«как показание не соответствующее действительности и ошибочно данное при моем вчерашнем допросе».
Тут же, впритык, еще одно «дополнение».
«<…> К./р. произведение я читал также и НАРБУТУ В. И. <…>».
* * *
Допросы по ночам (их было три), яркий режущий свет в камере (веки оказались воспалены до конца жизни) — общая система, можно сказать, рядовое тюремное явление. Истинные жестокости и пытки войдут в норму чуть позже, с 37-го.
Содержался поэт в «двухместной одиночке» и вдвоем, и один: и то, и другое расшатывало психику. Сосед «консультировал», не давая отдохнуть, стращал обвинениями в заговоре и терроре, сообщал об аресте родных. Осип Эмильевич в ответ осведомлялся: «Отчего у вас чистые ногти?» Однажды сосед вернулся «после допроса», и Мандельштам заметил ему, что от него пахнет луком. Соседа пришлось перевести.
Оставшись в одиночестве, он рикошетом — от стены к стене — метался по камере.
По словам Надежды Яковлевны, на вопрос следователя, что послужило стимулом к написанию стихотворения о Сталине, Мандельштам ответил: «Больше всего мне ненавистен фашизм». Сильно сомневаюсь. Христофорыч обязательно занес бы это в протокол. Нет нужды делать из поэта героя, он и без того, при всей растерянности и жалкости, отвечал на вопросы вполне достойно.
Из протокола допроса от 25/V 1934 года:
«Вопрос: Как складывались и как развивались ваши политические воззрения?
Ответ: <…> В 1907 г. я уже работал в качестве пропагандиста в эсеровском рабочем кружке и проводил рабочие летучки. К 1908 году я начинаю увлекаться анархизмом. <…>
Октябрьский переворот воспринимаю резко отрицательно. На советское правительство смотрю как на правительство захватчиков и это находит свое выражение в моем, опубликованном в «Воле народа» стихотворении «Керенский». В этом стихотворении обнаруживается рецидив эсеровщины: я идеализирую КЕРЕНСКОГО, называя его птенцом Петра, а ЛЕНИНА называю временщиком.
Примерно через месяц я делаю резкий поворот к советским делам и людям, что находит выражение в моем включении в работе Наркомпроса по созданию новой школы.
С конца 1918 года наступает политическая депрессия вызванная крутыми методами осуществления диктатуры пролетариата. К этому времени я переезжаю в Киев, после занятия которого белыми я переезжаю в Феодосию. Здесь, в 1920 году, после ареста меня белыми предо мною встает проблемма выбора: эмиграция или Советская Россия и я выбираю Советскую Россию. При чем стимулом бегства из Феодосии было резкое отвращение к белогвардейщине.
По возвращении в Советскую Россию, я врастаю в советскую действительность первоначально через литературный быт, а впоследствии — непосредственной работой: редакционно-издательской и собственно-литературной. Для моего политического и социального сознания становится характерным возрастающее доверие к политике Коммунистической партии и советской власти.
В 1927 году это доверие колебалось неслишком глубокими, но достаточно горячими симпатиями к троцкизму и вновь оно было восстановлено в 1928 году.
К 1930 г. в моем политическом сознании и социальном самочувствии наступает большая депрессия. Социальной подоплекой этой депрессии является ликвидация кулачества как класса. Мое восприятие этого процесса выражено в моем стихотворении «Холодная весна» — <…> написанное летом 1932 г. после моего возвращения из Крыма. К этому времени у меня возникает чувство социальной загнанности, которое усугубляется и обостряется рядом столкновений личного и общественно-политического порядка». <…>
«Холодная весна» прилагается к протоколу:
……………………………………………
Природа своего не узнает лица,
И тени страшные Украйны и Кубани —
На войлочной земле голодные крестьяне
Калитку стерегут, не трогая кольца.
Разговор возвращается к главному, к строкам о Сталине.
«Вопрос: Когда этот пасквиль был написан <…>?
Ответ: <…> В ноябре 1933 года.
Вопрос: Как реагировали на прочтение им этого пасквиля названные вами лица.
Ответ: КУЗИН Б. С. отметил, что эта вещь является наиболее полнокровной из всех моих вещей, которые я ему читал за последний 1933 год.
ХАЗИН Е. Я. отметил вульгаризацию темы и неправильное толкование личности как доминанты исторического процесса.
Александр МАНДЕЛЬШТАМ не высказываясь укоризненно покачал головой.
ГЕРШТЕЙН Э. Г. похвалила стихотворение за его поэтические достоинства. Насколько я помню, развернутого обсуждения темы не было.
НАРБУТ В. И. сказал мне: «Этого не было», что должно было означать, что я не должен никому говорить о том, что я ему читал этот пасквиль.
ПЕТРОВЫХ — как я сказал — записала этот пасквиль с голоса и похвалила вещь за высокие поэтические качества.
Лев ГУМИЛЕВ — одобрил вещь неопределенно-эмоциональным выражением, вроде «здорово», но его оценка сливалась с оценкой ее его матери Анны Ахматовой в присутствии которой эту вещь ему была зачитана.
Вопрос: Как реагировала Анна АХМАТОВА, при прочтении ей этого контрреволюционного пасквиля и как она его оценила?
Ответ: Со свойственной ей лаконичностью и поэтической зоркостью Анна АХМАТОВА указала на «монументально-лубочный и вырубленный характер» этой вещи». <…>
Вопрос: Выражает ли ваш контрреволюционный пасквиль «Мы живем» только ваше, Мандельштама, восприятие и отношение или он выражает восприятие и отношение определенной какой либо социальной группы?
