– Но и рисковать вами мы не имеем права.
– Я не намерен отступать, Николай Афанасьевич. Единственное, что в моей жизни осталось, это помочь поймать врага.
– Здесь не нужна партизанщина!
– Что же вы надумали, и какие будут указания мне?
– Мы установим неотступное наблюдение за вашей квартирой и лично за вами. Они могут спихнуть вас под поезд или толкнуть под машину. Могут спрятать взрывчатку с невидимыми проводами в комнате. Чуть задел – и готово!
– И подстрелить могут, – вставил Соколов.
– Да, – подтвердил Воробьёв, – но вы не думайте об этом, продолжайте свою службу вахтёра, не волнуйтесь, а то враг сразу заметит перемену в вашем настроении.
Полковник нажал кнопку, вошёл секретарь.
– Попросите Сёмушкина ко мне! Юрий Александрович, подождите немного.
– Интересная новость, Иван Васильевич, – сказал Воробьёв Сёмушкину: – Вахтёр Петров встретил того самого Евдокимова, которого мы ищем.
– Я заметил его на встречной электричке, – вставил Соколов.
– Так вот, товарищ Сёмушкин, я вам поручаю проверить, конечно осторожно, но тщательно ещё раз всё вокруг дома, где живёт Петров; и в сад загляните: не дежурят ли там дружки Евдокимова?
– Да, я помню: окно из его комнаты выходит в сад, а оттуда удобно подстрелить человека.
– Точно! Но когда вы успели проверить? – удивился Соколов.
– Мы были обязаны это сделать. Вас надо беречь, – сказал Воробьёв и, обратившись к помощнику, добавил: – Иван Васильевич, возьми сколько надо людей и дуй в Малаховку.
– А вы, Юрий Александрович, идите погуляйте по городу; часа через три позвоните мне.
Соколов дважды звонил уполномоченному, но напрасно. И только когда «Петрову» нужно было заступать на ночное дежурство, Сёмушкин сообщил, что около дачи и внутри её ничего подозрительного не обнаружено.
Полковник приказал ему ночевать на даче, свет не зажигать, быть начеку!
На рассвете заскрипела лестница; кто-то медленно поднимался на второй этаж. Вот он на верхней площадке, вставляет в замок ключ, открывает настежь дверь, карманным фонарём освещает комнату. В его руке пистолет. Можно догадаться, что человек уже был здесь, ему всё знакомо. Вот он подходит к столу, но в этот момент один за другим выскакивают люди.
Сёмушкин успел отвести руку диверсанта – пуля ушла в потолок.
– Попался, сволочь! – выворачивая ему руки, крикнул Сёмушкин. Пистолет упал на пол.
– Не ломайте руки! Отпустите!
– Ничего с тобой не случится! Давайте его в машину!
Конец агента №113
«Мышонка» тоже арестовали.
Приступая к допросу, Воробьёв думал о том, зачем рискуют жизнью казимирчуки, евдокимовы и им подобные? Что движет ими? Ведь идёт уже двадцать третий год Советской власти. Страна и наш социалистический строй крепки как никогда! Как не понимают они, что, пытаясь плыть против течения, обязательно будут смыты. Значит, они верят, что скоро наступит конец Советской власти, что Гитлер завоюет нашу страну? Глупцы! Бывали уже наполеоны!.. А другого объяснения действиям врагов не найти.
Казимирчук «раскололся» на первом же допросе.
– Вам придётся писать много – целое сочинение, – сказал ему Воробьёв. – И в нём должны быть такие главы: Почему первый «Кречет» сгорел ещё в цеху? Почему и как произошла авария в полёте со вторым «Кречетом»? И, наконец, заключительная глава: Как вы готовили уничтожение третьего «Кречета»? Как видите, мы всё знаем, и поэтому пишите правду, только правду...
...На один из первых допросов Казимирчука был приглашён для очной ставки Соколов. Идя по длинному и гулкому коридору Наркомата, Соколов неожиданно увидел Бабкина. К его удивлению, ведущего инженера не держали за руки конвоиры. Он шёл один, уверенно ступая по ковровой дорожке, и даже улыбался, что случалось с ним редко. Бабакин слегка кивнул головой «вахтёру Петрову».
Соколов полагал, что ведущий инженер «Кречета» сообщник «Мышонка». Он давно был у него на подозрении. Не кто иной, как Бабакин, вертел в руках злополучный датчик и разрешил его ввинтить.
Обо всём этом Соколов рассказал Воробьёву.
Тот улыбнулся:
– Это вы зря, Юрий Александрович! Инженер Бабакин – очень правильный товарищ. Смею вас уверить.
На допросе Казимирчука выяснилась причина взрыва в небе. Оказывается, перед стартом Казимирчук сумел заложить под запасной бензиновый бак взрывчатку и хитроумную мину замедленного действия. Диверсант полагал, что обычный взрывной механизм с часами для этой цели не годится. Как бы тихо ни тикали часы, их можно услышать. Поэтому была сконструирована особого рода «адская машина», соединённая со стрелкой альтиметра – прибора, показывающего высоту, на которой идёт самолёт. Она включалась на высоте в десять тысяч метров, а при снижении до четырёх километров происходило замыкание и... взрыв. Чтобы заставить экипаж «Кречета» снизиться на середине своего маршрута, вредитель подстроил кислородный голод – недодал в баллоны газа и сменил манометры.
– Отчего на полпути? – поинтересовался полковник.
