Марина:
— Хорошо лежать!
Он:
— Совсем не хорошо: вы будете лежать, а по вас ходить.
— А при жизни — не ходили?
— Метафора! я о ногах, даже сапогах говорю.
— Да не по вас же! Вы будете — душа.
— Этого-то и боюсь! <…>
— Чего же вы хотите? Жить вечно? Даже без надежды на конец?
— Ах, я не знаю! Знаю только, что мне страшно <…>.
«За чаем Мандельштам оттаивал.
— Может быть, это совсем уже не так страшно? Может быть, если каждый день ходить — привыкнешь? Но лучше завтра туда не пойдем…
Но завтра неотвратимо шли опять» (М. Цветаева. «История одного посвящения»).
«Уехал внезапно — сорвался:
— В Крым. Необходимо сегодня же. <…> Я-я-я — здесь больше не могу.
А на вокзале:
— Марина Ивановна! Я, может быть, глупость делаю, что уезжаю? <…> Я, наверное, глупость делаю!
Не веря воскресенья чуду,
На кладбище гуляли мы.
— Ты знаешь, мне земля повсюду
Напоминает те холмы.
………………………………………
Нам остается только имя:
Чудесный звук, на долгий срок.
Прими ж ладонями моими
Пересыпаемый песок.
Песок — коктебельские радужные камушки. Марина — Волошину:
— Макс, я выйду замуж только за того, кто из всего побережья угадает, какой мой любимый камень.
— Марина! <…> влюбленные, как тебе, может быть, уже известно,— глупеют. И когда тот, кого ты полюбишь, принесет тебе <…> булыжник, ты совершенно искренне поверишь, что это твой любимый камень!»
«На кладбище гуляли мы»… Бесхозную смерть лагерный врач оформит фальшивой справкой о пребывании покойного в больнице, а начальник лагеря попросит оказавшегося поблизости заключенного:
— Отнеси-ка жмурика.
Заключенный — ленинградец Дмитрий Михайлович Маторин и по сей день жив-здоров. Все помнит:
— Я узнал его — Мандельштам!.. Руки были вытянуты вдоль тела, и я их поправил, сложил по-христиански. И вот руки — мягкие оказались, теплые и очень легко сложились. Я напарнику сказал еще: «Живой вроде…» Конечно, это вряд ли, но все равно и теперь мне кажется: живой был…
Марина Цветаева не знала и знать ничего не могла обо всем этом. Но, видимо, душа Осипа более двух с половиной лет спустя витала где-то над Елабугой — в одном из предсмертных писем Марина Ивановна попросила: не закопайте меня живую, проверьте, умерла ли.
Уехал, сорвался в Крым, в Коктебель. Здесь увидел угловатую девочку-подростка тринадцати лет. Увидел и забыл. Восемь лет спустя в Петрограде вновь увидел ее и был ослеплен, сражен красотой.
Это была самая сильная любовь в его жизни, «настоящая любовь-страсть», в чем он и признался Наденьке много позже.
Ольга Ваксель — «Лютик». Из дворянской семьи. Предок по отцовской линии — швед Свен Ваксель, мореход, сподвижник Витуса Беринга. Прадед по материнской линии Алексей Федорович Львов — известный скрипач и композитор, автор царского гимна. Сама Ольга играла на рояле и скрипке, писала стихи, занималась живописью, снималась в кино. Знала французский, немецкий, английский. Вот ее воспоминания о Мандельштаме:
«Он повел меня к своей жене (они жили на Морской), она мне понравилась, и с ними я проводила свои досуги. <…> Он снова начал писать стихи, тайно, потому что они были посвящены мне. Помню, как, провожая меня, он просил меня зайти с ним в «Асторию», где за столиком продиктовал мне их. Они записаны только на обрывках бумаги, да еще — на граммофонную пластинку <…>. Он так запутался в противоречиях, так отчаянно цеплялся за остатки здравого смысла, что было жалко смотреть».
Жизнь упала, как зарница,
Как в стакан воды — ресница.
Изолгавшись на корню,
Никого я не виню.
«Для того, чтобы иногда видаться со мной, Осип снял комнату в «Англетере», но ему не пришлось часто меня там видеть. <…> Чтобы выслушивать его стихи и признания, достаточно было и проводов на извозчике <…>.
Осип говорил, что извозчики — добрые гении человечества. Однажды он <…> ждал меня в банальнейшем гостиничном номере, с горящим камином и накрытым ужином. Я недовольным тоном спросила, к чему вся эта комедия, он умолял меня не портить ему праздника видеть меня наедине. Я сказала о своем намерении больше у них не бывать, он пришел в такой ужас, плакал, становился на колени, уговаривал меня пожалеть его, в сотый раз уверял, что он не может без меня жить, и т. д. Скоро я ушла и больше у них не бывала».
Есть за куколем дворцовым
И за кипенем садовым
Заресничная страна,—
Там ты будешь мне жена.
Лютик отвернулась, и это была редкая милость судьбы.
Она была обречена. Сама назначила себе раннюю смерть, как избавление, определила срок. На Невском она случайно увидела близкую знакомую, та заметила, глянув на платье Лютика: «Такие воротнички выйдут из моды…»
— А я только до тридцати лет доживу. Больше не буду.