Ответ: Написанный мною пасквиль «Мы живем»— документ не личного восприятия и отношения, а документ восприятия и отношения определенной социальной группы, а именно части старой интеллигенции, считающей себя носительницей и передатчицей в наше время ценностей прежних культур.<…>»
В заключение поэт отвечает прямо, что «плакатная выразительность пасквиля <…> делает его широко применимым орудием контрреволюционной борьбы, которое может быть использовано любой социальной группой».
Мандельштам назвал девятерых, о которых сам следователь был прекрасно осведомлен. Кроме них стихи о Сталине слышали еще семь-восемь человек, но Христофорыч не назвал их, и Мандельштам промолчал. Остались не упомянутыми, например, Пастернак и Шкловский. Во время свидания Осип перечислил Надежде имена всех девятерых, чтобы она предупредила их. Льву Гумилеву во время следствия читали показания Мандельштама о нем и матери, он назвал их безупречными.
25 мая выносится обвинительное заключение.
26 мая, в первой половине дня, Особое Совещание выносит постановление — три года ссылки в Чердынь.
А 27 мая, ничего не говоря о приговоре, поэта знакомят пока лишь с обвинительным заключением.
«Поскольку других обвинений в какой бы то ни было формулировке мне мне (дважды — видимо, от волнения.— Авт.) не было предъявлено считаю следствие, не зная за собой другой вины, правильным. О. Мандельштам».
Далее — служебные записки.
«Коменданту ОГПУ.
Просьба выделить спецконвой на 28/V—с. г. для сопровождения в гор. Чердынь, в распоряжение Чердынского райотделения ОГПУ, осужденного Мандельштам Осипа Эмильевича, содержащегося во Внутреннем изоляторе ОГПУ.
Исполнение сообщите.
Основание: распор. секретаря Колл. ОГПУ т. Буланова. <…>
ПОМ. НАЧ. УСО ОГПУ Зубкин.
ПОМ. НАЧ. 2 ОТД. Мишустин.
27/V—34 г.».
«СССР. ОГПУ. Секретно — Политический отдел 28 мая 1934 г.
Тов. В. Срочно. УСО ОГПУ (2 отделение).
Просьба отправить вместе с направляемым спецконвоем в ссылку Мандельштама жену его Мандельштам Надежду Яковлевну.
ПОМ. НАЧ. СПО ОГПУ: ГОРБ».
Наконец, прелюбопытнейший документ — символ времени:
«НАЧ. ЧЕРДЫНСКОГО РАЙОТДЕЛЕНИЯ ОГПУ г. Чердынь.
Копия: НАЧ. УСО ПП ОГПУ СВЕРДЛ. ОБЛ. г. Свердловск.
Препровождается выписка из протокола Особ. Сов. при Колл. ОГПУ от 26/V—34 г. по делу № 4108 — МАНДЕЛЬШТАМ Осипа Эмильевича, вместе с личностью осужденного, следующего спецконвоем в ваше распоряжение, для отбывания высылки. Прибытие подтвердите». Те же — Зубкин и Мишустин.
Заметили? Препровождается не осужденный, а «выписка из протокола… вместе с личностью осужденного». То есть — важная бумага, а при ней — маленькая букашка: человек.
По дороге на вокзал Надежда зашла на Лубянку. По лестнице спустился следователь, в руках — чемоданчик Осипа.
— Едете?..
— Еду.
Это он, Христофорыч, предложил ей сопровождать мужа к месту ссылки. Теперь, прощаясь, она, благодарная, протянула ему руку. Христофорыч своей руки не подал.
* * *
Но не странно ли? Всего 12 дней пребывания в тюрьме, а поэту разрешают свидание с женой. Уже жене, как в добрые царские времена, разрешают поехать с мужем в ссылку. Она заезжает за мужем на Лубянку. Вежливый провожатый-блондин на перроне берет под козырек. Все гладко и даже красиво.
Ни о чем не просите, ничем о себе не напоминайте, растворитесь, притворитесь покойниками. Чтобы ни одной новой бумажки с вашим именем — предупреждали друзья в Москве. «Бородатые мужики» в Чердыни подтвердили: «Никаких телеграмм. Ответа здесь не получал еще никто». Но она, Надежда, все — наоборот, настойчиво требует психиатрическую экспертизу, шлет телеграммы в Москву — в ЦК, брату Осипа.
И что же? Новая странность.
Лист дела 31.
«МЕМОРАНДУМ.
В СВЕРДЛОВСК ПП ОГПУ САМОЙЛОВУ.
НЕМЕДЛЕННО ЭКСПЕРТИЗОЙ ПСИХИАТРОВ ПРОВЕРЬТЕ ПСИХИЧЕСКОЕ СОСТОЯНИЕ ВЫСЛАННОГО В ЧЕРДЫНЬ МАНДЕЛЬШТАМА ОСИПА ЭМИЛЬЕВИЧА. РЕЗУЛЬТАТ ТЕЛЕГРАФЬТЕ. ОКАЖИТЕ СОДЕЙСТВИЕ В ЛЕЧЕНИИ И РАБОТЕ. №9352 МОЛЧАНОВ. 5.VI—34 г.».
Лист дела…
«В ОГПУ.
Александра Эмильевича Мандельштама