– Я считал, что катастрофа должна произойти где-нибудь между Сахалином и Камчаткой. Самолёт упал бы в море, и... концы в воду.
– Почему же «Кречет» взорвался уже над материком?
– По моему подсчёту кислорода на его борт было дано столько, что хватило бы только до Охотского моря. Я не учёл лишь одного – что они будут продолжать полёт на высоте большей, чем четыре тысячи, и при недостаче кислорода.
– Теперь расскажите, как вы готовили взрыв нового «Кречета»? – строго велел Воробьёв.
– Вы же сами знаете. – Казимирчук ткнул пальцем в лежавший на столе датчик с левого бака «Кречета».
– Ну, не всё! Рассказывайте! – потребовал полковник.
– Взрыв произошёл бы на высоте четыре тысячи метров от этой вот штучки, соединённой с альтиметром.
– Её вам передал агент иностранной разведки, известный под именем Евдокимова?
Казимирчук молча кивнул головой.
– Но и этот взрыв произошёл бы не над морем, а над сушей? – продолжал спрашивать Воробьёв. – И вам уже нельзя было надеяться на «концы в воду».
– На этот раз нам было всё равно. Мы спешили. Ещё одна авария с «Кречетом» – и, вероятно, машину не пустили бы в массовое производство. Её, так сказать, опорочили бы неприятные происшествия...
Соколов увидел ещё один раз и того, кто чуть не отправил его на тот свет. В кабинете следователя произошла очная ставка с «убитым» таёжным спутником. Выяснилось, что раненный выстрелом в правую лопатку, Евдокимов потерял на время сознание, а когда очнулся, у потухшего костра не оказалось ни Соколова, ни сапог... Он сделал себе перевязку. Отлежавшись немного, Евдокимов пошёл к речке, стараясь держаться того же направления, по которому пробирался Соколов. Следы лётчика вели прямо в воду. Евдокимов не сомневался, что больной, измученный, к тому же – раненый человек утонул при попытке переплыть через реку.
Евдокимов пошёл вверх по течению. Ступать босыми ногами по земле было больно, и он зашлёпал по воде, благо у берегов она была ниже колена. Вода охлаждала и успокаивала, дно было мягкое, глинистое. К тому же, не вредно замести следы, решил опытный диверсант. Неподалёку от районного центра стояла одинокая хижина пасечника. Старик пчеловод, не задавая лишних вопросов, приютил путника, который пообещал отремонтировать старые ульи. Поправившись и пополнив свои запасы, Евдокимов ушёл к ближайшей станции железной дороги.
...Воробьёв выполнил своё обещание. После очной ставки он сказал Соколову:
– Спешить вам теперь, вроде некуда. Охрана завода обойдётся и без вахтёра Петрова. Познакомьтесь с биографией, подлинной, а не вымышленной, этого негодяя. – И он протянул несколько отпечатанных на машинке листов. – Особое внимание обратите на то, что подчёркнуто красным карандашом. Это его признание!
Как и следовало ожидать, Петра Ивановича звали иначе. Он был Павлом Сергеевичем Колючкиным. Его отец, молодой разбитной подрядчик в уездном городе, женился на купеческой дочке, взяв большое приданое, и многократно умножил капитал, когда через город стали прокладывать железную дорогу. Он так разбогател на выгодных подрядах, что к тридцати годам купил у графа Курнакова большое имение в Курской губернии. В этом имении в тысяча восемьсот девяносто девятом году и родился Павел. В шестнадцать лет окончил гимназию. Собирался в университет, хотя отец и отговаривал, хотел, чтобы он поскорей занялся делами. У Колючкина было тогда уже два отличных имения, конный завод, лесопилки, десять доходных домов в Петербурге. И всё это досталось бы сыну, если бы не революция.
Колючкиным удалось переехать в Польшу. Там у них тоже было кое-что из недвижимого имущества. Павел поступил в Варшаве в технологический институт, изучал двигатели внутреннего сгорания. Евдокимов-Колючкин показал, что ещё в 1933 году, когда Гитлер пришёл к власти, его отец начал особенно упорно твердить сыну: «Ты должен отомстить за меня и за себя». Но прежде чем ему доверили разведывательную работу, Колючкин длительное время овладевал профессиональными шпионскими навыками, изучал фотографию, оружие, радиоаппаратуру, методы диверсионной работы. Потом он должен был «омужичиться» – научиться исполнять крестьянскую работу, говорить деревенским языком. Требовали даже, чтобы он женился на какой-нибудь бедной крестьянской вдове. Он неплохо научился плотницкому делу, и пока ему подыскивали в Польше невесту, наловчился самостоятельно рубить избы.
Жену он уговорил бежать с ним в Советскую Россию. По его настоянию она уже давно вела переписку с родными на родине в деревне под Рязанью. «Если нас задержат польские пограничники, – говорил Евдокимов жене, – будет плохо, а советские – очень хорошо. Ты документами докажешь, что твой муж Ян сражался в Красной Армии за Советскую власть...» Конечно, так и вышло. Польскую заставу беглецы прошли легко, а советские пограничники их задержали.
Жене Евдокимова разрешили поселиться у родителей в селе, а его за самовольный переход границы, как и следовало ожидать, отправили на три года в лагерь на Колыме. Попал он на золотые прииски. Но в лагере Евдокимов-Колючкин не задержался. Он быстро выдвинулся в число лучших работников, и ему стали засчитывать за каждый проработанный день – два. Через полтора года он приехал к жене в колхоз, где она была дояркой, и стал плотничать, часто отправляясь на «заработки».