Очень скоро и сам Горький был заточен в центре Москвы, в барском особняке. К нему не могла попасть даже Крупская. Однажды пришел в гости Бухарин, но без документов: забыл дома. Его не пустили. Он перелез через забор и был схвачен стражей.
Впервые Мандельштам обратился к Бухарину за помощью в 1922 году в связи с арестом брата Евгения. Осипа Эмильевича запросто принял Дзержинский, предложил взять брата «на поруки». А следователь учтиво сказал Осипу, поручителю: в случае чего, «нам неудобно будет вас арестовать».
Пройдет немного лет, когда «удобным» станет все.
* * *
Передо мной — бесценные документы. Без малого шестьдесят лет хранилась и охранялась эта зловещая папка в серой обложке под грифом «секретно» — «Дело №4108 по обвинению гр. Мандельштам О. Э. Начато 17.V.—1934 г.». Заглянув в эту папку, как в подвальную лабораторию убийц, можно не только узнать тайное, но и перепроверить общеизвестное.
«<…>Внезапно около часа ночи раздался отчетливый, невыносимо выразительный стук. «Это за Осей»,— сказала я и пошла открывать.
За дверью стояли мужчины,— мне показалось, что их много,— все в штатских пальто.
<…>Они с неслыханной ловкостью и быстротой проникли, отстранив, но не толкнув меня, в переднюю, и квартира наполнилась людьми. Уже проверяли документы и привычным, точным и хорошо разработанным движением гладили нас по бедрам, прощупывая карманы, чтобы проверить, не припрятано ли оружие.
Из большой комнаты вышел О. М. «Вы за мной?»— спросил он. Невысокий агент, почти улыбнувшись, посмотрел на него: «Ваши документы». О. М. вынул из кармана паспорт. Проверив, чекист предъявил ему ордер. О. М. прочел и кивнул.
На их языке это называлось «ночная операция».<…>
В наши притихшие, нищие дома они входили как в разбойничьи притоны, как в хазу<…>где<…>собираются оказать вооруженное сопротивление. К нам они вошли в ночь с тринадцатого на четырнадцатое мая 1934 года».
В этот вечер как раз приехала из Ленинграда Ахматова.
«Обыск продолжался всю ночь. Искали стихи, ходили по выброшенным из сундучка рукописям. Мы все сидели в одной комнате. Было очень тихо. За стеной, у Кирсанова, играла гавайская гитара. Следователь при мне нашел «Волка» («За гремучую доблесть грядущих веков…») и показал Осипу Эмильевичу. Он молча кивнул. Прощаясь, поцеловал меня. Его увели в семь утра. Было совсем светло» (Анна Ахматова. «Листки из дневника»).
И Надежда Яковлевна, и Анна Андреевна, видимо, ошиблись в дате. Немолодые одногодки. Ахматова вспоминала эту ночь более двух десятилетий спустя, ей было под семьдесят, за это время произошло столько трагических событий. Надежда Мандельштам взялась за перо еще позднее. Вслед за ними дату ареста — в ночь с 13 на 14 мая — повторяют все исследователи.
Открываем папку. Орфографию следователей сохраняю. Позволю себе для краткости лишь некоторые купюры.
Лист дела 1. «Ордер №512» выдан 16 мая 1934 года «сотруднику Оперативного Отдела ОГПУ тов. Герасимову на производство Ареста-обыска Мандельштам Осипа Эмильевича». Сколько здесь устрашающих заглавных букв! Справа, внизу,— малоразборчивая размашистая роспись красным жирным карандашом. Ясно выделяется лишь первая буква — Я. Надежда Яковлевна и Ахматова считали, что это подпись Ягоды. Однако при внимательном рассмотрении выяснилось, что расписался Я. Агранов, «Зам. Председателя ОГПУ».
Лист дела 2. Протокол обыска-ареста от 16 мая. Изъяты «письма, записки с телефонами и адресами и рукописи на отдельных листах в количестве 48 /сорок восемь/ листов.
Обыск производил комиссар Оперода Герасимов, Вепринцев, Забловский».
Арестованного отвозят на Лубянку. Что взял с собой поэт?
«Управление делами ОГПУ. Комендатура.
16/V—1934. Квитанция №1404.
Принято <…> Восемь шт. воротничков, галстук, три запонки, мыльница, ремешок, щеточка, семь шт. разных книг».
Отдельная квитанция на деньги — 30 рублей.
Явление Христа — Лубянке: семь книг, восемь воротничков… Галстук отобрали, ремень — понятно: орудия самоубийства. Но книги-то, среди которых был Данте! Их Мандельштам сдал сам,— ему сказали, что книги, побывавшие в камере, на волю больше не выпускаются, их отправляют в тюремную библиотеку.
В этот день Мандельштам собственной рукой заполнил «Анкету арестованного». Пункт 21 — состояние здоровья: «Здоров: сердце несколько возбуждено и ослаблено». Пункт 22 — кем и когда арестован: «ОГПУ 16 мая 1934 г.».
16-го — судя по документам.
