей и, можно смело сказать, всего народа остался непревзойдённым крылатым богатырём. Так получилось, что по существу при жизни он, Юрий Соколов, превратился в легенду.
Пусть в памяти всех людей, в памяти любимой Нины живёт он таким, каким они его знали, – удачливым и сильным! Он не вернётся к жене. О жалком калеке она никогда и ничего не узнает. Хватит с неё, бедняжки, горя, которое она испытала, похоронив мужа!
Как и где жить дальше, Соколов не знал и старался не думать об этом. Время покажет. Лишь бы выписаться поскорей!
...Как-то ночью Соколов не мог уснуть. Вновь, в который уж раз, явилась мысль о том, почему произошла катастрофа. Соколов, мучительно напрягаясь, восстанавливал все подробности полёта, и вдруг в памяти всплыла исповедь диверсанта у костра в тайге. Как это он, принимая решение о своей дальнейшей судьбе, мог скинуть со счетов Евдокимова!
«Ты обязан помочь вывести на чистую воду тех, кто гадил на заводе, – вслух прошептал Соколов. – Ты должен предупредить новые катастрофы».
Но как это сделать? Пойти прямо к тем, кто обезвреживает шпионов и диверсантов, и всё рассказать? А что он знает? Очень мало, почти ничего. Только намёк. А этого разве недостаточно для чекистов? Они, естественно, начнут доискиваться, кто ты сам, как попал в тайгу, что там делал? «Найду, что сказать, – подумал Соколов, – но дело затянется, а медлить нельзя». И он решил ехать в Москву к Николаю Афанасьевичу Воробьёву. Этот знакомый ему полковник государственной безопасности был связан с авиационной промышленностью...
Во сне пошевелилась и совсем по-детски почмокала губами юная сестра. Соколов подошёл к ней и бережно укрыл её сползшим одеялом.
Потом он лёг на койку и сразу заснул крепким спокойным сном человека, решившего, наконец, что нужно делать.
К больным часто приходили родственники. Соколова, естественно, никто не навещал. Каково же было его удивление, когда в воскресный полдень, гуляя в саду, он услышал детский голос, спрашивавший, как найти больного Соколова?
– У нас вроде бы такого нет, – отвечал чей-то хриплый бас.
Соколов побежал на голоса и увидел нежданных, но дорогих гостей.
На больничном крыльце стояли Надя и Александр.
Соколов обнял ребят. Устроившись на скамейке в уголке сада, они делились с ним своими интернатскими новостями. У них, оказывается, было много хлопот перед началом учебного года, а то они пришли бы пораньше.
– Вы не беспокойтесь, – сказала Надя, – ваш вещевой мешок цел. Он у меня в интернате. Пётр Петрович боялся, как бы он не пропал: в нём ведь много денег и револьвер. Пётр Петрович велел мне всё сохранить. Я спрятала мешок в свой чемодан.
– Вот вам, дядя Юра, гостинцы, – сказал мальчик, доставая из кармана три мандарина.
– Спасибо, ребята, – сказал растроганный Соколов. – Только ешьте их сами, здесь они – такая редкость.
– Нам в интернат прислали пионеры с Кавказа. Мы уже по одному съели, а это вам; к больным всегда с фруктами ходят.
Прощаясь с Соколовым, дети пообещали навестить его в следующее воскресенье. Соколов, опасаясь, что его опять будут искать по фамилии, которую во всём Забайкалье знают только дети охотника Холима, категорически запретил им приходить.
– Меня выпишут до воскресенья. Я сам приду к вам в гости, в интернат, и вещи свои заберу.
Наконец он вышел из больницы. Он прошёл с сумкой в руках по улицам посёлка и остановился у бревенчатого домика, в котором помещалось почтовое отделение. За окном ярко освещённой комнаты у поблёскивающего никелем и медью аппарата сидела девушка и стучала телеграфным ключом.
Соколов долго стоял и смотрел в окно.
Велик был соблазн – войти и взять из окошечка бланк телеграммы!
Круто повернувшись, Соколов энергично перешёл на другую сторону неширокой улицы.
Телеграмма в Москву не была отправлена.
Возвращение
В людском потоке, выплеснувшемся из дверей Ярославского вокзала после прихода дальнего поезда, находился человек с полуседой бородой. На нём был тёмно-синий прорезиненный плащ, дешёвый шевиотовый костюм такого же цвета и кепка. Среди пассажиров, нёсших объёмистые чемоданы и корзинки или шедших за тяжело нагруженными носильщиками, приезжий выделялся тем, что не был обременён багажом.
Сколько раз Соколов приезжал, а чаще – прилетал в Москву, но такого безрадостного возвращения у него ещё не было. Куда идти? Ему бы доживать свои дни в одиночестве, в каком-нибудь глухом, малолюдном уголке страны, не привлекая особого внимания. К этому он и стремился, приняв решение о своём добровольном изгнании. Но ни на минуту он не забывал Евдокимова, его намёки, и это гнало в Москву.
