— Во всяком случае, теперь это невозможно. Ждите и будьте терпеливы. Когда настанет время, я сама помогу вам освободиться.
И я ждал терпеливо… Как это ни странно, мысль об освобождении постепенно потухала в моей душе. Я даже, наоборот, в глубине души был рад, что там перед склепом стоит австрийский часовой и я не могу выбраться отсюда. Я вспоминал укоризненный взгляд молодой графини, когда она спрашивала, почему мне так хочется уйти отсюда — и какие-то неясные, смутные, но сладкие мечты, точно призрачный пряный туман, окутывали мое сознание.
По целым дням лежал я на небольшой кушетке, погруженный в эти мечты… Я потерял счет дням, которые текли однообразно, без каких-либо перемен… Я думал только о ночах. Я ждал, но не освобождения… Я ждал, когда начнет алеть полоска заката, видимая через окно…
Было ли это начало любви?.. Может быть… Да, это не могло быть иначе.
Перенесенный так неожиданно из суровой обстановки войны со всеми ее ужасами, постоянной тревогой, голодом, холодин, в эту девичью спальню, где все было так изящно и красиво, я как-то потерял связь с действительностью. Постепенно рев снарядов, лязг окровавленного железа, стоны раненых — все это ушло назад, куда-то далеко в нереальное, стало казаться каким-то сном… Я не думал больше ни об австрийцах, ни о своих… Не рассуждал мысленно о том, скоро ли перейдут наши в наступление и с какой стороны им легче всего овладеть замком.
Я думал только о ней.
Все это было так странно, так непонятно. А она была так ослепительно хороша…
Ее заботливость обо мне была так удивительно нежна… И в этой нежности я стал чувствовать все чаще и чаще, все ясней помимо милосердия к раненому что-то другое… Как будто каждым своим словом, каждым поступком она хотела дать мне понять что-то, о чем я не смел догадываться. И каждый раз, когда она уходила, я задавал себе вопрос, который задать ей самой не решался: «Неужели эта девушка меня любит?..»
И вот однажды мы объяснились.
Однажды она, перевязав мою рану, сказала, облегченно вздохнув:
— Ну вот, вы теперь уже совсем поправились. Рана зажила.
— Теперь остается только поблагодарить вас…
Я взял ее за руку. Затем я долго говорил ей о своей благодарности и о ее необъяснимой доброте.
Она молчала. Потом тихо засмеялась.
— Необъяснимой… — повторила она, наклонившись ко мне ниже, чем обыкновенно, и глядя мне прямо в глаза. — Необъяснимой…
Она опять засмеялась, но как-то иначе, как-то странно… В этом смехе дрожало что-то не то жадное, не то безумное… и я почему-то вспоминал тот тихий смешок, который мне почудился тогда, у склепа, когда она в первый раз наклонилась надо мной.
— А между тем, все это так понятно… — Она все ближе и ближе наклонялась надо иной… Потом она обняла меня за шею и чуть-чуть притянула к себе. — И теперь непонятно?
— Неужели..? — проговорил я еле внятно изменившимся голосом.
— Да… — прошептала она, впиваясь в мои губы страстным долгим поцелуем…
На следующий день я проснулся очень поздно. Во всем теле чувствовалась неизъяснимая усталость… Усталость эта была такова, что я едва смог собрать силы повернуться и налить себе стакан молока… Выпив его залпом, я опять упал на подушки. В голове моей плыли неясные обрывки воспоминаний о том, что произошло ночью… Ее страстные, почти безумные слова… Невыносимо жгучие поцелуи… Красные, как будто окровавленные, полураскрытые губы… Когда она ушла?.. Я не помнил. Вероятно, под утро она выскользнула из моих объятий в то время, как я заснул, измученный этим вихрем сладострастия, так неожиданно налетевшим на нас.
Смеркалось… Неужели я проспал целый день? Значит, она скоро придет опять… Я улыбнулся и задремал опять с этой сладкой мыслью.
И она действительно пришла, как всегда через час после. того, как погасла полоска заката… Она разбудила меня поцелуем… Потом… Потом началась оргия страсти, еще более жгучая, чем в прошлую ночь…
На следующий день я, кажется, не просыпался вовсе.
Только два раза на несколько секунд я очнулся от тяжелого забытья… В первый раз в комнате было светло. Я сделал усилие, хотел вспомнить, где я, что со мной. Но голова была точно наполнена серым, безводным туманом… Я не мог пошевельнуть ни одним членом… Через несколько мгновений все закружилось, поплыло, и я опять заснул.
Во второй раз я очнулся ночью от страшного грохота… Я открыл глаза… Опять что-то завыло и лопнуло с треском. В комнате со звоном рассыпались осколки выбитого стекла… и где то недалеко… «Шрапнель!..» — пронеслось у меня в мозгу…
Она сидела на краю постели около меня. Вся грудь ее рубашки была залита кровью… Шея и рот были тоже в крови.