* * *
Документы «Дела № 4108» я буду сопоставлять с воспоминаниями Надежды Мандельштам.
Тюремных пыток, о которых она пишет, не было. Никакую едкую жидкость в глазок двери не пускали. Не крутили и пластинок «с голосами типовой жены, матери». Это — его галлюцинации. Лубянским дознавателям не было нужды тратиться на пытки, потому что поэт, подавленный, растерянный, оказался «легкой добычей» и на первом же допросе рассказал все. Еще до показаний, заполняя протокол допроса, он добросовестно вспоминал себя шестнадцатилетнего и на пункт № 11 об общественной и революционной работе наивно ответил: «В 1907 г. примыкал к партии с. р., вел кружок в качестве пропагандиста <…>». Это вменили ему в вину и в 34-м, и в 37-м.
* * *
Допрос начался через день после ареста, 18 мая.
Два первых вопроса — разминка. Бывали ли за границей? С каких пор занимаетесь литературой?
Вопрос третий: «Признаете ли вы себя виновным в сочинении произведений контрреволюционного характера?»
— Да, я являюсь автором следующего стихотворения контрреволюционного характера.
Далее — текст стихотворения о Сталине. По протоколам допросов выходит, что Мандельштам сам вызвался написать текст собственной рукой. На самом же деле у следователя стихи были.
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
Только слышно кремлевского горца —
Душегуба и мужикоборца.
Мандельштам поправил: это первый вариант — и подсказал 3-ю и 4-ю строки:
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
Следователь записал стихотворение в протокол и предложил сделать это же Мандельштаму на отдельном листке.
Надежда Яковлевна не помнит фамилию следователя, называет его «Христофорыч». Теперь мы можем познакомиться с ним — оперуполномоченный 4-го отделения СПО ОГПУ Николай Христофорович Шиваров, специалист по писателям (он вел дело поэта Николая Клюева, давал «заключение» на творчество писателя Андрея Платонова, одним словом — спец). «Крупный человек с почти актерскими — по Малому театру — назойливыми и резкими интонациями, он<…>не говорил, а внушал и подчеркивал. Все его сентенции звучали мрачно и угрожающе.
<…>Всем своим видом, взглядом, интонациями он показывал, что его подследственный — ничтожество, презренная тварь, отребье рода человеческого.<…>Держался он, как человек высшей расы, презирающий физическую слабость и жалкие интеллигентские предрассудки.<…>И я тоже, хотя и не испугалась, но все же почувствовала во время свидания, как постепенно уменьшаюсь под его взглядом.<…>Они<…>умеют когтить очередную жертву, пойманную в капкан».
Особой изобретательности Шиваров не проявлял: намекал на арест родных, угрожал расстрелом — обычные «кошки-мышки». Делал он это не без удовольствия.
— Для поэта полезно ощущение страха, оно способствует возникновению стихов,— говорил следователь Мандельштаму,— и вы получите полную меру этого стимулирующего чувства.
Следователь-сноб, щеголявший знакомствами и осведомленностью, оказался все же дикарем в поэзии: переписывая под диктовку поэта вариант стиха, вписал вместо «припомнят»— «припоминают кремлевского горца», смяв и ритм, и размер.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
И слова, как пудовые гири, верны.
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
Следователь назвал это сочинение террористическим актом, признался, что подобного «документа» ему не приходилось видеть никогда.
А вокруг его сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Это не только и не просто о Сталине. Поэт лишает возможности кого бы то ни было защитить себя, отрезает все пути. Даже после смертельного выстрела в рот остается больше шансов выжить, чем после этих строк.
«Вопрос: Кому вы читали или давали в списках это стихотворение.
Ответ: В списках я не давал, но читал следующим лицам: своей жене; своему брату Александру Е. МАНДЕЛЬШТАМУ; брату моей жены — Евгению Яковлевичу ХАЗИНУ — литератору, автору детских книг; подруге моей жены Эмме Григорьевне ГЕРШТЕЙН — сотруднице секции научных работников ВЦСПС; Анне АХМАТОВОЙ — писательнице; ее сыну — Льву ГУМИЛЕВУ; литератору БРОДСКОМУ Давиду Григорьевичу; сотр. зоол. музея КУЗИНУ Борису Сергеевичу.
Вопрос: Когда это стихотворение было написано?
Ответ: В ноябре 1933 года».
Христофорыч, выказывая слабость к литературе и подчеркивая, что ему прекрасно известно окружение Мандельштама, кто именно и когда бывал у него в доме, «выуживал по одному» имена. Об этом свидетельствует протокол следующего допроса, на второй день, 19 мая.
«В дополнение к предыдущим показаниям должен добавить, что в числе лиц, которым я читал названное выше контрреволюционное стихотворение принадлежит и молодая поэтесса Мария Сергеевна ПЕТРОВЫХ. ПЕТРОВЫХ записала это стихотворение с голоса обещая правда, впоследствии уничтожить».
Странный подследственный подписывал протоколы, даже не перечитывая их. Следователь и поэт возвращаются к вчерашней беседе, и Мандельштам зачеркивает Бродского,