Конечно, революция и молодая советская власть руку приложили, не без этого. Анкета помешала получить образование, специальность, приличное место. В 1917-м прервалась ее учеба в Институте благородных девиц. Лютик попыталась поступить в строительный техникум. Пошла работать табельщицей на стройку, летом — корректором в издательство, манекенщицей, кельнершей в кафе «Астория». Кино бросила, так как не желала улыбаться и грустить по чужой воле.
Но главное все же — врожденная замкнутость, к тому же в юности переболела менингитом и с тех пор каждую осень испытывала острые приступы одиночества. Ее стихи вполне отражали характер и настроение: «И заколдованное слово, тоска, стучащая в виски…»
В нее влюбляется вице-консул Норвегии в Ленинграде Христиан Вистендаль — красавец, моложе ее, на взлете карьеры. Он ухаживает за ней почти два года и, наконец, 28 сентября 1932 года увозит ее в Осло.
Вольная воля, свобода. Везение: в эту пору бессрочный выезд интеллигенции на Запад практически прекратился. Родители Христиана встретили Лютика очень радушно, молодоженам отвели большие комнаты в двухэтажном особняке. «Дом очень красив,— писала она в Ленинград матери.— Целую Аську. Береги его. Лютик». Аська — сын от первого брака.
Снова вернулась к стихам, к живописи, начала изучать норвежский. Это длилось меньше месяца.
…В таких случаях всегда вспоминают, что и когда было поправимо: «если бы». Мать Юлия Федоровна в день отъезда хотела предупредить Христиана насчет осени. Но ей не удалось остаться с ним наедине.
Все это пустое. Она ехала умирать и перед отъездом оформила бумагу, в которой поручала матери заботу об Аське.
В ночном столике мужа она обнаружила пистолет, он узнал об этом, но не придал значения. С Агатой, сестрой мужа, она осмотрела городское кладбище, два крематория, один из них, романтически расписанный, ей понравился: «Вот этот я себе выбираю».
26 октября, ровно в полдень, Лютик выстрелила себе в рот. Шею с правой стороны разнесло, а красивое лицо осталось нетронутым и сохранило полуулыбку.
Рану закрыли цветами, а то, что не удалось закрыть, фотограф потом заретушировал — это видно на снимке.
Последние четыре строки ее последнего стихотворения: «Все ясно и легко,— сужу, не горячась, // Все ясно и легко: уйти, чтоб не вернуться».
В русской поэзии Лютик осталась навсегда благодаря стихам Осипа Мандельштама.
Возможна ли женщине мертвой хвала?
Она в отчужденьи и в силе,—
Ее чужелюбая власть привела
К насильственной жаркой могиле.
И твердые ласточки круглых бровей
Из гроба ко мне прилетели
Сказать, что они отлежались в своей
Холодной стокгольмской постели.
……………………………………….
Я тяжкую память твою берегу,
Дичок, медвежонок, Миньона,
Но мельниц колеса зимуют в снегу,
И стынет рожок почтальона.
Анализировать стихотворение — все равно что исследовать состав весеннего воздуха. Но все же дадим слово Арсению Арсеньевичу Смольевскому, «Аське», сыну, живущему в Петербурге.
— Мандельштам узнал о самоубийстве мамы с опозданием на три года. Узнал от случайного знакомого, отсюда неточности — это случилось не в Стокгольме, а в Осло, и не зимой, а осенью. «Жаркая могила»— понятно: крематорий. «Ласточки» отлежались»— отзвук сказки Андерсена о раненой ласточке, которая перезимовала в кротовой норе, выздоровела и вернулась домой. «Медвежонок»— в детстве мама никогда не играла в куклы, только с плюшевыми мишками. «Миньона»— Мандельштам назвал ее так за постоянную тоску по солнцу и югу. «Но мельниц колеса зимуют в снегу, и стынет рожок почтальона»— всякое передвижение невозможно, писем ждать неоткуда, все под запретом, жизнь замерла.
…Осип даже не знал, что Лютик тоже пишет стихи.
Он помнил ее всегда,— признает Наденька.
Влюбился — словно заглянул в пропасть.
У нее — страх перед жизнью и жажда смерти. У него — страх перед смертью и жажда жизни («Не разнять меня с жизнью…»). Окажись они вместе, она, волевая, сломала бы его. В отношениях двоих всегда сильнее и независимее тот, кто меньше любит или не любит вовсе, но позволяет себя любить.
Надо бы каждую строку каждого лирического посвящения поэта постигать через жизнь, пройти с поэтом весь путь, пока не отзвучит последнее эхо.
Лютик осиротила оба дома — и в Ленинграде, и в Осло. Сразу после смерти жены Христиан написал Юлии Федоровне: «Я надеюсь вскоре последовать за Ольгой». И правда, умер через полтора года от сердечного приступа. Преуспевающему дипломату был 31 год. Умерли его родители. Дом был продан.
Примерял ли Осип Эмильевич на себя посмертную маску Лютика? Все же был он на двенадцать с половиной лет старше своего разлучника-победителя, счастливого несчастливца, а главное, сердце его было куда слабее.