Медленно пересёк Соколов шумную Комсомольскую площадь и, сам не зная зачем, спустился в метро. Машинально он вышел на станции «Площадь Свердлова» и, пройдя по длинному подземному переходу, сел в голубой поезд, идущий к «Соколу». Он ёрзал на мягком кожаном диване, безразличным взглядом окидывал входящих в вагон и выходящих из него москвичей, зачем-то заглянул в газету, которую развернул его сосед, и вдруг поймал себя на том, что едет домой, на Ленинградское шоссе.
Растолкав пассажиров, едва не прихлопнутый пневматической дверью, Соколов в последнюю секунду выскочил на перрон станции «Белорусская».
На улице Горького он зашёл в ресторан, заказал себе хороший обед и выпил двести граммов водки. Легче ему не стало. Немного закружилась голова. Соколов долго просидел в ресторане, а потом пошёл, сам не зная куда. Муторно было ему. Где найти себе хоть временное пристанище? Где в родном городе – а Москва уже давно стала для Соколова своей, близкой, любимой – найти место, где можно отдохнуть, поспать?
Он зашёл в гостиницу. Администратор коротко отрезал:
– Мест нет и не будет.
Соколов внимательно изучил доску объявлений «Мосгорсправки». Среди множества извещений об обмене «двух смежных комнат на две в разных районах» или «меняю комнату в центре 16 кв. м со всеми удобствами на большую площадь, район безразлично», – не было такого, которое сообщало бы, что сдаётся комната или хотя бы угол.
Единственное, что он сумел сделать, это опять изменить свою внешность. После того как «царь Соломон» сбрил его спутанную бороду, лезвие бритвы больше не прикасалось к щекам Соколова. Только раз он подстриг у парикмахера вновь отросшую бороду. Но в Москве было так мало бородачей, что они привлекали внимание. Соколов заметил это, а выделяться среди толпы было не в его интересах. Пусть лучше будут видны шрамы и перекошенная щека, уродовавшие его, возможно, это даже послужит козырем в игре, которую он вынужден начать.
Соколов завернул в маленькую парикмахерскую и попросил:
– Снимите, пожалуйста, бороду, а усы не трогайте, подровняйте только немного!
Когда он встал с кресла, то увидел, как за его спиной девушка-парикмахер скорчила гримасу и подмигнула своей подруге.
Соколов взглянул в зеркало. Густые чёрные с проседью волосы подстрижены ёжиком; большие усы закрывают верхнюю губу; шрам, перекошенная щека и дёргающееся веко – нет, никто его сейчас не узнает! А полчаса назад, встретив знакомого лётчика, он нырнул в подворотню! Зачем? Ведь, наверное, и этот хоронил его! И вообще можно смело ходить всюду, не боясь, что раскроют твоё инкогнито.
Поняв, что в Москве ему не найти комнаты, Соколов уехал за город. Там ему повезло. Сойдя с электрички в Малаховке и немного потолкавшись на базаре, он узнал от торговок десяток адресов. Он отправился по первому из них и нашёл то, что было нужно. В пяти минутах ходьбы от станции сдавалась небольшая тёплая комната. В ней стояли кровать, стол и платяной шкаф. «Жить можно! – подумал Соколов, отсчитывая хозяину зимней дачи плату за месяц вперёд. – И милиция в дачной местности скорей пропишет».
Он тотчас же повалился спать.
...На другой день Соколов вернулся в Москву и, поглощённый своими невесёлыми думами, не заметил, как очутился вблизи дома, где жила его семья.
«Говорят, преступника всегда тянет к месту, где совершено преступление», – Соколов усмехнулся и присел на скамейку. Узкий бульвар разделял пополам Ленинградское шоссе. Тут играли дети. Вот и его сын, его Вовка! Мальчик вытянулся, бушлатик, на который по его настоятельной просьбе был нашит лётный знак с отцовской формы – золотистые крылья с красной звёздочкой, стал тесен и короток. «Пора покупать новое пальто сыну, – подумал лётчик и сам себя с горечью поправил: – Не моя теперь забота!»
На краю скамейки, сгорбившись, сидела седая женщина. «Мама, прости меня за все страдания, которые я тебе причинил! – едва не крикнул Соколов. – Когда ты провожала меня в перелёт, у тебя в волосах была только одна серебристая прядь, которая так тебе шла! А сейчас ты бела, как лунь...» И отец опять перевёл взгляд на сына. Он так смотрел на него, что старая женщина не удержалась от замечания.
– Что вы, гражданин, уставились на сиротку? Так ведь и сглазить можно!
Мальчик подбежал к ней.
– Бабушка, он плачет!
– Он большой, зачем ему плакать? – возразила старушка, прижимая к себе внука, словно хотела защитить его.