— Ты ранена?.. — удалось мне еле внятно спросить, сделав невероятное усилие, чтобы пошевелить губами…
— Нет!.. Спи!.. Спи!.. Это оттого, что я люблю тебя… — Она громко захохотала и, наклонясь ко мне, она впилась страстным поцелуем в мою шею…
Я почувствовал острую боль… Опять что-то с адским грохотом разорвалось где-то над головой… Потом все закачалось, закружилось, поплыло в немую, серую мглу…
Я очнулся от звука знакомых голосов, которые громко говорили около меня по-русски… Но слабость была еще так велика, что я не мог приподнять век.
— А что, собственно говоря, с ним такое, доктор? — спрашивал голос моего товарища по полку, поручика Г. — Ранен он иди просто оглушен?
— Ну вот, подите же… — пробасил голос нашего полкового врача. — Сам черт не разберет, что с ним такое и что с ним тут делали… Крови много потерял!.. Вот что я знаю. Но каким образом? Из какой раны?.. Чертовщина. Все признаки истечения кровью… А раны нет… То есть, была рана… И довольно тяжелая… Лопатку прострелило… Но эта рана зажила давно и зажила отлично. Кто-то лечил, видно… И лечил умело… Да… Никакого кровоточивого ранения, кроме двух каких-то не то укусов, не то царапин на шее, нет… А между прочим, человек истек кровью… Но все же мы его через недельку поставим на ноги…
— Вот и прекрасно. А пока я еду к полковнику. Он меня звал. Не ровен час, в это чертово гнездо опять нагрянут австрийцы…
Но австрийцы уже не являлись больше в замок. Продолжая энергично наступать, наша перевалили через Карпаты и скоро замок оказался в тылу у наших передовых отрядов. В одной из зал его был устроен наш дивизионный лазарет, куда меня поместили до выздоровления.
Я поправлялся довольно медленно. Наконец, старший доктор разрешил мне понемногу вставать. Я по целым дням бродил по пустынным залам верхних этажей замка в надежде найти что-нибудь, что помогло бы мне разрешить загадку молодой графини, которая бесследно исчезла…
Однажды я попал в комнату, которая, судя по обстановке, была, вероятно, кабинетом старого графа Гоньяй.
Открывши дверь, я остановился от изумления. Прямо передо мной в роскошной золотой раме висел портрет любимой девушки ослепительной красоты.
— Берта!..
Да, это была она. Я долго стоял неподвижно, не сводя глаз с портрета, точно очарованный.
В моем мозгу с поразительной яркостью всплыли все события, связавшие меня с этой девушкой… Ее забота… Доброта… Наша короткая любовь, конец которой терялся для меня в каком-то кошмаре…
Но почему портрет завешен черным крепом?..
Я вздрогнул.
Внизу на рамке портрета была прибита маленькая бронзовая дощечка и на ней несколько слов.
Я чувствовал, что в этих словах заключается ключ этой тайны, который я так тщетно искал все это время. Но я не двигался с места, скованный странной жутью…
Наконец, я сделал усилие над собой, подошел к портрету и прочел эти несколько слов:
«Берта, графина Гоньяй, род. 5 февраля 1896 года, умерла 17 августа 1914 года».
В. ПавловскийСОВИНЫЙ ДОМСтаропольское предание
Подпоручику Игнатову с полувзводом было поручено произвести разведку вниз по Варте, на левом берегу которой, по-видимому, укрепилась значительная группа неприятельских сил. Местный житель, прусский поляк, вызвался быть проводником русских по этой сильно пересеченной местности. С его помощью маленький отряд успешно продвигался вперед, однако наступившая темная ночь заставила его поневоле остановиться.
— Тут, пан офицер, скоро болото будет, — предупредил проводник, — а по нему совсем узенькая гать проложена. Долго ли впотьмах с нее свалиться? Лучше уж заночуйте здесь. Вон в том перелеске, я знаю, есть заброшенный сарайчик, совсем плохонький, а все же как никак прикрытие над головой.
Подпоручик согласился и, спустя несколько минут, они все уже были в сарайчике, действительно очень ветхом, но достаточно просторном, чтобы в нем мог поместиться весь отрядец.
Из опасения привлечь внимание неприятеля, костра не раскладывали, лишь всухомятку закусили имевшейся с собой провизией и тотчас же легли спать, выставив часового у двери.
Однако Игнатову мысль о возложенной на него непривычно ответственной задаче не давала уснуть и, с час проворочавшись с боку на бок, он наконец поднялся и тихонько вышел из сарая.
За ним так же бесшумно последовал и проводник.
— Что, Пшебыслав, и вам не спится? — вполголоса окликнул его подпоручик.
— Не спится, пан офицер! — со вздохом признался поляк. — Все думается, каково-то теперь придется моей родине.
— Хорошо придется! Отлично, вот увидите! — с веселой бодростью юности ответил ему Игнатов.
— Давай-то Бог! Давай-то Бог!
Разговаривая, они завернули за сарайчик и по чуть намеченной тропке подошли к самой реке. В этом месте берег был высокий и почти отвесно обрывался в воду. Ветром на время расчистило облачное небо, и при слабом свете звезд стало видно, как колыхалась внизу мутно-свинцовая Варта.
Слева в нее врезался закругленный мыс, поросший редкими, но гигантскими деревьями. Между их оголенными ветвями виднелись какие-то бесформенные, но довольно живописные груды камней.
— Что это за развалины, Пшебыслав? — спросил Игнатов, медленно направляясь к ним.